Сердцеед

Белизна и чистота, Да расцветет моя любовь В твоей Пурпурной Долине. Милостивая Супруга

— Зачем? Сейджуро фыркает. — Он тебя не заслуживает. — Почему нет? — Потому что ты мой. Он качает головой. Только не снова. — Людьми не владеют, Акаши-кун. Я не вещь. Я принадлежу самому себе и никому иному. — Вот здесь ты заблуждаешься, Тецуя, — мягко исправляет последнего Сейджуро и смотрит на него с такой жалостью в глазах, словно именно он создал Тецую из земли, заполнив цветами вместо бьющихся органов, медом в качестве крови и пылкой любовью взамен пылающей ненависти. — Я владел тобой с самого начала. Я открыл тебя и твой потенциал; сегодняшний ты — мое творение. Разве я не в силах заявить о том, что по праву мое? В этом нет никакого смысла. В его словах нет никакого смысла. — Я хозяин своей жизни, Акаши-кун, прошу, не путай меня с кем-то другим, — сухо напоминает ему Куроко, сжимая челюсть. Сейджуро вновь закатывает глаза — слишком насыщенно-красные, слишком ярко-золотые под светом флуоресцентных ламп, освещающих маленькую комнатку — и заполняет тишину своим глубинным смехом. Сейджуро открыто высмеивает его позицию. Неприятный холод волной прокатывается по спине Куроко, отчего он притрагивается к своей руке под столом в бессознательной попытке успокоиться. — Пожалуйста, скажи мне, почему… Ударив пальцем по столу, он щелкает по дереву своим аккуратным ногтем. Этот звук обрывает слова Куроко на корню, лишает дара речи и вот, сменяется тем, как Сейджуро цокает языком, точно делает замечание ребенку. — Тайга привязал себя к тебе, Тецуя, разве ты еще не понял? Согласен, может, он и был асом Сейрин, но это было много лет назад. Мы больше не дети. Куда ушло его обучение за границей? В никуда. Он провалился и тем самым поставил под угрозу собственное положение. Стал простым пожарным, что уже весьма трагично, — ударяясь все больше в критику, Сейджуро опускает взгляд. — Учитывая то, что борьба с огнем — его профессия, он борется за то, чтобы сохранить ваш дом — борется просто ради своего будущего вместе с тобой. Какая ирония. Эти слова ранят Куроко в самое сердце, настежь открывают грудную клетку, как ларец; раскаленным прутом боль вонзается глубоко в рану, пока Куроко не дернется от столь жестокой правды, обвившей его шею. Сейджуро знает. Он берет на себя всю боль, бьющуюся в голубых глазах Куроко, не упуская момента, как тот опускает голову, тяжелеющую от мыслей о… — Я повторял тебе, Тецуя, снова, снова и снова, — продолжает Сейджуро, сознательно угнетая состояние Куроко, и все это время качает головой, будто он здесь икона справедливости и правосудия. — Тайга тебе не пара. Он поставил тебя в роли зависимого. Без него, — переходя на заговорщический шепот, он со сводящим с ума блеском в глазах наклоняется вперед, — без Тайги ты мог продолжить обучение. Он тянул тебя вниз за собой, разрывая на куски твое будущее из-за собственного эгоизма, и теперь ты работаешь воспитателем в детском саду ради поддержания вашей импровизированной семьи. В каком-нибудь романе это бы охотно романтизировали, но нет; помни, что ты все еще живешь в реальности, Тецуя. Таким путем ты ничего не добьешься. Немногословно, Куроко проводит рукой по шее, пытаясь отогнать тех демонов, что скребутся по спине. Сейджуро — ходячее доказательство того, что жестокость и красота сосуществуют — знает, как повержен Куроко, когда тот запускает руку в свои растрепанные волосы. Он знает способы, с помощью которых его слова ввергнут любого в бездну, из которой нет пути назад; вводит в страх и клеймит, до тех пор, пока ты не дойдешь до границы с безумием. Его язык проворен; обволакивает жертву, ощущая приходящий в нее ужас, вкушает ее страх, прежде чем полностью поглотить. Пять лет подряд Akashi Conglomerate вручают золотую награду не просто так; с таким CEO*, как он, прочим компаниям остается только падать ниц перед императором — что уж говорить о столь простом человеке, как Куроко? Однако Сейджуро не останавливается на своем, лишь продолжая кормить Куроко своими горько-сладкими речами и всячески затыкая позывы его разума. — Я бы не позволил тебе мучиться целых четыре года после окончания школы, Тецуя, — говорит он, сочувствуя о годах страданий Куроко, как в попытке омыть его израненное шрамами тело в виде бальзама на душу. Стройные ноги, скрытые под столом, выпрямляются, позволяя кожаным туфлям открыто соприкоснуться с щиколоткой Куроко. На его лице вытягивается улыбка, а голова склоняется в сторону. — Я бы отправил тебя на учебу вместе со мной. У тебя было бы столько всего впереди, выбери ты меня, а не Тайгу, однако нет времени для сожалений, — медленно поднимая ногу вдоль чужой голени, Сейджуро забавляет себя игрой с небольшим участком кожи, неприкрытой брюками. Куроко ежится от кусающего холода, от открыто непристойного жеста, от небрежного спектакля, устроенного Сейджуро. — Идем со мной, Тецуя. Я, наконец, освободил тебя от Тайги, так что тебе терять? Сейджуро освободил его? Нет. Ничего подобного он не делал. Он приковал Куроко к его последним воспоминаниям о Кагами. Те осколки, которые он готов сжать в ладони и приложить к груди: о сонном виде по утрам, об усталой улыбке перед выходом на работу; о той улыбке, когда он крепко прижимал к себе Куроко и шептал о том, что никогда не пожалеет о выбранном пути, до тех пор пока они вместе. Куроко жаждет расплакаться, но не может. Слезы — признак слабости, а слабые гибнут перед Сейджуро. Оцепеневший, он сидит на своем стуле, смиренный перед своей судьбой, и с головой, тяжелеющей от мыслей о красных… — О чем тут еще можно думать, Тецуя? — подгоняет его Сейджуро, любопытно хмуря брови. Со звуком металлического стула, визгливо скрипящего по цементному полу, Акаши еще больше тянется к столу, сцепив вместе пальцы, как сделал бы бизнесмен на переговорах с особенно докучливой компанией. — У меня до сих пор зарезервирован для нас пентхаус в Минами-Азабу. Отец давно умер, так что тебе не стоит волноваться о том, что бы он подумал о наших отношениях. Я удостоверюсь, что тебя отправят на учебу в Тодай и у тебя будет личный шофер. Конечно, — добавил он, поразмыслив, — если ты не хочешь, то я не буду настаивать. Можешь перемещаться на поезде, он все равно в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Къёдай тоже может послужить неплохим вариантом, если тебе предпочтительнее жить в Киото; тогда ты останешься в моем семейном доме. Выбор за тобой, Тецуя… — Нет. Наконец, он все же обретает голос. Но он бьется от трещин, которые только императорский глаз способен увидеть. Словно сломанный манекен, Сейджуро наклоняет в сторону голову и улыбается. Коварный хитрец. — Нет? — Нет. Руки Куроко бесконтрольно дрожат от борьбы в заведомо проигранной битве. Нет никакого смысла противостоять Сейджуро — он получит то, что жаждет, даже если на это уйдут годы ожидания. Ожидания Тецуи. Он держится так, будто его руки отмыты дочиста от крови, а улыбка, обнажающая идеально белые, острые клыки, излучает добродетель — только ответы на вопросы Куроко заполняют его интерес. Люди, находящиеся снаружи этой комнаты, только и ждут, когда они вдвоем выйдут в коридор после дружеского разговора по душам, но они заблуждаются. О, как они заблуждаются… Деньги ослепляют, и как весомый благотворительный деятель в бизнес империи Сейджуро раздаривает все имеющиеся блага, пока они горой не закрывают из виду его проступки. Это отвратительно. Отвратительно несправедливо по отношению к Кагами. Отвратительно, как сильно тяжелеет его голова от мыслей о красных следах… — Ну же, Тецуя, ты упрямишься из принципа? — говорит Сейджуро, превосходный образ обеспокоенного друга. Он принимает открытую позу, которая заявляет о себе напрямую: «я друг всем и враг — никому». И всякому, кто смотрит через камеры, все ясно: что Акаши неповинен, а Куроко — арлекин воображаемого цирка. — Рёта будет счастлив услышать о том, что тебе будет лучше жить со мной. Он не прекращает названивать мне с вопросами о тебе, потому что ты не берешь телефон… Ему не по силам оплатить счета. -…и никто не знает, где ты живешь… Его с Кагами однокомнатная квартира в самом захолустном районе Токио. -…и ты никогда не выходил на связь ни с одним из нас… Ему известно, что они не одобряют его трудное положение. -…и твой дом я обнаружил совсем недавно, — говорит Сейджуро, как о птичке с новостью на перышке хвоста, а не о мужчине, таящимся в тени, чей путь шел по следам Куроко от магазина до самого детсада. — Так пойдем же со мной. Тайги рядом больше нет, чтобы поддержать тебя, разве не так? Ты не в состоянии вовремя заплатить своему арендатору с твоей скудной зарплатой, Тецуя. Он отказывается удостоить это ответом. Сейджуро тоскует по мечте о тайной комнате — клетке — для его драгоценного питомца. Обманчиво щедрыми дарами, за которыми скрывается отдельная цена, он затянет Куроко глубже в свой мир, стоит тому только протянуть руку навстречу. Все дальше дрейфуя от берегов спасения, он добровольно утонет в искрящемся красным бреду Сейджуро. Тени играют на лице мужчины, затаившегося в молчании Куроко, но тут он улыбается. И все деревья бы завяли от ревности, что ниспадает к его ногам иссохшими листьями, ведь то, что приговор из его уст, есть благословение для других. И для него. И что остается ему сделать сейчас, когда единственное, что он хочет, это вновь ощутить Кагами в своих руках? Он не может этого получить, не может, когда его голова тяжелеет от мыслей о красных следах, что обрамляют… — Тецуя, взгляни на меня. Не поступай так с самим собой. Куроко отскочил от стола — единственного предмета, который разделял мучителя от мученика. Волны дрожи пронзают его слабое тело, и лишь рука, поднесенная к лицу, закрывает путь крику, что так грозится вырваться из легких. Скрежет металла о цементный пол рвет в клочья тишину, прежде чем Сейджуро перемещается со стула на колени перед Куроко и захватывает в крепкое объятие дрожащий торс; он — спасение, тот, кто в силах защитить от бедствий Мельпомены**. Одержимость в близости Сейджуро должна вызывать в нем отвращение, но силы освободить себя из этих объятий иссякают. Он терпеливо ждет, пока Куроко сдастся, и без труда манипулирует его худшими ночными кошмарами в сторону мучительного, едкого блаженства, которым только можно грезить. Только не это. Только не сейчас. Не сейчас, когда его голова тяжелеет от мыслей о красных следах, что обрамляют подбородок Сейджуро, когда он стоит посреди кухни и, оскалившись, наблюдает за тем, как в его руках умирает Кагами; как вытекает из него жизнь, как сочится его кровь из разодранного горла, из разинутого рта; как через нож, воткнутый ему в живот, багровая струя пропитывает дизайнерский костюм. — Все будет хорошо, мы подберем врача, который поможет тебе оклематься, — шепчет Сейджуро на ухо, легонько поглаживая Куроко по бедру, совсем близко к паху, и хриплым бормотанием произносит: — Собирай свои вещи, Тецуя, оставляй все позади. Тебе стоит начать все с чистого листа, чтобы боль поутихла, хорошо? Призрачный кивок в плечо. Холодный пот, стекающий по лбу Куроко. Трясущиеся, ледяные ладони, лежащие на коленях. Касание Сейджуро предательски теплое, обещающее долгожданный рай, созданный его собственными руками, и он тянется к ладоням Куроко, чтобы соединить его запястья в крепкую хватку. Усыпляющий — удушающий — жар рубцами шагает по коже, царапает, оставляя клеймо владения Сейджуро на теле. Хватит Куроко смелости противостоять, как он отбросит маску праведности и взамен примерит образ беспощадного карателя. Он напомнит Куроко о его месте мягкими словами и ненавязчивым убеждением и ничем более, кроме омерзительного добродушия, которое ему не к лицу. — Я перееду прямиком в наш дом этим же вечером, если завершу встречу к пяти часам, — говорит Сейджуро, едва касаясь губами его ушка — Куроко на слух может распознать улыбку в его речах — и печатью оставляет мокрый след от поцелуя на виске своего побитого питомца. — Сегодня за ужином мы обсудим, с чем еще предстоит разобраться. Только не надейся, что будешь засиживаться допоздна, понял? Ты пойдешь сразу в постель — наберешь столько сил, сколько сможешь. Звук щелчка эхом проходится по комнате: два полицейских заходят в помещение и перемещают свой втайне восторженный взгляд на обессиленного парня, согласно доверившегося великодушному бизнесмену, готовому чистосердечно оказать услугу бывшему соратнику. Они не приближаются, чтобы помочь; Сейджуро сам становится опорой для едва стоящего на ногах Куроко и направляет его, неуверенно шагающего, к выходу из тусклой, омрачающей комнаты, возле которой к ним прихвостился крепкий телохранитель. Тецуя знает, он просто знает, что Сейджуро улыбается, ведь еще одна победа причисляется императору, словно это еще одна партия в шоги, к которой он так питает любовь. Тяжелые шаги глухим ударом откликаются в ушах Тецуи, отдаленно напоминая погребальный звон, когда Сейджуро с искреннем интересом спрашивает: — Тецуя, тебе не знакомо французское выражение «'On ne fait quʼun'»? Нет. Он качает головой. Кагами больше нет. Он уже никогда не вернется из всепоглащающей тишины, на которую его обрек Сейджуро до конца дней. — Мы одно целое — вот его значение, — отзывчиво поясняет он, все ближе, ближе подбираясь к выходу, к яркому свету, томящемуся за матовым стеклом. — Так дай же мне помочь тебе, Тецуя, впусти меня в свою жизнь. Позволь мне, — впиваясь пальцами в бок Тецуи, его податливую плоть, он желает почувствовать в своей хватке пульсирующий орган, услышать восхитительный звук, который он издает, когда его сдавливают — в точности как окровавленное горло Кагами… — просто позволь мне любить тебя всегда, Тецуя.