***
Я видел эту девушку один раз в своей жизни будучи пьяным, а потом отсутствовал в городе около двух недель. У меня не было ее номера, но были имя и размытый адрес. Руди, будь он в курсе моих злоключений, сказал бы что-то вроде «безнадежно, мой друг, безнадежно», сопровождая свое высказывание надрывом тона и жутким русским акцентом. Но Руди здесь не было, а был только я посреди улицы Сен-Жак. Я решил зайти в первое попавшееся кафе, заказать американо и читать какую-нибудь книгу, пока не станет слишком поздно и меня не вышвырнут обратно на мостовую. Вернувшись из Италии, мы будто оставили все происходящее там. Жизнь снова потекла привычно и размеренно, а оттого до невозможности скучно. Фила я не видел уже с пару дней и был не в курсе его передвижений, Чарли занимался лишь тем, что читал газеты да пил что-нибудь покрепче, а я старался бывать на лекциях чаще, чем два раза в неделю. Мне не хотелось вылететь из университета по причине своего безделья, но иногда случались обстоятельства выше меня. (Обычно эти обстоятельства носили имя Чарли Баккет и бывали весьма и весьма настырными.) Все это не могло отвлечь меня от постоянных мыслей о своем одиночестве и апатии, которая в этом феврале определено поставила целью отпраздновать мои скромные похороны. Я метался от одного дела к другому, менял локации и старался как можно реже ночевать дома, но все это никак не спасало меня. Я пялился в унылость собственных будней, и отчего-то было чувство, что это еще не конец и что мне нужно будет пройти ужасно долгий путь. Но, вспомнив сегодня утром о Веронике Манье, на душе моей будто стало чуть легче. Вероника Манье была моим спасением от обыденности и всякого рода банальщины, и я молился о том, чтобы встретить ее в тот промозглый полдень на Сен-Жак. Уже прошел обед, когда я выпил достаточно кофе, дочитал книгу («По ком звонит колокол», Хемингуэй и Гражданская война) и подумывал уйти, не занимаясь более настолько бесперспективными делами. — Стефан Янг, — воскликнули рядом со мной и тут же на место напротив присела та, которую я ждал, начиная с самого завтрака. Вероника Манье, еще более бледная, чем в нашу последнюю встречу, с красной помадой на тонких губах и блестящими на солнце волосами, улыбнулась мне своей прекрасной улыбкой. — Не ожидала увидеть тебя теперь, — сказала она. — Обычно я обедаю в этом кафе каждый день, но никогда не видела здесь никого, кроме парочки лысеющих мсье. — Я ждал тебя, — признался я. Вероника, казалось, была чуть сбита с толку моей спешной откровенностью. Она нахмурилась, чуть поджав губы, но потом морщинки на ее лице разгладились и вся она как будто осела, расслабилась. — Неужели? — Жалею что не сделал этого раньше, но как-то не представилось возможным. — Почему же? Я хотел ответить, но меня прервал подоспевший garçon в жилете и белой рубашке. Вероника заказала себе греческий салат и стакан сока, а затем снова обратилась ко мне, показывая, что готова слушать дальше. — Я был в Италии эти две недели. Так сказать, спонтанная поездка к морю. — Удалось поплавать? — Не совсем. — К черту тогда такие поездки, — фыркнула она. — Возможно, — уклончиво ответил я, вдруг так некстати вспомнив последнюю ночь в Венеции. Вероника, либо сделав вид, либо и правда не обратив внимания на румянец, заливший мои щеки, спросила, не будет ли у меня сигарет. Я ответил, что сигареты конечно же будут, и достал из нагрудного кармана измятую пачку. — Спасибо, — поблагодарила она, прикуривая. — Предлагаю погулять, но после того, как я пообедаю. Если ты не против, конечно же. Я не был против. — Ты учишься где-то? — Нет, я работаю. Жилье здесь, — она многозначительно обвела взглядом все вокруг, — стоит бешеных средств. Особенно для приезжих. — Ты разве не родилась в Париже? — удивился я. Впрочем, будь я сам коренным парижанином, вряд ли от меня укрылся бы ее совсем не столичный говор, а в особенности слишком резкая «р». Но я был бельгийцем, который, ко всему прочему, большую часть жизни провел в Новом Свете, так что мое удивление было едва ли поддельным. — Я росла под Марселем, но моя мать родилась в Любляне. — А, — многозначительно выдал я. — В моей семье все бельгийцы, но почему-то живут в Бостоне. — Так почему же ты не остался со своей семьей? — спросила Вероника, укладывая свой острый подбородок на сцепленные пальцы и принимая поистине самый заинтересованный вид из всех возможных. — Всегда мечтал жить в Париже, — снова честно ответил я. — Купился на высокопарные фразы о смерти и городе влюбленных, но на деле попал в престраннейшее место, где к тому же воняет. Но, думаю, я не жалуюсь. Вероника хотела что-то ответить, но принесли салат, и она моментально снова стала какой-то отвлеченной, невозможно далекой для меня. Она ела молча, даже не стуча вилкой по белому фарфору, и, несмотря на шум города, мне показалось, что все погрязло в тишине. — Мой любимый человек, — вдруг сказала она через чур громко, тут же заставив меня напрячься. — Нет, нет, не волнуйся, Стефан, не в том смысле «любимый». Так вот, этот человек как-то сказал, что вечная минута молчания должна длиться тридцать пять секунд... Поздравляю, эти секунды только что закончились. Я моргнул, не успевая за логикой ее рассуждений. — Тебе нравится Жан-Люк? — А разве он может не нравится? — просто ответила она. — Это все равно что не любить Брамса. Ведь если ты утверждаешь, что не любишь, скорее всего ты просто не знаешь, о чем идет речь. — В самом деле? — Конечно, Стефан! А теперь, наконец, можно пойти куда-нибудь. Garçon, garçon! Принесите, пожалуйста, счет.***
Мы бесцельно бродили по улочкам, пока весь город не потонул в свете неоновых вывесок. Даже под дулом пистолета я не вспомню то, о чем мы говорили в тот вечер, настолько бессмысленными и в то же время прекрасными были наши разговоры. Мы говорили обо всем и ни о чем одновременно, а я думал, мир ли стал мечтой или мечта стала миром. Вероника долго стояла у витрины «Тиффани», а потом предложила выпить еще кофе. Каким-то чудом мы нашли безумно дешевую забегаловку и заказали двойной эспрессо. Вероника сделала два добрых глотка, а затем сказала, что хотела бы уже вызвать такси. — Мы еще увидимся? — спросил я с надеждой. — Возможно, — лукаво улыбнулась она. — Теперь ты знаешь, где меня найти. Я настоял на том, чтобы проводить ее до автомобиля. На вопрос, могу ли я поцеловать ее сейчас, она сказала, что не стоит. — Почему же? — Ты оказался интереснее, чем я думала. — Не понимаю. — А я на другое и не рассчитывала, — улыбнулась она беззлобно. — Когда-нибудь я объясню. До скорого, Стефан, — сказала она и все-таки поцеловала меня в щеку, но не так, как хотелось бы мне. Я захлопнул за ней дверцу машины и поплелся в сторону метро. На Елисейских сейчас было еще более громко, чем обычно, и я чувствовал себя абсолютно лишним этому месту. Мне было и радостно, и тоскливо, и я все воскрешал и воскрешал ее улыбку в своей голове.***
Чарли встретил меня в том же виде, в котором я оставил его утром — измятая рубашка и светлые джинсы. — Все читаешь? — Все еще, — согласился он. — Ты что пришел? Ответа на этот вопрос я не знал, но Чарли, видимо что-то уяснив путем своих невероятных умозаключений, допытываться не стал, а впустил меня в комнату. Из привычных трех пепельниц в разных углах комнаты две пустовали, но в третей окурков было так много, что они уже валялись и на деревянной столешнице. Рядом высилась бутылка скотча и целая свалка из листов разной степени исписанности. Чарли хандрил. — Ты раздражаешь меня своим боязливым счастьем, — выдал он, стоило мне опуститься в кресло. — Что ты имеешь в виду? — не понял я. — Идиот, — отрезал Чарли и предложил мне виски. Мы выпили, и он закурил. — Я о том, что ты счастлив, но боишься это признать. Я решил ничего не отвечать и жестом тоже попросил сигарету. Чарли, который никогда не был против молчания, снова занялся своими делами, а именно время от времени подливал себе в стакан алкоголя и увлеченно что-то строчил. Я выпил еще две стопки и сказал, что пойду домой. — Да-да, конечно, — отмахнулся Чарли и вернулся к своей писанине. В такие моменты, когда он увлекался чем-то, нырял в это со всей присущей своей персоне вспыльчивостью и импульсивностью, нельзя было быть наверняка уверенным в том, что Баккет услышал и понял вас. Поэтому просто пожав плечами, я, больше не говоря ни слова, подхватил пальто и вышел в ночь.***
Вернутся домой было равносильно падению в бездну, и страшась этого, я шлялся по ночным улицам вплоть до самого позднего времени. Когда же закрылись бары, мне пришлось признать, что оттягивать неизбежное — занятие глупое и неблагодарное. Я тихо провернул ключи в замке, будто моя неосторожность могла кого-то разбудить и будто я жил не один в этой пустой и безликой квартире. Комнаты встретили меня спертым воздухом и густой темнотой. Я поочередно зажег свет везде и без сил упал в кресло. Время близилось к четырем утра, но я был слишком разбитым и уставшим, чтобы сразу заснуть. Вместо этого я поставил кофе и, немного помедлив, все же щедро плеснул туда коньяка. Сев на кровать прямо в уличной одежде, я закурил и отпил немного кофе из чашки. Я, если быть откровенным хотя бы с самим собой, со всей страстью любил такие ночи. Они были тихими, даже шум автомобилей за окнами четвертого этажа, на котором я тогда обитал, и пьяная ругань молодежи казались органичными. Они были наполнены самокопанием и воспоминаниями, которые обычно хотелось загнать обратно в самый темный участок разума как можно быстрее, потому что они вызывали жгучий, неконтролируемый стыд, а иногда почти физическую боль или обжигающую пустоту. Я никогда не воспевал страдания и деструкцию, но мне важно было иногда чувствовать все это, думать обо всем этом, позволять мыслям просто течь, подобно Сене, чтобы ощущать себя живым хоть немного. Ведь ночью все выпадает наружу, все уродливое и слабое, то, что утром не составляет труда спрятать за очередную маску, и ты наконец можешь быть настоящим человеком из плоти и крови, а не героем с Веницианского карнавала. Я ценил (и ценю) эти ночи просто потому, что за всю свою жизнь мне редко приходилось быть откровенным с собой и никогда — с окружающими, но в такие часы я всегда старался быть предельно честным. И вот что странно, но Стефан Янг никогда не был противен или отвратителен Стефану Янгу в этот короткий промежуток времени. В этот короткий промежуток времени, что обозначался движением стрелки по круглому циферблату ровно в шесть полных оборотов, Стефан Янг никогда не испытывал жалости к Стефану Янгу, и чувстовать, знать это было великолепно. В тот момент я вдруг почувствовал себя абсолютно одиноким. Валяясь на кровати с зажженной сигаретой, я подумал, что ничего не произойдет, если я сейчас засну и сгорю заживо. (И пусть такая смерть больше подходит семидесятилетним старикам, я бы не сильно огорчился.) Мое состояние было опасно близким к тому, чтобы начать жалеть себя, и от безысходности я даже решил написать пару строк Элеоноре, но потом мне показалось это мерзким и недостойным, и я порвал уже почти законченное письмо — не стоит маменьке знать, что ее непутевый сын снова довел себя до никчемной апатии и высшей стадии безделья. Я встал к окну и закурил снова. Мою грудь сдавило что-то непонятное, будто в легких появился осадок из жженного табака, и это что-то не давало сделать мне глубокий вздох. Я решил, что умираю. А когда отпустило, мне подумалось, что даже диагностируй у меня рак, вряд ли я брошу сигареты. Точнее нет, даже не так. Если у меня диагностируют рак, то тогда я стану курить еще больше, потому как уже все будет без разницы. Когда ты знаешь, что умрешь, важно ли тебе, в какой именно момент это случится? Правильно, натурально никакой разницы в этом не будет. И внезапно смертный человек лишь манекен для своих поражений, который обязательно когда-нибудь грохнется вниз. Я потушил сигарету и решил все-таки спать. Было почти шесть, на востоке брезжил анемичный февральский рассвет, и, уже проваливаясь в дрему, я подумал, что неплохо бы завтра снова увидеть Чарли. О Веронике Манье я в ту ночь не думал вообще, как бы мне не хотелось обратного.