От розовых часов до темного угла

      Мадина резко вздохнула. Сознание понемногу возвращалось к ней; обретая материальную форму, вновь появлялись образы, долгое время бывшие лишь тенями. Она не могла повернуть голову, поэтому ей пришлось довольствоваться тем, что могли дать глаза. Видно было плохо: сказывалась долгая темнота, — но она все же смогла разглядеть черную фигуру в углу комнаты. Человек стоял лицом к постели, держа в руке что-то светлое. Присмотревшись, Мадина не без труда узнала в этом пятне вечную маску Эрика. Силуэт приблизился к ней, и свет, еле-еле проникавший сквозь решетчатые окна, упал ему на лицо. Мадина, никогда не видевшая ничего подобного, широко открыла глаза и захрипела от ужаса. Кричать она не могла.       — Так ты уже очнулась… — с горечью произнес Эрик на французском, надевая маску, и, наклонившись к ней, дал отпить из граненого стакана. — Я думал, что это произойдет несколько позже. Я ни в коем случае не хотел испугать тебя. Я знаю, как выгляжу, и всегда стараюсь спрятать это.       — Где мы? — спросила Мадина, силясь сесть в постели и стараясь не смотреть на Эрика. Голос все еще дрожал и срывался, но вода значительно облегчила речь. Француз, увидев жалкие попытки, помог ей сесть и откинуться на подушки. От этого, казалось бы, нехитрого перемещения смертельная бледность вновь залила начавшие было алеть щеки Мадины.       — В Османской империи, — проговорил через некоторое время Эрик, садясь в кресло у кровати. — Султан дал нам политическое убежище. Конечно, ему не нужен конфликт с Персией, но несколько моих фокусов убелили его согласиться со мной.       — Что за фокусы? — в волнении спросила девушка, чье воображение рисовало кровавые сцены, напоминающие ту, что произошла между ней и Анизо.       — Гипноз, — просто ответил Эрик, наивно, насколько он мог это сделать, глядя на нее и переходя на фарси. — Немного терпения, усердной работы — и вот он уже согласен на все. В дальнейшем это не понадобится. Я постарался сделать так, чтобы он и не думал сопротивляться. Тебя же, Мадина, Селим-ага — главный евнух — согласился взять служанкой к дочери султана Бехидже. Тут, конечно, тоже без гипноза не обошлось. Иначе он не доверил бы тебе заботу о девочке. Ей пять лет. Старшая калфа* объяснит тебе твои обязанности, как только ты выздоровеешь.       — Что с нами случилось? — уронила Мадина, пытаясь рассмотреть убранство комнаты. — Я помню лишь песок, застилавший все. Смерч настиг нас? Почему мы здесь? Разве мы не остались там, в заброшенном дворце, как нам посоветовал дарога?       — Тебе нельзя так много говорить, — заметил Эрик. — Ты еще слишком слаба. Я расскажу все. Когда смерч подошел совсем близко, ты словно потеряла голову. Эрик кричал, а Мадина не слышала, все шла и шла прямо по двору. Одна из балок догнала ее и заставила остановиться. Эрик, увидев, что ты упала, привязал тебя и себя к столбу. После нас засыпало песком.       — Была ночь, когда я очнулся, — продолжал он на французском. — Я попытался привести тебя в чувство, но не смог. Тогда я отвязал коней и поскакал в прежнем направлении, держа тебя на руках. Кровь сочилась у тебя изо рта, и вскоре мой плащ насквозь промок. В Багдаде нас приняли не слишком ласково, но как только я показал содержимое мешочка, который ты рассыпала во время урагана, все тут же изменили свое мнение. Дарога дал нам золотые монеты, и их хватило, чтобы заплатить за две комнаты и услуги врача. После я направился прямиком во дворец Абдул-Меджида, рассказал Великому паше** о наших бедах, и он тут же распорядился отвести нам смежные покои во дворце, а сам доложил обо всем султану. Конечно, я не имею к такому быстрому согласию никакого отношения.       — По счастливой случайности, Мадина, Абдул-Меджид находится сейчас именно в Багдаде, — сказал Эрик, переходя на фарси. — Таким образом, у нас есть возможность не слишком беспокоиться за себя, насколько это вообще возможно.       — А что со мной? — спросила Мадина, внимательно слушавшая его.       — Ты серьезно ушибла легкие, — ответил Эрик, поджимая края щели, служившие ему губами. — Отсюда и кровь горлом. Тебе нельзя двигаться и говорить слишком много. Это может быть опасно для жизни. Но пройдет несколько недель, и ты вновь будешь танцевать. Служба у хасеки-султан*** — работа тяжелая, но благодарная, так что вскоре мы будем обеспечены.       — А потом? — проговорила Мадина. — Ты собираешься остаться в Турции на всю жизнь? Как же Франция? Ты тоскуешь по родине. Кроме того, когда я была в забытьи, ко мне приходила Зулейка. Иногда мертвый сон оборачивается положительной стороной. Она сказала, что тебе нужно что-то сделать во Франции. Я не успела спросить, что именно…       — Но Эрик должен быть и здесь, — возразил француз, поднимаясь на ноги. — Абдул-Меджид приказал мне сделать что-нибудь для укрепления положения Турции на фронте. Пока что подвиги турок оставляют желать лучшего. У них нет ни одного парохода, все корабли парусные. У русских, правда, тоже вооружение не слишком хорошее, но если оно не годится для Англии и Франции, то Османскую империю оно все же превосходит. Союзники поставляют сюда нарезные винтовки, но разве на всех их хватит? А если я создам что-то и оно сработает, победить Россию будет легче. Мы попадем в милость.       Мадина покорно склонила голову. В детстве мать, наполовину турчанка, рассказывала ей об Османской империи. Дочь слушала с интересом, когда же очередная история подходила к концу, просила еще, и Самира не могла отказать. Эти рассказы прочно закрепились в памяти Мадины и теперь всплыли на поверхность. Мать говорила о Константинополе с любовью и тайной грустью и невольно заставила и девочку думать так же. Но здесь был Багдад, о котором она ровным счетом ничего не знала, и мысль о том, что ей придется как-то жить не где-нибудь, а во дворце султана, ее пугала. Она не любила неизвестности.       Проходили недели, и Мадине становилось лучше. Постепенно исчез утренний кашель, перестала болеть спина; девушка начала ходить. Сперва, только встав на ноги, она боялась сделать шаг, и Эрику пришлось предложить ей свою помощь. И она заново училась передвигаться, опираясь на руку француза. Иногда за этими уроками наблюдала старшая калфа, строго следящая за дисциплиной в гареме, к которому Мадина теперь относилась. Других наложниц она не видела.       Гюльфам-хатун — так звали калфу — научила Мадину носить платок по-турецки, опускать голову при встрече с главными слугами и хасеки. Однажды она даже повела служанку в покои Несрим-хатун, матери Бехидже Султан. Та неожиданно тепло взглянула на Мадину, привыкшую к чопорной холодности придворных, и, услав Гюльфам, усадила новенькую рядом с собой, вручив блюдечко с фруктами.       — Бехидже, — говорила она взволнованно, — присмотри за Бехидже… Все ее так любят… и меня заодно… Я не переживу, если с ней что-то случится. Во дворце может произойти что угодно. Конечно, когда повелитель рядом, — затараторила она, пугливо озираясь, — ничего не страшно! Но пожалуйста, постарайся!..       — Да, госпожа, — ровно произнесла Мадина, и ее отпустили. Оказавшись за дверью, она тяжело вздохнула и покачала головой. Только теперь она поняла, как трудно будет угодить такой матери. Несрим напоминала кошечку: нежная, ранимая, трепещущая от каждого дуновения. Ей было не место во дворце. Ей все покажется ненадежным, она будет требовать все больше, и постепенно служба превратится в ад. Но до этого, однако, надо было еще дожить, так что пока Мадина решила не беспокоиться.       Бехидже оказалась прелестной малюткой с длинными, черными, как смоль, волосами, карими глазами-звездочками и мраморным личиком. Едва увидев Мадину, она вывернулась из рук служанки Несрим, подбежала к новой воспитательнице и принялась теребить ее за платье.       — Няня! — возбужденно кричала она. — Новая няня!       — Она довольно непоседлива, — сказала служанка. — За ней бывает трудно уследить. Именно поэтому прежнюю наставницу перевели на другую работу. Та была пожилой хатун**** и часто не успевала за Бехидже-Султан. Ты не смотри, что ей шесть лет: она может такого натворить! А спрашивать с тебя будут. Она ведь дочь правителя. Ее нельзя ни наказывать, ни ругать. В этом ее преимущество.       — Айше! — в коридор вышла Несрим, нетерпеливо постукивая ладонью о ладонь. — Долго я буду ждать? Передала Бехидже, и шевелись! Мы хотели идти в сад! Никакого развлечения! Вышивать скучно, читать скучно, сидеть без дела скучно! Снаружи тоже все уголки обошли!       — Да, госпожа, — покорно склонила голову Айше и поспешила уйти, не прощаясь с Мадиной. Та вовремя вспомнила, что при виде хасеки-султан надо присесть, и в этот день грозы удалось избежать. Гюльфам несколько раз предупреждала ее, что подобное невыполнение обязанностей может плохо кончиться для наложницы.       Несрим благосклонно кивнула ей и удалилась в сопровождении Айше. Малютка Бехидже осталась с няней.       Распорядок дня был прост. Утром девочку надо было одеть, причесать и умыть. Затем она шла к матери и проводила у нее большую часть дня, развлекая вечно скучающую Несрим своей болтовней. После еды, состоящей в основном из фруктов и сладостей, они обе направлялись в сад, где и проводили все оставшееся время.       Иногда Абдул-Меджид, с головой ушедший в войну с русскими, вспоминал о дочери и приказывал Селиму-аге привести девочку в покои. Главный евнух предупреждал Мадину, и та в назначенный час подводила Бехидже к дверям. Султан несколько раз успевал заметить быстрые глаза восемнадцатилетней воспитательницы, в которых не было ни капли смирения. С вызовом смотрела она на повелителя, перед которыми трепетали величайшие мужи дивана.       Мало-помалу он стал звать Бехидже чаще и чаще, но это, к его стыду, отнюдь не было продиктовано влечением отца к дочери. Абдул-Меджиду отчего-то хотелось видеть около себя именно Мадину, а та, не понимая его темных от желания взглядов, продолжала исправно делать свою работу. Она и не догадывалась, что именно ей мир обязан серией более продуманных атак турецкой армии: султан не мог спать и ночи проводил за анализом их положения. Правда, от этих точечных ударов толку было мало.       Эрик находился при султане неотступно, помогал, советовал, указывая на ошибки. Во дворце его не любили и боялись: ужас навевала светлая маска, всегда закрывавшая его лицо. Мусульмане считали, что только зло скрывает от людей свой лик, добро же предпочитает идти открыто, и — в основном — были правы. Эрик поступал так, как требовало положение Франции, не Османов. Война с Россией была важна для Луи-Наполеона, и Эрик, видя это, старался помочь родине.       Диван*****, куда он незамедлительно и абсолютно не по правилам был допущен, прекрасно понимал мотивы француза, но мирился с мнением султана, за которым из века в век оставалось последнее слово. Паши не видели причин для бесконечного доверия, которым пользовался Эрик, и вполне закономерно считали француза шарлатаном, колдуном, демоном и посланником Сатаны, околдовавшим Абдул-Меджида. Так, сам того не желая, Эрик стал для них тем, кем был Мар для персов.       Шли дни, недели, месяцы в Багдаде, но пришла пора, и султан — а вместе с ним и весь дворец — вернулся в Константинополь. Несрим-хатун возвратилась в свои покои и вновь предалась любимому делу: стала скучать. А Мадина, попав в столицу, впервые за два года веселилась. Ее забавлял огромный рынок, подходивший прямо под стены дворца, росшие строго вверх деревья, высокие шапки мечетей. Она почти не думала о далекой Персии, которую так любила.       Зато Эрик, разбирая на собрании дивана планы предыдущих сражений, гораздо больше заботился о Франции, чем об Османской империи. Он прекрасно видел, что армия турок, хотя и многочисленная, вооружена плохо даже в сравнении с русскими. Османы до сих пор ходили на парусных кораблях, чье передвижение полностью зависело от наличия попутного ветра.       — Что ты думаешь, мой верный Эрик, о нашем положении? — однажды спросил Абдул-Меджид глубоким вечером, склоняясь над картой. Француз медленно согнулся в поклоне.       — Оно плачевно, повелитель, — собрав воедино все познания в турецком, сказал он. — Однако если бы мы повели флот в Синоп еще раз, с учетом причин того поражения, возможно, нам бы удалось поставить на место русских. Конечно, для этого нужен особый прием…       — Который, разумеется, будет теплым? — поспешил произнести султан, вставая с подушек и подходя к балкону.       — О да, — усмехнулся Эрик, и Абдул-Меджиду стало не по себе. Не будем его винить за это: усмешка Эрика никогда не отличалась привлекательностью. — Радушный прием, теплый, даже, — он издал смешок — нечто среднее между скрипением петли дверей и карканьем, — горячий… Не так давно я от скуки сконструировал аппарат, который позволит нам буквально испепелить противника. Нам не нужны будут даже пароходы, которыми так кичится Англия. Я применю такую штуку, против которой Россия окажется бессильна. Экономическое положение страны не позволяет ей в полной мере знать то, что знают Британия или Франция. Победив в Синопе, мы откроем дорогу дальше, куда дальше, чем раньше.       — А сработает? — с сомнением в голосе спросил Абдул-Меджид. Эрик улыбнулся: иногда ему хотелось расхохотаться в лицо этому расфуфыренному страусу, который брался командовать действиями армии, будучи слабовольным, бесхарактерным и абсолютно не умеющим принимать нужные решения в нужный момент человеком. Конечно, для этого существовал еще диван, но паши, чьей главной целью был неофициальный захват власти, редко могли посоветовать что-то дельное.       — Эрик не подведет, повелитель! — уверенно ответил француз. Он и в самом деле не собирался мешать честолюбивым замыслам султана, хотя прекрасно понимал, что добрая их половина никогда не свершится. Османская империя переживала закат, и он, как и большинство образованных людей, осознавал это. Никто не мог спасти погибающее государство, от могущества которого практически ничего не осталось. Турки уже не играли важную роль на политической арене, словно старый бык на корриде, которого ее добивают только из жалости.       Но никто в стране об этом не подозревал. Паши безмятежно стояли перед повелителем, даже не стараясь поклониться полностью, султан терпел, писцы записывали, скрепя перьями. Великий паша, согбенный старик, гораздо больше беспокоился о своем благополучии, а не о государстве. Абдул-Меджид не слишком отличался от них. Прошли времена Сулеймана Великолепного, когда перед Османами дрожали все. Вот и сейчас вместо того, чтобы думать о последующих сражениях, султан с задумчивым видом стоял у окна, теребя бороду.       — Скажи-ка, Эрик… — произнес он и надолго замолчал.       — Повелитель? — переспросил француз, не понимая задержки и с досадой отмечая, что работать ночью придется много: и за себя, и за султана. А тот, словно забыв о его присутствии, вздрогнул и обернулся, нахмурившись.       — Что за служанка прислуживает Бехидже? — спросил он наконец. — Редкой красоты девушка. Сколько ей лет?       — Двадцать, — ответил Эрик, весьма умело скрыв удивление. Мадина, судя по всему, времени зря не теряла. — Она персиянка. Мы вместе прибыли из Мазендерана, спасаясь от гнева шахиншаха Насреддина. Великий паша помог нам с вашего позволения.       — Так ты знаком с ней? — заинтересовался Абдул-Меджид. — Она не похожа на других наложниц, ты заметил? В ней есть что-то непонятное, загадочное, красивое, что влечет меня к ней против воли.       — Она строптива и непокорна, как необъезженная лошадь, повелитель, — усмехнулся Эрик, решив составить Мадине протекцию. — Ее избаловала султанша Анизо, позволяя делать с собой что угодно. Однако она может быть послушной, если захочет. Мадина прекрасно танцует, рассказывает истории и играет на зурне. Но не думаю, что она придется вам по вкусу, мой султан. — Он внимательно посмотрел на Абдул-Меджида. — Она слишком капризна.       — Твоего мнения никто не спрашивает! — осадил его тот, и Эрик вспомнил, что иногда правитель все же может быть настойчивым. — Мы даем тебе приказ. Готовь свое устройство как можно скорее. Наш флот выступит в Синопский залив и сразится с неприятелем. По случаю отплытия устроим праздник. Прикажи своей Мадине: пусть танцует для нас.       — Слушаюсь, повелитель! — Эрик склонил голову, но султан уже отвернулся. Француз, пятясь, вышел. Душа, все более поглощавшаяся тьмой, ликовала. Итак, Мадина, возможно, будет очередной фавориткой Абдул-Меджида. Если все пройдет как надо, их положение при дворе улучшится, и можно будет попытаться извлечь из этого выгоду, а потом вернуться во Францию.       Что ни говори, а по родине он тосковал с каждой неделей все больше…