Я успокоюсь и лягу обратно, Надеюсь, ветер будет меня сопровождать.
Льдисто-синее и огненно-красное ударило в спину Антону. Жар и холод одновременно нахлынули, раздирая тело диаметрально противоположными в своей сути ощущениями. Больно. Это так больно. Тьма поглотила его.***
Забери меня обратно, Разверни назад. Кажется, я потерял равновесие На земле. Этот мир слишком тяжел Для перышка, быстро падающего вниз.
Когда Городецкий открыл глаза, то не сразу сообразил, где находится. Что было совсем не странно — диковинная пещера, сияющая всеми оттенками голубого, зелени и морской волны, сбивала с толку. Антон вспомнил, что видел уже это место, давно, в детстве, когда его вместе с одноклассниками возили в теплый Крым на экскурсию. Пещера Чатыр-Дага, Мраморная, поразила невероятно. Тогда галдящую и изливающую восторг ребятню тщетно пытались успокоить руководители, объясняя, что нельзя громко разговаривать в пещерах — может случиться обвал. Но разве слушали жаждущие приключений мальчишки, которые громким и гулким шепотом переговаривались между собой, тем самым создавая еще больший шум, чем до предупреждения? Сейчас в пещере стояла полная тишина. Это удивляло, ибо, казалось, даже изумрудная вода, с льдистым отсветом раскинувшаяся у его ног, плескалась совершенно беззвучно. Антон также заметил, что не ощущает ни холода и сырости каменного грота, ни боли, той самой, ставшей последним, что он запомнил. Где он, и почему жив? Двуединый потребовал жертву и получил ее. Отчего же Антон не умер? Побродив некоторое время по пещере и не найдя выхода, Антон решил, что пора выбираться отсюда, каким бы тихим и умиротворяющим ни было это волшебное место. Он подумал о том, чтобы провесить портал, но вместо этого его мысли заполнились образом дочери. Дочери, которая абсолютно мертвым голосом зачитала ему приговор. Но из всех, кто высказался, ее слова для него были самыми важными. И он переживал оттого, что она наверняка страдала, считая его мертвым. Едва эта мысль оформилась, пространство вокруг него завертелось, голова закружилась, и он вдруг оказался в стенах собственной квартиры. «Ничего себе. Что же со мной сделал Двуединый?» — удивленно подумал Антон. Судя по всему, его Сила эволюционировала в нечто совершенно странное и словно увеличилась, ибо с такой скоростью его не перебрасывало из одной точки в другую даже с помощью портала. В квартире стояла полная тишина. И при этом она вовсе не казалась мирной. Она была болезненной, траурной, тяжелой. Антон прошел на кухню и уже собирался направиться в комнату дочери, когда дверь в конце коридора открылась и из нее показалась Надя. Выглядела девочка ужасно. Ее лицо так сильно опухло от слез, что стало почти неузнаваемым. Увидев Антона, она вскрикнула, и с ее болезненно бледного лица сошли последние краски. — Надюшка, — проговорил Антон как можно мягче, стараясь не напугать ее еще больше. Он сделал маленький шажок ей навстречу и застыл, напряженно всматриваясь в дорогое лицо. — П..па-па, — судорожно всхлипнула она, шагнув к нему. Шаг, еще один, но когда он бросился к ней, она вдруг резко остановилась. В глазах отразилась такая боль и мука, что внутри у Антона словно разорвалась бомба, сминая к бабушке Мерлина все его существо. — Нет! Не подходи! — отчаянно крикнула она. — Нельзя! Ты не можешь меня коснуться! Я.. я… — Надя, милая, успокойся. Я жив, все хорошо. Смотри. Я жив, и даже стал сильнее… Антон попытался коснуться ее, но она отскочила. Она рыдала так отчаянно, громко, с подвыванием… Антон никогда прежде не видел ее в таком состоянии. — Я об-брекла т-тебя на смерть. Пос… последнее, что ты слышал — это слова о том, что я нен-ннавижу тебя. Прости… Папочка… Пр-сти меня… Этот душераздирающий плач выворачивал Антона наизнанку. Он хотел прижать ее к груди, зарыться носом в мягкие темно-русые волосы, хранящие особый аромат там, на макушке. Он всегда так делал, когда она была маленькой, и это успокаивало ее. Он подошел к ней, но Надя, вероятно, что-то сделала, какой-то магический фокус, неизвестный ему, и Антон словно наткнулся на невидимую стену. Надя упала на колени, сжимая голову руками. — Прости, прости меня… Папочка… — Доча… Наденька, пусти меня. Все хорошо, посмотри, ну посмотри же… Наденька… Надюшка. Дочку страшно раздражало, когда ее, взрослую пятнадцатилетнюю барышню, называли этими детскими ласкательными производными. Сейчас она даже не отреагировала. — Нет… Уходи… Я не могу… Мне нельзя. После всего… Я не имею права видеть тебя. Я обрекла тебя на смерть… А потом она махнула рукой, и Антон снова почувствовал, как резко закружилась голова и его, словно перышко, подхватил поток воздуха. В следующую секунду вертящиеся перед глазами стены квартиры исчезли.***
Нужно отыскать немного мужества В этом городе.
Кладбище – место нерадостное в любое время года. Весной, когда воздух прохладен и свеж, а деревья окутаны зеленым дымом свежей листвы, думать о смерти особенно неприятно. Летом, в жару, когда поднимается запах сухой земли, кладбище кажется затаившимся хищником, готовым наброситься на тебя. Осенью, под серым дождливым небом, кладбище отвратительно и тоскливо. Но хуже всего зимой. Стылая земля не поддается лопатам, а при мысли о том, что сейчас в ней кто-то останется навсегда, мороз пробегает по коже. Антон никогда особо не задумывался о смерти. Он воспринимал ее как нечто эфемерное, ибо подсознательно считал тем, что с ним не случится. Или случится — но не сейчас, а когда-нибудь потом. Ведь он был Иным, сначала обычным магом, а потом и вовсе магом вне категорий. Он смотрел на Гесера и Завулона — ходячих доказательств очень долгой жизни Иных, и это лишь сильнее укрепляло его веру в собственную неуязвимость. Какие бы события ни происходили — а их, надо сказать, на его не такой уж долгий век выпало немало, — он думал, что так или иначе выкарабкается и его личная фортуна, которая позволила ему попасть под действие Фуарана, пережить встречу с Тигром и многое другое, все равно будет оберегать его. И сейчас, после встречи с Двуединым, когда всю его сущность переполняла непонятная и удивительная энергия, та самая, что с легкостью, даже не снившейся порталам, переносила его за долю секунды на огромные расстояния, — лишь укрепился в этом мнении. «Моя жертва — Антон Городецкий, мой отец. Я… я люблю его, потому что он мой отец, и этого достаточно. Я его ненавижу! Ненавижу, потому что это я должна была стоять на его месте, а он на моем, но он все понял раньше меня и сделал так, как хотел! И это, наверное, до фига как благородно с его стороны, только это подло, подло, подло!» Надя в шоке. Она терзается чувством вины и до сих пор не может осознать, что он — не винит ее. Так должно было случиться. Он защищал ее и должен был выкрутить ситуацию так, чтобы она не поняла этого раньше времени. Потому что его дочь — Светлая, Абсолютно Светлая, очень совестливая, самоотверженная и хрупкая. Он сам воспитал ее такой. Она привыкнет. Пройдет немного времени — и все уладится. Надя выбросила его из квартиры, и он очутился около старого кладбища в центре Москвы. Сначала он не понял, почему его занесло именно сюда, даже немного испугался этого места, а затем увидел Светлану —она стояла у ворот и задумчиво глядела на церковь Св. Николая. Солнце падало на золотые и ярко-голубые маковки, разбавляя насыщенными цветами окружающее белое безмолвие. Он медленно подошел к ней. Вероятно, она почувствовала его. Обернувшись в сторону кладбища, негромко произнесла: — Ну… здравствуй, Антон. Он смотрел на слегка сгорбившуюся спину жены, и его окутало сожаление, густо смешанное с чувством вины. Он не понимал, отчего вдруг на него обрушились эти ощущения. Он смотрел на нее, женщину, которую любил, которая родила ему ребенка, и гложущая тревога омрачала мысли. Он бы должен подойти к ней, сжать в объятиях и успокоить, ведь он умер прямо у нее на глазах. Но отчего-то ему не хотелось касаться ее. Вместо этого он ответил ей в тон: — Здравствуй, Света. — Как-то странно все вышло, правда? — Да. Я и сам не ожидал… — начал было он, но жена перебила его. — Несмотря на то, что мы — Иные, у нас так и остались человеческие реакции и восприятие. Это должно было нас сблизить. Нас инициировали с не слишком большой разницей во времени, и ты побыл Иным не так долго, чтобы забыть, что значит быть человеком. Этим ты отличался от тех же Гесера с Ольгой, которые, по сути, ходячие талмуды с афоризмами, живые вещатели мудрости, аксакалы, забывшие, что бывают настоящие чувства, которые сложно спрогнозировать и отнести к какой-то из сторон. А ты, ты мог. Антон подошел к ней и стал рядом, глядя на ее тонкий профиль. Она, закусив подрагивающие губы, все так же пристально смотрела за ворота. — Зачем ты пришла сюда, Света? — Так было нужно, — она запнулась, но продолжила: — Нужно было, чтобы мы встретились и у нас родился ребенок. Это не наш выбор, а интрига глав Дозоров. Все в мире — чья-то интрига. Мы сами ничего не контролируем. За людей решает Бог, а за нас — Гесер или Завулон. Или они оба. — Светлана вздохнула и опустила голову. — За нас решает собственная совесть. И именно она является тем человеческим фактором, который не могут предсказать даже Великие, — сказал Антон. — Ах, Антон. А что оставалось нам? Когда я осознала это, то словно стала жить иначе, по инерции. Быт и работа отвлекали от таких мыслей, но я смотрела на тебя порою, и лишь проклятая совесть не позволяла откровенно поговорить. Я не знала, что было моим выбором, а что — манипуляцией. И даже та, последняя… ситуация, казалось, все решила за меня. Тогда я не успела сказать тебе… А сейчас уже, вероятно, не важно. Ни тебе, ни мне. Твоя последняя жертва все окончательно разрушила. В церкви, на высокой узорчатой колокольне, забили колокола. Громкий перезвон обрушился на их головы, словно глас свыше. Антон ощущал невыносимую тревогу и боль, и вкус сожаления на губах был, словно пепел, осязаем и неприятен. — Света. Так нужно было, понимаешь? Другого выхода не существовало, — хрипло сказал Антон, но Светлана даже головы не повернула. — Дело Света. Оно всегда было важнее. Ты тогда согласился умереть за всех нас — наверное, и за меня тоже, а я… Позволила тебе это сделать. И так и не сказала, что уже несколько лет задыхаюсь, что пытаюсь найти смысл в нашей жизни, в нас, а кругом только инерция, инерция, инерция… — по щекам Светланы покатились слезы. Боль в груди Антона стала еще острей. Он хотел выдавить из себя хоть что-то в ответ на эти слова, но не мог. — Прости… Прости меня. Когда все члены Шестого Дозора выбрали тебя в жертву, фактически предав, отдав на заклание, я своим молчанием тоже предала тебя. Ничего не сказала, ибо думала, что тогда наконец все это обретет смысл. Ты выберешь свое, а я — свое… — Света… замолчи, — сжав зубы, процедил Антон. Чувства разрывали его, грозя прорвать грудную клетку. Света умолкла. Затем подняла голову и снова посмотрела за ворота. — Прости меня, Антон. Она резко повернулась и быстро зашагала прочь, оставив Антона у ворот кладбища.***
Ничего не дается легко И все одновременно обрушивается на меня. Немного подташнивает. Ох, но если ты не можешь найти способ Решить эту проблему, Не придешь ли ты и просто не побудешь со мной, Пожалуйста?
Антон оказался в незнакомом помещении. Роскошная, со вкусом обставленная квартира. Сдержанные тона, но какие-то холодные, отстраненные. Строгий перфекционистский порядок, словно после визита дизайнеров в эту квартиру так и не заселились настоящие, живые люди, которым свойственно оставлять после себя хоть какой-то бардак. Антон зашел в просторную гостиную — квадратную комнату, полностью отделанную деревом, — совмещенную, вероятно, с кабинетом. Большой камин и строгие элементы декора прямо кричали о том, что это — обитель мужчины, властного и жесткого. Ни единой легкомысленной шторки или блестящей вещицы. Посредине комнаты располагался деревянный стол, на котором сейчас стоял полупустой графин с янтарной жидкостью — виски или коньяком. В кресле у огня сидел Завулон. Он выглядел абсолютно непривычно: без галстука и пиджака, рукава серой рубашки закатаны, открывая руки. Тонкие длинные пальцы крепко сжимали квадратный широкий стакан с алкоголем, и ополовиненный графин явно имел прямое отношение к его несколько расфокусированному взгляду. После маниакальной, неестественной веселости, которую наблюдал Антон в последние дни, отрешенное, пустое лицо давнишнего врага пугало сильнее, чем что бы то ни было. Он поднял глаза на Антона, несколько раз моргнул и хрипло произнес: — А. Пришел, значит. Как реагировать на эту странную фразу, Антон не знал. Завулон, казалось, вовсе не удивился его внезапному воскрешению. — Да. Пришел. Правда, не совсем понимаю как. Сначала меня выбросила дочка из собственной квартиры, а потом… Словом, неважно. Завулон не мигая смотрел на Городецкого. — Хм. Ясное дело. Я… рад тебя видеть, Антоша. Внутри у Городецкого что-то кольнуло от этого обращения. «Молодец, Антошка!» Тогда это был голос, наполненный надрывным весельем, каким-то гротескным и фатальным. А сейчас — абсолютно безэмоциональный и самую малость… горький. Вроде бы это прежний меланхоличный глава Дневного Дозора, но все же — что-то кардинально изменилось в нем. Появился… надлом. — Я так понимаю, это — твои хоромы? — решил разрядить Антон повисшую между ними тягостную тишину. Завулон тряхнул головой и указал стаканом на стоящее напротив кресло. — Присаживайся. Жест вышел резким, и янтарная жидкость, отсвечивающая яркими бликами, вылилась, стекая по стенке стакана и пальцам Завулона. Но тот словно и не заметил этого. Антон сел в кресло. То ли от слишком сильного нервного выплеска, случившегося в квартире с Надей, то ли от неловкости ситуации Светлый ощущал себя словно застывшим. Краем сознания он отметил, что при других обстоятельствах наверняка оценил бы удобство баснословно дорогого и, вероятно, антикварного кожаного кресла, а сейчас даже не чувствовал, как скрипучая, мягкая кожа касается его тела. — Что случилось, Завулон? Помню только удар Двуединого, а потом я очнулся в какой-то пещере. Легкое любопытство скользнуло по лицу Всетемнейшего, который все так же пристально продолжал смотреть на Антона. От этого пронзительного взгляда Антону хотелось поежиться. — Пещере? Интересно. Что за пещера? — Да, кажется, Мраморная пещера, та, что находится в Крыму, знаешь? Но дело не в ней. Ты явно не удивлен, что я выжил, а значит, ждал моего прихода, хотя я в жизни не был в твоем доме. Ничего не хочешь объяснить? — нетерпеливо проговорил Антон. — Нет, — коротко отрубил Завулон. Такая категоричность удивила, а потом разозлила. — Завулон, я в курсе, каким крохобором ты становишься, когда дело доходит до получения какой-либо информации, но хотелось бы напомнить, что я едва не умер, спасая твою шкуру, и мне не терпится узнать, что произошло. Думаю, я имею на это право. — Ты не только мою шкуру спасал. В первую очередь тебя интересовала твоя семья, потом — все человечество, и лишь потом, возможно, моя скромная персона, — бесстрастно парировал Завулон. Антон запнулся. В этом безликом голосе горечи заметно прибавилось. Какого Мерлина происходит? — Ладно. Этот спор не имеет смысла. Главное, что все живы и относительно здоровы. Ведь так? — спокойно сказал Антон. — Да. Относительно, — медленно проговорил Всетемнейший. — А что ты сам думаешь обо всем этом? — Ну, наверное, Двуединый, как и Тигр, в итоге решил меня не трогать, хотя для проформы и шибанул так, что меня забросило в Крым, — улыбнулся Антон. — Зато Силы прибавилось. Я и правда любимчик Сумрака… Звук разбитого стекла прервал Антона. Он уставился на осколки стакана, разлитый виски и на выступающую на пальцах и ладони Завулона кровь. — Завулон?.. — Меня зовут Артур, — хрипло проговорил Всетемнейший. — Что?.. Антону казалось, что он попал в какой-то театр абсурда. Все вокруг просто вопило о странности, нереальности происходящего. Поведение Завулона и вовсе выходило за рамки всего. — Мое имя Артур. Можешь… можешь называть меня так. Антон уставился на окровавленные руки, с удивлением отмечая какую-то непонятную, дикую красоту картины — красная кровь словно нарочито медленно стекала с длинных, тонких пальцев прямо на светлый узорчатый ковер под ногами. Завулон, конечно, позер, но это даже для него было чересчур. «У Завулона красивые руки. Как у музыканта. Интересно, он на чем-нибудь играет?» Эта абсурдная мысль, мелькнувшая в голове, едва не заставила Антона фыркнуть. — Ты в порядке? — Дай мне руку. Завулон прошептал это, не глядя в глаза Антону. И что-то такое было в этом сдавленном шепоте, что Городецкий даже не подумал возразить. Еще до того, как он взял Завулона за руки, его тело словно пронзила молния. Он коснулся окровавленных ладоней Всетемнейшего, ощутив, какие же они горячие, как бьется пульс на запястьях. На них двоих словно опустилось облако. Антон подумал, что, кажется, Завулон затащил его в Сумрак. Но все мысли в голове Городецкого рассеялись, когда Завулон — Артур — поднял их сомкнутые руки и коснулся губами ладони Антона. Теперь он не отводил взгляда, и Антон подумал, что, кажется, глава Дневного Дозора оказал на него воздействие, взломал его защиту и зачаровал. Столько правил нарушил… Как же он, Высший маг, этого не заметил? Вероятно, угроза конца света совсем лишила разума Завулона, раз он решил попасть под Трибунал… Но все эти мысли распадались на части, разлезались, будто папирус, который опустили в воду. Антон смотрел в глаза Завулона, резко потемневшие то ли от боли, то ли от возбуждения, на плотно сжатые, подрагивающие губы и видел такое душераздирающее чувство, что удивлялся, как же раньше не замечал этого у Завулона? От воздействия ли Антон воспринял подобное так легко, или в глубине души он всегда это чувствовал, но старательно подавлял? Глухое отчаяние, тоска и безумная жажда в глазах Завулона заставляли сжиматься нутро. И Антон попытался утешить его единственным возможным способом. Он поцеловал его. Сухие, горячие, сжатые губы пару секунд оставались неподвижными, а потом словно что-то повернулось в Завулоне, и через открывшиеся шлюзы хлынули эмоции. Страсть, нежность, лихорадочная жажда. Опаляющий жар, исходящий от Завулона, плавил Антона изнутри. Словно это безумие было единым, одним на двоих, тем, что еще больше соединяло их. Это была странная для Антона внезапная неистовая потребность, какое-то чужое желание, невероятное и сильное. Будто он носил его в себе годами, сдерживая, как бешеную собаку, не давая ему даже глотка свободного, разряженного воздуха. И теперь оно рвалось наружу, вперед, в полет, ища выход и заполняя собой каждую свободную щель. Антон увидел, как стала постепенно обнажаться бледная кожа Завулона, потому что одежда словно таяла на нем. Наверняка какой-то магический трюк. На груди Всетемнейшего отчетливо проступали шрамы от знаков Карающего огня. Они, словно яркие кроваво-красные кляксы, расползались тонкой паутиной по светлой коже. Антон медленно прочертил указательным пальцем по одному из них, тому, что алел в самом центре груди особенно жуткой меткой, и почувствовал, как вздрогнул Завулон. — Заву… — Артур, — выдохнул тот и провел языком по нижней губе Антона. Затем прижался лицом к его шее, горячим дыханием и словами лаская чувствительную кожу. — Хотя бы раз, Антоша. Назови меня по имени. Я поверю… Подумаю, что это правда. Голос у Завулона был хриплым и надломленным. — Артур, — прошептал Антон. — Антоша… Как же так, как же? Старый дурак… Так долго ждал, и ради чего? Я люблю тебя… Люблю… Люблю… Он судорожно прижимал к себе Антона, будто хотел слиться с ним. Целовал и покусывал его шею, еле слышно шепча «Люблю… Люблю», и это сбивало с толку, возбуждало Антона. Артур погладил его спину, опустил руки на ягодицы и прижал к себе еще ближе. — Я чувствую, как бьется твое сердце, — задыхаясь и дрожа, шептал Завулон. У Антона перехватило дыхание от всех тех эмоций, что отражались в глазах Всетемнейшего. Он никогда не видел его таким — отчаявшимся, открытым в проявлении чувств, о существовании которых и не подозревал. — О Тьма, я чувствую тебя живым… — Я жив… Жив… — начал Антон, но Завулон накрыл его губы своими, глотая так и оставшиеся непроизнесенными слова. Антон обхватил его лицо ладонями, отвечая, слыша, как он стонет ему в губы, сместил руку на затылок Завулона, углубляя поцелуй, касаясь своим языком чужого языка в головокружительно-чувственном ритме. Его сознание словно подменили. Он никогда прежде и помыслить себя не мог рядом с мужчиной, и уж точно — если бы даже такое случилось — этим мужчиной не был бы глава Дневного Дозора. Но сейчас то, что происходило, совсем не шокировало его, наоборот, казалось правильным и невероятно желанным. Каждое прикосновение словно эхо умножалось и отзывалось в нем, усиливаясь во много раз. Невероятное ощущение того, что Завулон поглотит его, растворит в себе, добавляло остроты, не пугая и не вызывая паники. Они находились в Сумраке, но Антон не ощущал дискомфорта или жадных прикосновений Сумрака, высасывающих Силу, вообще ничего не чувствовал, кроме Завулона, его губ, порхавших по шее, рукам, телу… Пальцы Антона дотронулись до обнаженной кожи Завулона. Он был очень возбужден, его член практически прижимался к животу. Но тут Темный перехватил его руку и дернул на себя. Спина Антона коснулась твердой поверхности, и через мгновение на нем не осталось ни клочка одежды. Артур покрывал быстрыми, рваными поцелуями его шею, спускаясь к груди. По коже Городецкого бежали мурашки от каждого прикосновения губ Завулона. Он судорожно вздохнул, когда Всетемнейший добрался до его бедер, и ощутил, как мягко и сладостно обхватывает его горячий рот. Антон рефлекторно запустил пальцы Завулону в волосы. Тот раздвинул его ноги и лег между ними, закинув одну себе на плечо. Антон стонал, закусывая губы, его захлестывали ощущения. Жар внутри все нарастал. Он приоткрыл глаза и посмотрел на того, кто лежал между его ног. Сумасшедшая, невозможная картина. Завулон самозабвенно ласкал его, Антон поймал его блестящий, обезумевший взгляд, однако сам Завулон казался слишком бледным. Будто Сумрак, не тронув Антона, с удвоенной силой пожирал Всетемнейшего, но, судя по всему, тот не обращал на это внимания. Наконец, когда Антону показалось, что еще чуть-чуть — и он рассыплется на куски, Завулон выпустил его и провел рукой сначала по животу, затем по ягодицам. — Антоша… Антоша… Голова кружилась, в ушах шумело, Антон словно оглох и ослеп. Весь его мир сосредоточился на руках, которые его ласкали. Он почувствовал, как проникают в него длинные пальцы Завулона, но даже не думал протестовать. Его тело горело и требовало ласки. Потом пальцы исчезли, и Завулон вошел в него, одновременно касаясь его члена. — Я… я чувствую тебя… ощущаю… О Тьма… Антоша… Я никогда никого не хотел, как хочу тебя… Он смотрел на него так, будто полностью отдавал ему себя. Наслаждение смешалось с какой-то отчаянной болью. Антон закрыл глаза, потому что не мог больше выносить это выражение на его лице. Завулон толкнулся бедрами, сжимая член Антона, и задвигался ритмично, глядя ему в глаза, поглаживая и лаская его. Подался вперед и снова коснулся губ. Антон обхватил его лицо ладонями и поцеловал в ответ, сжимаясь от всепоглощающего удовольствия, разливающегося по телу. Они двигались все быстрее и быстрее с каждой секундой, ощущая близость разрядки. Антон утопал в ощущениях. Он почувствовал, как Завулон уткнулся ему в шею, а потом ощутил нежные прикосновения губ. Артур взял его за руку, переплетя их пальцы. — Такой сладкий… горячий… живой… Оргазм обрушился на Антона новым мощным потоком ощущений. Он вскрикнул и выгнулся, слыша хриплые стоны любовника. Головокружение стало нестерпимым, он чувствовал, как судорожно, до синяков прижимают его к себе руки Завулона. Мир бешено вращался, энергия внутри пульсировала, грозя разорвать его на части. Он закрыл глаза и последнее, что ощутил — холодеющие пальцы, сжимающие его плечи.***
И каждый боится, Потому что, вероятнее всего, В результате все изменится. И каждый объят страхом, Потому что все, вероятнее всего, Разлетится на куски.
Антон открыл глаза, быстро обхватывая себя руками. Он сидел на полу в своей старой квартире, одетый в помятую рубашку и линялые джинсы. В глазах немного плыло, словно он выпил как минимум полбутылки водки. Он попытался встать. Ноги дрожали и напоминали переваренные макаронины. Как он очутился здесь? Квартира эта давным-давно продана, а сейчас в ней разбросаны его вещи. Он поднял голову. На него, широко раскрыв рот, смотрела грозным взглядом маска Чхоен. Как? Что произошло? Последнее, что… Завулон. Он занимался сексом с главой Дневного Дозора. У Антона пересохло во рту. Он застонал и обхватил голову руками. Нет. Не думать об этом. С ним явно что-то происходит. Может, его тело пытается приспособиться к новой энергии, которой наградил его Двуединый. И эта энергия путает мысли, меняет сознание… Такая слабость. Нужно выпить воды. Антон встал на четвереньки и подполз к журнальному столику, на нижней полке которого стоял старый, советский, еще когда-то давно подаренный матерью графин. Он потянулся к нему и неловко толкнул стол. Рука будто прошла сквозь мутноватый хрусталь. Вероятно, у него нет сил даже на то, чтобы удержать в руках стакан с водой. Он ощущал себя телевизором, который настраивают и сквозь его белые беззвучные помехи прорываются визгливые голоса дикторов. Нужно поспать. Он так устал. Антон завалился на бок и закрыл глаза.***
И я написал тебе историю, Но боюсь того, как она заканчивается. И все мои друзья чувствуют себя хорошо, А я все еще выздоравливаю.
Когда он снова открыл глаза, то оказался в месте, которого, думал, уже и не существует. Маленькая узкоспециальная забегаловка. Бар парашютистов у метро "Тургеневская". Все те же несколько столиков, разделенных перегородками. Правда, телевизор выключен и не показывает, как тогда, затяжные прыжки. На фотографиях, развешанных по стенам, налип серый налет — очевидно, уборщицы уже давно не утруждались их протирать. Так что яркие комбинезоны любителей рискнуть жизнью потускнели. Та же обшарпанная барная стойка и сигаретный смог, плотным облаком висящий в пространстве — и это было странно, потому что курящих в зале не наблюдалось. Бар вообще был абсолютно пуст, если не считать одинокой фигуры, устроившейся за угловым столиком. Ну конечно. Пресветлый Гесер в компании высокого, несколько мутноватого стакана с пивом, которое он, впрочем, и не пил. Когда Антон, чувствовавший себя немного лучше, чем прежде, но все так же… неустойчиво, подошел, шеф поднял голову и задумчиво посмотрел на него. — Садись, Антон, — указал он на стул, словно чувствовал состояние своего дозорного. — А ты совсем не удивлен, Гесер, — сказал Городецкий. — Не удивлен. Я ждал тебя. — Правда? То есть тому, что Двуединый не убил меня, я должен быть благодарен лично вам, Борис Игнатьевич? — А ты чувствуешь себя живым? — спросил Гесер. — Да. Собственно, живее, чем когда-либо. Это странно? — А что еще ты чувствуешь? — вместо ответа спросил Пресветлый. Антон задумался, стараясь прислушаться к своим чувствам и эмоциям. — Помимо Силы, распирающей меня, я ощущаю грусть, сожаление, любопытство и… усталость. Такое впечатление, словно я живу в напряге годами… нет — веками. Это почти вгоняет в депрессию. — Антон пристально посмотрел на шефа. — Что происходит? Я в своей жизни многие вещи испытывал, но никогда не был меланхоликом. Это не мое. Гесер взял бокал с пивом и принялся вертеть его в руках. — Ты прав. Это не твои чувства. Они — мои. — Воздействуешь на меня? Зачем? Демонстрируешь, как нелегка жизнь Великого мага? — с неприязнью поинтересовался Антон. — Я говорил тебе когда-то здесь, в стенах этого бара, что самое ужасное, что может произойти — неверный выбор. Ибо потом уже ничего невозможно исправить. — Да. Выйти из Дозора нельзя. Привычка использовать магию становится не просто второй натурой — сущностью. Но при чем здесь это? — спросил Антон. — Я живу так долго, что давно перестал видеть сны. Только если сам захочу, практически наколдую их. Тогда они появляются, и эта пустота — черный квадрат короткого забытья — заполняется жизнью. Я выбрал Дозор, потому что моей целью была борьба, а не безропотное существование. Я стоял у истоков его создания, но тогда еще не мог в полной мере ощутить тяжесть своего выбора. Я хотел борьбу — и получил ее. Ежечасную, ежеминутную. Это перетягивание каната к себе — от Темных и от Инквизиции, эти постоянные интриги и операции. Да, мне не было скучно. Но стало хуже — страшно. Страх толкал меня. Как бы там ни было, я — Светлый, даже если иногда мои поступки кажутся… амбивалентными. И за каждый из этих поступков я несу ответственность, и о каждом из них помню. Этот многовековой груз ни на секунду не отпускает моих плеч. Я творю историю, моделирую ситуации, но не у всего того, что я задумал, бывает счастливый конец. Это — не Судьба, ибо ее нет. Это — путаница вероятностей, и при каждом моем проколе мне кажется, что я не сработал так, как нужно. И я гоним страхом — такие вещи, как приход Тигра или Двуединого, заставляют бояться. До судорог, сжимаясь в маленький комок. Страх смерти. Люди живут с ним постоянно, ибо знают, что смертны и конец близок, потому что отмеренные семьдесят-восемьдесят лет пролетают вмиг, а ведь есть еще аварии, несчастные случаи, болезни… А нам еще хуже. У нас есть иллюзия бессмертия, и таким, как я, как Завулон, которые прожили тысячелетия, страшнее всего. Мы привыкли жить. И умирать страшнее, потому что перед глазами открывается пустота. Гесер давно уже перестал мучить стакан с пивом и говорил, просто уставившись в черный экран телевизора. Антон не ожидал такой исповеди и не знал, чем заслужил ее. Обычно стойкий и скрытный Победитель Драконов и эпосный герой никогда прежде не обнажал свои эмоции перед бывшим учеником. Возможно, таким его видела лишь Ольга. Это было слишком личным, а в последнее время отношения между ним и шефом совсем скатились если не во вражду, то уж в глухое недовольство точно. Моментально перед глазами всплыла иллюзия в самолете, созданная Гесером, и последние слова, брошенные Антоном в лицо бывшему наставнику: «Попробуйте только меня остановить, Великий». Отчего вдруг шеф решил устроить эту встречу? Откуда такая душераздирающая откровенность? Неужто из-за его самоубийственного порыва и того, что фактически он отдал свою жизнь в обмен на жизни остальных, включая самого Гесера? — Так проекция ваших эмоций на меня — для того, чтобы я… что? Понял? Простил? Последствия ваших действий, ваших операций привели к приходу Двуединого, который собирался прикончить весь мир, а вместо этого едва не прикончил меня. Моя дочь в таком ужасе, что, когда я вернулся к ней, упала на пол и забилась в истерике, не позволив даже прикоснуться к себе. Моя жена уверена, что наш с ней брак — это операция Дозора, и ее, собственно, никто не спрашивал, поэтому она практически порадовалась моей мнимой смерти, ибо наконец смогла освободиться. А сейчас она тонет в чувстве вины и, полагаю, намерена развестись. И вы, Пресветлый Гесер, считаете, что эта исповедь пробудит во мне несколько потухший Свет и я расплачусь от умиления?! Антона трясло. Все произошедшее навалилось на него, слой за слоем, сдирая все защитные оболочки. Надя, Ольга, потом это… это… эта встреча с Завулоном, которую он все еще не был готов осмыслить, потому что мозг зависал и впадал в спящий режим, едва только пытался постигнуть произошедшее. Гесер, который навешал на него свою декадентскую меланхолию о бренности жизни, стал последней каплей. — Когда ты вернулся из Парижа с Егором, я сказал, что больше не буду играть с тобой втемную. Это не было клятвой. Просто обещанием. Которое все еще актуально. Это я призвал тебя сюда. Хотя, думаю, и Надя поспособствовала невольно. Ее тоска вкупе с Абсолютной Силой — мощное подспорье. Но это все — временно. На самом деле, Антон, ты — мертв. Двуединый убил тебя, а мы — похоронили. Сначала он вытянул из тебя силу Иного, а потом — и жизненную. Антон смотрел на Гесера так, словно тот сошел с ума. Зачем он говорит ему это? — Бред! — рявкнул он. — Я чувствую свое тело, я не тень Сумрака! — Не тень, — жестко сказал Пресветлый. — Ты и не можешь быть сумеречной тенью, потому что, повторяю, ты не развоплощен, ты — убит. Умер от остановки сердца. — Но я чувствую свое тело! Я даже… — Антон подорвался со стула так резко, что тот отлетел в сторону, но вовремя запнулся, чтобы не ляпнуть: я настолько живой, что трахался с Завулоном в Сумраке. Антона трясло от ярости, он понять не мог, зачем шеф пытается заморочить его, внушая такую идиотскую ересь. Однако Гесер не дрогнул. Он продолжал смотреть на Антона с выражением усталого сожаления. — Твое тело наполнено заемной энергией. Кто-то очень вложился в тебя, и это произошло уже после того, как ты вернулся. Сначала я призвал тебя, а потом кто-то — Надя, Света, или кого еще ты успел увидеть, — накачали тебя, при этом поделившись не только магической силой, но и своей собственной, жизненной. Кроме того, ты впитываешь и, соответственно, транслируешь эмоции того мага, который находится рядом с тобой. Слова Гесера разрывались в голове, словно бомбы, и их осколки больно царапали черепную коробку. Надина истерика — и жуткая душевная боль. Ее ужас он ощущал. Сожаление и чувство вины, которое вылила на него Светлана. И… Завулон. Его бешеное желание, боль, тоска. То, как легко он принял происходящее — совершенно несвойственное ему, дикое… Секс с Завулоном был невероятным, обескураживающим, потрясающим. Потому что таким его ощущал Всетемнейший, который, как выяснилось, давно хотел его. Нет… нет… Это какой-то бред. Он не может быть мертвым! — Посмотри на меня, Антон. Голос Гесера был тверд. Именно этим тоном он раздавал приказы своим подчиненным. — Посмотри мне в глаза. Прощай. Антон не хотел. Но и противиться не мог. Он посмотрел в глаза своему наставнику, своему шефу, Великому магу, который сделал из него то, чем он являлся… когда-то. И почувствовал боль. Льдисто-синее и огненно-красное ударило в спину. Жар и холод одновременно нахлынули, раздирая тело диаметрально противоположными в своей сути ощущениями. Больно. Это так больно. Он почувствовал себя так, словно в нем проделали огромную дыру, через которую вытекала его Сила. Было холодно, его трясло, будто сквозь него пропускали мегаватты тока. А потом внезапно навалилась пустота.***
И я обещаю, я успокоюсь, Как только ветер прекратит крутить меня Вверх тормашками.
Старое кладбище, в самом центре Москвы. Не Ваганьковское (слишком вычурно) — Рогожское. Центр Москвы всегда в цене — и для живых, и для мертвых, хотя, по большому счету, мертвым уже все равно. Небольшая группа людей стоит у скромной могилы. Каждого из них обуревают разные эмоции и чувства, но есть и нечто общее — растерянность. Словно они до сих пор не могут поверить, что пришли на похороны. — Мы нечасто хороним кого-то из наших, — сказал Завулон. — Обычно нечего хоронить… вместе со Светлыми мы тоже собираемся нечасто. Нужно что-то сказать. Но слова получились какими-то сбивчивыми, куцыми, примитивными. Он замолчал, словно не зная, что делать дальше. Постоял, кутаясь в теплое пальто. Потом снял перчатки, взял из рук держащегося за спиной помощника венок с надписью «От Дневного Дозора Москвы» и положил на свежую могилу. Склонил голову. — Прощай. Ты честно нес службу. Гесер вообще не надевал перчаток. То ли привык к холоду в дни своей давней тибетской юности, то ли рисовался непритязательностью. Ему венок «От Ночного Дозора Москвы» подала Ольга. — Трудная судьба, — сказал он. — И трудная смерть. И… и все равно ты был одним из нас и останешься им навсегда. Завулон поморщился. Напыщенные, искусственные слова. Гесер потоптался на месте. Потом посмотрел на Завулона, достал из кармана пальто фляжку, протянул тому: — Давай… по русскому обычаю… проводим. Завулон автоматически взял флягу и сделал глоток. Французский коллекционный коньяк. Именно таким стоит провожать своего ученика? Своего дозорного? Своего… Всетемнейший подавился и закашлялся. Руки у него подрагивали. Нет. Нельзя. Еще рано. Он бросил взгляд на стоящих неподалеку Городецких. Светлана с застывшим лицом прижимала к себе дочь, у которой были глаза Антона. Такие же мертвые, как и у отца. Мертвые на живом лице. Она стояла, словно статуя, глядя пустым взглядом на темный кусок гранита, венчающего свежий холм земли, смешанной с уже почерневшим от грязи снегом. Белый снег и черная грязь. Свет и Тьма. Прямо как сам Антон, который никогда не был по-настоящему, всецело Светлым. В горле стало жечь, и эта лавина огня опустилась в желудок. Завулон, зная, сколько глаз смотрят на него, изо всех сил пытался сдерживаться. Только вот если хоть кто-то глянет на его ауру… Арина молча подошла к нему и взяла под руку. Старая, проницательная ведьма. «Я любила его… ведь даже дряхлая ведьма вправе полюбить мужчину. Я ненавижу его, потому что он не замечал моей любви…» Они в одной лодке. Какая странная, жестокая ирония. Завулон мягко высвободился и, ни слова не говоря, направился к выходу. У ворот стоял Костя. Сумрак оставил его на Земле. Когда-то Антон убил его, а теперь Костя вернул должок, выбрав его жертвой. И пусть все они утешают себя словами, что другого выхода не было. Что за их спинами стояла смерть всех и всего… Цикличность правит миром. Круговорот вещей в природе. И эту правду в полной мере могут оценить лишь Иные, которые почти бессмертны.