Рождественское чудо

Он катился вниз. Жмурился от града ударов, обрушившихся на беззащитную спину, и молил о том, чтобы всё это наконец закончилось. Любым способом. И цепкие руки сжали его за воротник, подняли над плиткой. — Томас Уильям Хиддлстон, вы признаёте себя виновным? – громыхнул над ухом голос – приговор. Он не мог ответить – челюсти не разжимались, будто жвачка во рту смёрзлась. Он закивал – яростно, быстро, насколько это могла позволить рука, пережимавшая трахею. Полёт. Удар. Мокро. Его бросили с моста в Темзу – как раз напротив Домов Парламента и Лондонского Глаза – гигантского, поистине колоссального колеса обозрения. Его бросили через высокие перила вниз, в грязную, мутную воду судоходной реки вечером – как раз тогда, когда активизировалось движение: и сверху, на мосту, и снизу, под ним. Ледяная вода парализовала мышцы, булькала за пазухой, заливалась в нос и уши. На грудь будто поставили гирю идеальной тяжести, затруднявшей дыхание ровно настолько, чтобы не сломать рёбра. Вот он, конец. Он распахнул глаза и закашлялся – шумно, гулко, будто выкашливая скопившуюся в лёгких воду Темзы. В спину по-прежнему упиралась пружина, тело было обездвижено тяжёлым ватным одеялом, пошевелиться под которым было практически невозможно. В ногах что-то булькало – похоже, грелка. Халат, в котором он заснул, можно было выжимать. Зато в голове перестали стучать молоточки, и полёт мысли больше не тормозили шлагбаумы. Чудом высвободив одну руку, он ощупал саднивший лоб – царапина оказалась аккуратно заклеена широкой полосой пластыря. Подбитый глаз был смазан чем-то отвратительно-липким и странно пахнущим. Сон и вправду оказался весьма действенным лекарством: он был почти уверен, что теперь-то сможет встать. Но от одной этой мысли всё тело снова заломило, а веки смежились в блаженной неге. Он обязательно объяснит ей всё, когда проснётся. *** Она выбежала на крыльцо и вдохнула морозный воздух. Взъерошила волосы, пытаясь остудить взбудораженные мысли. Её Лондон поминутно одёргивал рваную куртку и, щерясь чернявым оскалом, поигрывал дешёвыми картонными растяжками и самодельными бумажными фонариками. И пах он совсем по-другому, нежели Центр: чем-то затхлым, завалявшимся в переулках, и чем-то кислым, готовившимся на больших кухнях. По улице брели редкие прохожие, напряжённые, настороженно оглядывавшиеся поминутно, опасаясь, что из подворотни выскочит шкет с ножиком и предложит нехитрый выбор: кошелёк или жизнь. Просвистел мимо на скейте, бросив короткое «Хэй!», Стив, чернокожий парень из соседнего дома. Надо было бежать. Она аккуратно спустилась по лестнице, держась за ноющую спину, и побрела вверх по улице, к светившему яркой вывеской супермаркету. Трудно было быть волшебником без подходящей материальной базы: сложно спасти чью-то жизнь в прямом и переносном смысле, не имея за душой ничего, кроме прекрасных надежд и большой свиньи-копилки, позвякивающей гулко парой монет, отскакивающих от двух пятифунтовых купюр, спрятанных там «на счастье». *** Он проснулся от тёплого сладковатого запаха уюта, расползавшегося по квартире от старого монстра-плиты. За окном уже светало – несмелые, стеснительные лучики пробивались сквозь плотно сомкнутые дешёвенькие шторы, явно купленные в магазине «Всё по 2 фунта». Грелка в ногах была горячей – она, вероятно, только поменяла её. Железный обруч более не стягивал грудь – дышалось легко и свободно. Кризис миновал, и теперь наступила пора уверенного выздоровления. Движения были несколько скованы. Он лёгким движением скинул с себя казавшееся неподъёмным всего пару часов назад одеяло и обнаружил, что она переодела его. Он категорически не мог вспомнить, как и при каких обстоятельствах это произошло, но, тем не менее, теперь он был одет в просторную майку с Флэшем и широкие спортивные брюки, застиранные до почти полной потери цвета, да ещё и на пару размеров больше. Мокрый до нитки халат сох, развешенный, на стуле у телевизора. Одежда липла к телу. Он сунул руку под майку – так и есть, синяки обильно замазаны какой-то мазью, пахнущей просто отвратительно. У неё, вероятно, ушла вся ночь на то, чтобы обработать все бесчисленные ушибы и порезы. Диван натужно скрипнул, стоило ему попытаться встать, и вспугнул большого, жирного таракана, притаившегося на стене и настороженно поводившего длинными усами. Мужчина сглотнул брезгливость, ощущая, как склизкий комок ползёт вниз по распухшему горлу. Деревянный, крашенный кое-где облупившейся коричневой краской пол должен был петь под каждым шагом – к этому располагала вся обстановка обшарпанной халупы. Но он на удивление хранил партизанское молчание под тяжёлыми, неуверенными шагами поднявшегося на ноги мужчины. Он хотел было позвать её, девушку-«Рождество ведь!», но понял, что она так и не сказала своего имени. И вообще, кажется, ушла куда-то, оставив его, незнакомого человека, одного в собственной квартире с булькающей кастрюлей на плите и чем-то аппетитно пахнущим в духовке. Он вдруг осознал, что зверски голоден: наверное, ещё немного – и он отбросит приличия и набросится на содержимое холодильника, так и не дождавшись хозяйки. Тонкая полоска света, выбирающаяся из-за неплотно прикрытой двери в ванную в комнату, привлекла его внимание. Прежде чем он успел трезво оценить ситуацию, рука уже толкнула едва слышно застонавшую створку. Она сидела посреди крохотной ванной в одном бюстгальтере, оседлав небольшую обшарпанную тумбочку, так, чтобы видеть в зеркале свою спину. Дрожащими от напряжения пальцами она, закусив губу, пыталась нанести на поясницу мазь. Но развернуться достаточно у неё не получалось – видно, мышцы саднили невыносимо, – поэтому эта процедура превратилась в добровольную экзекуцию. — Доброго утра, Том, – она заметила его в зеркале, но отчего-то нисколько не смутилась, только прекратила попытки дотянуться до больного места. – Как твои дела? Тебе лучше? Он отшатнулся от двери, быстро отведя глаза. — Да... лучше. Доброго утра, эм... – он снова вспомнил, что не знает её имени. — Кэт, – она слабо улыбнулась. – Сейчас приготовлю завтрак. Подождёшь немного? — Очень приятно, Кэт. Он отшатнулся от двери и прикрыл рукой лицо. Ужасное чувство. Ведёт себя как подросток. — Я могу помочь? – он постучал в дверь. Он надеялся, что она откажет. Это было бы вполне нормальной, адекватной реакцией на предложение подобного рода. Но, возможно, наконец спадёт эта крепкая паутина неловкости, опутавшая их и не дававшая пошевелиться всё это время. — Да... если тебе несложно, – судя по усталому голосу, полному безнадёжности и отчаяния, оказать себе помощь самостоятельно она пыталась уже долго, но безрезультатно. Он, уставившись на свои разноцветные носки – один зелёный, другой – красный, – скользнул в ванную. Не поднимая глаз, взял с раковины тюбик с мазью и опустился на корточки. Дальше требовалось всё-таки начать смотреть на то, что он делает, но вопрос о приличности происходящего по-прежнему не давал ему покоя. С одной стороны, несомненно, это было самой мизерной платой за неожиданную доброту, но, с другой, явно выглядело весьма двусмысленно. Мазь холодила пальцы, а он всё не мог заставить себя поднять глаза. Она ёрзала на тумбочке – похоже, тоже не чувствовала себя в своей тарелке. Шершавые пальцы коснулись гладкой кожи и надавили. Она выгнулась и зашипела, заставив его в мгновение ока отдёрнуть руку. — Не так сильно, болит очень, – она будто оправдывалась, не оборачиваясь, но мужчине показалось, что она покраснела. Она и впрямь залилась краской, с шумом сглатывая и не зная, куда деть глаза. Не стоило просить его о помощи, но у самой у неё явно бы не получилось обработать себе спину. Об этом красноречиво говорили полтора бесплодных часа, проведённых напротив зеркала. Он снова коснулся её поясницы, на этот раз гораздо мягче и осторожнее. Она морщилась, скрипела зубами, но стоически терпела. В конце концов, мазь действительно нужно было втереть в кожу, чтобы эффект был полным. А его руки оказались достаточно сильными, несмотря на явное истощение. — Вот и всё, – он, снова буравя взглядом пол, поднялся и отложил мазь. Пальцы были холодными, липкими, а мысли снова спутались. — Спасибо большое, – она встала и, прижав к груди полотенце, повернулась. – Я сейчас приготовлю завтрак, только оденусь вот... Он быстро выскочил из ванной комнаты, намёк ему и не нужен был. *** — Ты любишь яичницу? – она коснулась его плеча. Он вздрогнул и приоткрыл глаза. Задремал, пока она суетилась у плиты, и даже запах шипящего на сковороде бекона не смог его разбудить. — Мистер Хиддлстон, вы едите бекон? – она опять зачем-то перешла на «вы». – Вы же не веган или вегетарианец? Он сонно кивнул. Какая разница, кем он был? Сейчас это не имело никакого значения. Единственным важным событием была дымящаяся тарелка с едой, горячей, жирной, источающей головокружительный аромат. — Кажется, кто-то позвонил, – она, оставив тарелку на столике, схватила хранивший гробовое молчание телефон и выскочила за дверь, в подъезд. Он схватил вилку и принялся за еду. Едва ли он сейчас напоминал чопорного английского лорда или вообще мало-мальски воспитанного человека – куски разлетались в разные стороны фонтаном, а он не брезговал подбирать их. И был безмерно ей благодарен, что она вышла, не желая смущать его. Это действительно было важно – сохранить лицо. Человеческое лицо в глазах людей вокруг. То есть, в её глазах. На столике также примостилась большая кружка с чаем. Приторно-сладкий, практически сироп, но он выпил его до капли в несколько больших глотков. Она всё не возвращалась. Том сложил посуду, потом, чуть подумав, вымыл и тарелки, и сковородку, оставленную на плите. Поискал шкаф, куда всё это можно было сложить, но не нашёл и разложил на расстеленном полотенце на столе. Руки на деле слушались плохо: он чуть не разбил чашку и уронил на пол сковородку, когда вытирал ту. Тяжёлый завтрак комом лежал в желудке, отвыкшем от полноценного горячего питания. Том уже жалел свою жадность – огромная порция, предназначенная как минимум для двух человек, поданная ей для него одного была слишком сложным испытанием для ослабшего организма. — Кексики! – когда он уже думал позвать её, мёрзнувшую и шатавшуюся без дела по общему коридору, она ворвалась в квартиру сама. С завидной аккуратностью обогнув его, она кошкой прыгнула к духовке и с облегчением выудила из неё дышащий паром противень. Невероятный аромат разом заполнил всю квартиру, избавляя её от запаха затхлости и влажной гнилости. — Ты же любишь кексики, – она с детской улыбкой развернулась к нему и помахала прихваткой. Он, слабо понимая, что происходит, подошёл ближе. На противне устроились в несколько рядов маленькие пирожные, поблёскивающие золотистой сахарной корочкой в лучах солнца. Она, держась за спину, отошла и присела на край дивана. — Вчера в супермаркете не удержалась и купила кондитерскую смесь. – И звонко рассмеялась на его удивлённый взгляд. – Рождество ведь! Что может быть большим чудом, чем кексики? Том выдохнул. От её смеха вдруг стало очень легко. И правда, что может быть большим чудом, чем эти крохотные кусочки теста, источающие головокружительный, сногсшибательный аромат? Что может быть лучше кексов в канун Рождества? Она с улыбкой наблюдала, как мужчина, обжигаясь и поминутно хватаясь за мочки, вытащил из формочки два пирожных и аккуратно разложил их на блюдце. Но вместо того, чтобы быстро съесть пышущий жаром десерт, он сел рядом и протянул тарелку ей. — Угощайся, – она покачала головой. – Кушай, Том. Я потом. Он испуганно округлил глаза при звуках собственного имени. — Никаких журналистов, – его голос дрожал, но это была не просьба. – Пожалуйста. Не надо. На этот раз глаза округлила она. — И почему обо мне всегда все так плохо думают? – она снова тепло улыбнулась. – Ты так и будешь общаться со мной рваными фразами? Я не враг, Том. Я просто хочу помочь. Он уже успел откусить добрую половину от кекса, и ему оставалось только кивнуть. Она усмехнулась и, отложив прихватки, отошла к плите. Она была во вчерашней майке и джинсах – так и не переоделась. Видимо, и не спала. — Зачем? – он наконец справился с куском. Тут же одёрнул, правда, себя – не слишком вежливо так ставить вопрос. Да и вообще, улица научила его элементарному правилу выживания: дают – бери, бьют – беги. Не надо задавать лишних вопросов. Нужно просто взять, что дают, и сделать ноги, пока не попросили вернуть. — Ну, – она обернулась слишком резко и поморщилась, – во-первых, ты Том Хиддлстон. Он криво усмехнулся. Сейчас, при естественном освещении, стали заметны жёлтые подтёки сошедших уже синяков, не оставивших на лице живого места. А улыбка перестала быть идеальной – зубы пожелтели и одного, верхнего клыка, не хватало. Отёк на веках заметно спал от мази, но этого было всё ещё не достаточно – глаз по-прежнему не открывался. Сальные волосы, которые он вчера так и не отмыл, обрамляли лицо светлым ореолом, светившимся в лучах утреннего солнца, на концах ещё темнея остатками краски. — Я так понимаю, это было не основополагающей причиной, – мужчина хотел оставаться серьёзным, но губы сами расползались в улыбке. Забытое, странное ощущение почти радости. Она покачала головой, ещё шире улыбаясь в ответ. — А во-вторых, – она театрально указала рукой куда-то за окно, – Рождество ведь.