***
Через два дня у нас обоих были билеты в Рим, потому что мы с Чарли, так и не прийдя к конкретному ответу в споре «Милан-Венеция», решили не ругаться по пустякам и взяли курс на Вечный город. Погода в Риме ставила в тупик сразу же, встретив нас в аэропорту Фьюмичино мокрым воздухом и обещаниями грозы. Парило. Выйдя на улицу, Баккет бухнул свою тощую сумку на асфальт и полез за сигаретами. Я быстро ощупал свои карманы, нашёл бумажник и рассудил, что мы можем немного «пошиковать» и прокатиться до центра на такси. Чарли сначала заартачился, аргументируя тем, что «лучше потратить эти деньги на вино или хорошую итальянскую пасту», но вскоре сдался. — Turisti? — спросил таксист, чем-то похожий на молодого Аль Пачино, которому я безуспешно сначала на английском, а потом и на французском пытался обьяснить, что мы от него хотим. Мы вдвоем усердно закивали и молодой Аль Пачино понимающе усмехнулся. — Dove? Моих познаний в итальянском хватило только на: — Via Rasella, — выпалил я, припоминая дешевый отель близ фонтана де Треви. Таксист улыбнулся еще раз и распахнул перед нами дверь старенького «Ауди».***
Первые два дня прошли в какой-то дымке, во время которой мы, смешав абсент с содовой, лазали по остаткам Колизея, пили виски около Пантеона, а потом покупали водку и гуляли до рассвета, вплоть до того момента, пока не начинали в прямом смысле с ног валиться от усталости. (Один раз, уже под утро, у нас каким-то немыслимым образом получилось задремать на лавочке Виллы Боргезе.) Похмелья почти не было, потому что утро начиналось с пива (в моем случае) или с вина (в случае Баккета), а закачивалось небезызвестным коктейлем из «Бондианы» или просто чистым бурбоном. В общем, спустя сорок восемь часов я, спускаясь из номера для того, чтобы купить нам в ближайшем маркете хоть что-нибудь на завтрак из того, что не имело бы градуса, меньше всего ожидал услышать оклик портье. Я уже успел достать сигарету и, зажав ее зубами, шарил по карманам в поисках зажигалки, а потому, обернувшись в сторону ресепшн, выглядел донельзя глупо. (Например, как человек, пребывающий в конкретном запое.) — Мистер Янг? — повторил портье, видимо, больше не узнавая более-менее приличного юношу, что относительно недавно снял у них номер. — Все верно, — ответил я, вынимая сигарету изо рта и подходя ближе. — Что-то случилось? — Вам письмо. — Мне? — глупо переспросил я. Наверное от презрительного закатывания глаз портье остановил только тот факт, что я вроде как все еще плачу его начальству деньги. — Да, мистер Янг, вам пришло письмо этим утром. Будет угодно забрать его? Я кивнул и получил белый хрустящий конверт с кучей марок. Решив прочесть его по дороге, я наконец прикурил и зашагал в сторону маркета, пытаясь на ходу открыть письмо. Сначала, прочитав адрес и имя отправителя, я было подумал, что пора прекращать пить потому, что я уже и так не заметил прихода «белой горячки». Но потом, проглядев все написанное до конца, понял, что прекращать пить необязательно и это совсем не глюки. «Дорогой Стеф, Надеюсь, что ты все еще помнишь меня. Сколько мы не виделись? Кажется, с окончания школы. Я соскучилась. Но дело совсем не в этом. Точнее и в этом тоже, но… Черт, не бери в голову. Дело в том, что недавно я прилетела в Париж и, вспомнив, что ты, кажется, живешь в этом жутком месте (прошу, не обижайся) решила найти твой адрес. Адрес то я нашла, а вот тебя — нет. К слову, хозяйка твоей квартиры милейшая женщина! Она, то есть мадам Дюпон, рассказала мне, что ты „со своими непонятными друзьями улетел, кажется, в Рим“. Я прилетаю сюда, следуя своему маршруту, через три дня после отправки этого письма, в среду. Не хочешь встретиться? Если да, то просто найди меня в одном из кафе на площади Испании. Я буду там к ланчу. Целую,Лена.»
Некоторое время я еще продолжал таращится в эту бумажку, но, когда прохожие начали задевать меня плечами, я вдруг вспомнил, что собирался купить еды. Поскольку я уже потратил кучу времени, оставалось только надеятся, что Чарли продолжает спокойно спать, а не обзванивает все морги и полицейские участки Рима. Я по-быстрому купил пару йогуртов, по широкой дуге обходя круассаны и багеты, и, схватив апельсинового сока, быстро вернулся обратно. Номер встретил меня удушливым смрадам табачного дыма, потому что лежащий в кровати Баккет не потрудился распахнуть окна. Мне пришлось сделать это за него, но свежее в комнате не стало. — Доброе утро, — судорожно кашляя, прохрипел я. — Доброе, — отозвался Чарли и мазнул сигаретой о стеклянное дно пепельницы. — Где тебя носило? — Завтрак, — торжественно объявил я и швырнул в его йогурт. — Не благодари. Баккет фыркнул и промолчал. Он вообще в последнее время предпочитал или напиваться до потери сознания (чем мы и занимались, впрочем) или закрываться в пуленепробиваемую скорлупу и даже на мои тупые шпильки и шуточки реагировал с неохотой. Все это не могло не удручать меня, к тому же, что причину такой линии поведения я знал. Чарли каждый день обязательно звонил в Париж, справляясь о здоровье чертового Болейна, а я все никак не решался завести разговор на эту тему вновь — после той ночи, когда я увидел Чарли настолько раздавленным, что становилось страшно, друг пресекал все попытки упоминания Тома всуе. — Прогуляемся сегодня до площади Испании? — поинтересовался я, надеясь хоть таким способом растормошить Чарли. Тот вяло ковырялся в своем йогурте, выуживая кусочки ягод, но потом ему это надоело и он снова закурил, решив, похоже, сделать завтрак из никотина. — Зачем? — Приезжает моя старая подруга, еще со школы. Сегодня пришло письмо, — для убедительности я помахал распечатанным конвертом. — А, — многозначительно выдал Чарли. — Хорошо. Пока я завтракал, Баккет успел принять душ, сделать укладку, покурить раз пять и сделать кучу каких-то пометок в своем ежедневнике. Через полчаса он уже не выглядел человеком, который не вылезает из запоя третий день, и я даже в чем-то позавидовал ему — у меня не получалось избавиться от прелестей «героинового шика». — Можем идти, — наконец сказал Чарли. — Так как, ты говоришь, зовут эту подругу?***
Лена, только похорошевшая с времен выпускного, определенно поставила себе целью задушить меня в объятиях. Пока она висела у меня на шее, Чарли лишь загадочно ухмылялся, а потом, сев за освободившийся столик, флегматично закурил. — Ну, Стефан Янг, — сказал Лена, когда выпустила меня из своего захвата, — рассказывай. — Что рассказывать? — сначала не понял я. — Стеф, ты идиот, — изрек Чарли и снова замолчал, изображая из себя байроновского героя. Лена тихо хихикнула и заказала нам по чашечке эспрессо. — Мы так давно не виделись, что ты можешь рассказывать абсолютно все, — заверила она. — Я только думал о тебе около недели назад, — вдруг вспомнил я и тут же осекся, потому что это выглядело особо неумелым флиртом. — Чарли, — повернулся я к Баккету, — прошу тебя обратить внимание на то, что перед тобой человек, благодаря которому я стал чуть меньшим раздолбаем. — А ты был еще хуже? Не думал, что такое возможно,— округлил глаза Баккет, а потом заржал. Сначала я хотел обидеться, но потом подумал, что раз Чарли снова может язвить, то это определенно хорошо. В любом случае, пока мы были с Леной, скорлупа Баккета будто рассыпалась осколками и на короткое время я видел друга прежним, что не могло не греть мне душу. Я любил такого Баккета, Баккета-полнейшую-сволочь и язву. Иногда мне казалось, что, будь он другим, мы вряд ли были бы настолько близки. И, сжав его узкую ладонь в порыве необычайной нежности, когда мы прогуливалось по вилле Боргезе под очередную лекцию Лены о, кажется, Бродском, я получил уничижительный взгляд и не смог не расхохотаться. Мне было легко дышать. В номер мы завалились под утро, абсолютно трезвые и счастливые, немного не в себе от потрясающего рассвета и долгих разговоров. Лена осталась такой же, какой я и запомнил ее — ясной, веселой, простой и необычайно умной. Ее ум, казалось мне иногда, граничил с подлинной гениальностью. Она рассказала, что через пару недель выходит замуж и то, как она говорила о своем избраннике, то, как горели ее глаза, до невозможности напоминало мне Баккета в те редкие минуты, когда он позволял себе разговоры о Томе Болейне. Оказалось, что сейчас она путешествует скорее от скуки и чтобы «хоть как-то развлечь себя в промежутки между бесконечной шлифовкой своей последней книги». С Артуром, ее будущем мужем, они договорились встретиться в Лондоне, а потом, спустя пару дней, вернутся в Бостон. Нынешняя Лена была восхитительна во всех аспектах и теперь я даже радовался тому, что в старшей школе у нас ничего не получилось — я явно проигрывал ее нынешнему возлюбленному по всем фронтам. — О чем так усердно думаешь, Янг? — прервал мои плавные мысли Чарли. — Настолько усердна работа твоей мысли, что мне уже пора затыкать уши. — Пошел к дьяволу, — устало отозвался я. Чарли хмыкнул, но замолчал, и я услышал, как он чиркнул колесиком зажигалки. Но я вдруг решил, что непременно хочу разговоров. — Что есть любовь? — спросил я скорее у стены напротив, нежели у Баккета, потому что безумием было надеятся на ответ. Но, к моему удивлению, он ответил. С небольшой заминкой, да, но ответил. — Когда прощаешь, наверное, — сказал он, кажется, даже не мне, а прозрачному южному утру. — Первый раз, второй, третий. И понимаешь этого ублюдка, понимаешь даже если этот самый ублюдок неправ и ты уверен в этом наверняка. Вот что такое любовь, Стеф. Я молчал. Мне нечего было ответить, да и не нужно было отвечать. И сейчас, делая краткое отступление, я хочу сказать, что передаю эти слова Чарли предельно дословно. Передаю не для того, чтобы как-то почтить его память, воздать уважение или для какой-то еще неведомой мути, для которой обычно пишут такие пафосные речи. Я передаю это дословно потому, что эти предложения врезались в мою память на всю мою оставшуюся жизнь. И я никогда до конца не выпускал их из своей памяти. Тогда, валяясь на кровати в нашем римском номере, я не придал должного значения его словам, но потом, спустя некоторое время, когда Вероника виртуозно ломала меня из раза в раз, потом, когда мои неудачи на личном фронте становились все более частыми, я не раз вспоминал этот ответ на, казалось, самый сложный вопрос в мире. И каждый раз я осознавал, что по-настоящему я любил лишь одного человека. Я думаю, что это абсолютно нормально, и могу привести кучу доводов, но не вижу в этом смысла. Для Чарли этим человеком был Том Болейн, о котором он будет вспоминать слишком частно (а думать, догадываюсь, будет вообще постоянно) вплоть до своей смерти; для меня этим человеком станет Вероника. Но об этом позже — я уверен, что дойду до этого момента в своих бестолковых заметках. Сейчас меня не волновали еще все проблемы, что будут тревожить душу потом. Сейчас у нас с Чарли был очередной рассвет на двоих, прекрасный город, который был к нам благосклонен, и достаточно денег для того, чтобы провести оставшиеся дни в Риме не хуже, чем и все предыдущие. И я любил этот момент всем своим существом, так, как любят особые места или мать в порыве несвойственной нежности. Любят до потери сознания, отключая все предохранители. (Если быть честным, то я думаю, что так стоит любить каждый миг своей жизни.)