Лопнувшая струна

Резкими ритмичными движениями секундная стрелка отмеряла абстрактные секунды, чертя широкий круг на белом циферблате, и в серой пыли небольшой квартиры медленно плыл запах остывшего чая – две кружки на кухне давно перестали дымиться и просто глядели темной, насыщенно коричневой глубиной в белый потолок. Беззвучно облипала стекло унылая морось, водяной пылью оседавшая на подоконнике сквозь приоткрытую форточку. Сегодня было тихо. Лайтнинг молча сидела в кресле, поджав ноги, с книгой на коленях – она уже не понимала, о чем читала: буквы складывались в слова, слова – в предложения, из которых ускользал смысл, впитываясь чернилами в плотную пожелтевшую бумагу. Смысл ускользал, а глаза невольно находили Клауда, задремавшего на диване. Чуткий и беспокойный сон укрыл его тонкой пеленой, разгладившей печальную морщинку, залегшую около бледных губ, и он казался гораздо более юным, чем когда бодрствовал. Его успокаивала морось, завесой опустившаяся на побережье, и жемчужно-серое небо, низко нависшее над городом, глядело в окна невесомостью влаги, не знавшей никогда пустыни. Лайтнинг казалось тогда, что пружина, сжавшаяся внутри солдата, отпускала Клауда. И в такие моменты он был… умиротворенным: бесцветность таких дней скрадывала смуглость рук и белизну тонких шрамов, она пряталась в углах небольшой квартиры и зажимала рот глухой боли, шрапнелью изрешетившей душу. И тогда Клэр приходила к нему. Она часто задумывалась, что приводило ее к нему. Сначала были причины, а потом… Потом она просто приходила, не ища повода, а он так же просто впускал ее, едва заметно улыбаясь яркой кобальтовой синевой из-под пшенично-русых ресниц. И это казалось настолько естественным и правильным, что Клауд никогда не спрашивал, почему она приходит к нему. А Лайтнинг молчала, зная ответ, но не смея сказать его даже самой себе. Потому что слишком страшно признаваться в собственных слабостях кому бы то ни было. Страшно понять, что есть что-то, с чем она не сумеет справиться. Страшно привязываться к людям – они имеют свойство оставлять ее. И они говорили или молчали: в такие дни это было равноценно. Клауд мог заниматься своими делами, часто глядя ей в глаза, она же могла молча наблюдать за ним, чувствуя, как глубоко внутри дребезжит тонкая струна, ненароком задетая, но оставившая едва слышный отзвук. И в такие моменты ей все казалось ужасно правильным: такие разные люди и такие разные чувства. Хотя и говорить они тоже могли о многом – запретных тем не было, но Лайтнинг, никогда не отличавшаяся излишней деликатностью, не хотела трогать едва зарубцевавшиеся шрамы. Серость приобрела синие оттенки сумерек и вскоре потемнела, украсившись насыщенной глубиной берлинской лазури, приходящей в наполненный после дождя озоном воздух только поздним вечером. И только тогда Клэр встает из уютного теплого кресла, зажигает настольную лампу и будит Клауда. - Поздно уже, мне пора. Я пойду. Клауд недовольно вздыхает и, не открывая глаз, бормочет: - Дай мне пять минут, я тебя провожу. *** Почти ночной Брайтон отражался в темных лужах, искажающих и придающих ему немного праздный вид: они будто пытались подсвечивать его снизу, но разбивались под шагами, теряли краски и возмущенно волновались вслед загулявшимся парам, разбегаясь кругами. - Как так проиходит, что кого-то любят все, а кого-то никто? – спросила Клэр, проводив взглядом встреченных влюбленных и поджавшись от холода – приближение зимы чувствовалось с каждым днем сильнее. И горечь в ее голосе засаднила в горле, будто крепкий табачный дым, застрявший в легких. - Любят любимых, - ровно сказал Клауд, перехватывая поудобнее ручку зонта и наклоняя его больше в сторону Клэр. Ровно и спокойно, и раздался звон струны, ударившей куда-то внутрь и осыпавшейся графитовым порошком, который тонким слоем покрыл все органы пылью маренго. - И что же это значит? У меня совсем нет надежды? – как-то резко вскинулась Лайтнинг, сжав губы в тонкую упрямую линию: в светлых глазах сверкнули полупрозрачные льдинки. Пальцы сжались в карманах, впиваясь ногтями в ладони, и под ногами в лужах расплываются отражения издевательски улыбающегося города, раздавленные толстой подошвой ботинка. - Есть, конечно, - мягко произнес Клауд, и его голос, будто теплое касание, успокаивает разбежавшиеся круги по воде, не унимая колкого холодного ветра – первого вестника затяжной безрадостной зимы. С зонта скатываются бисером крохотные капли, самоубийственно срываясь с черного нейлона на руки Лайтнинг, и ее слова кажутся почти криком утопающего, которого вот-вот – и накроет разрушительный девятый вал: - Ну и кто же меня любит? Кому я нужна?! Страйф замирает, сбившись с шага, и Лайтнинг не знает, но у него было такое же выражение в пятнадцать лет, когда его щека покраснела от пощечины матери. На его лице, оттененном черном зонтом лениво ходят блики, отразившиеся от луж под ногами, и перескакивают заострившиеся вмиг черты, боясь порезаться. Он молчит, лишь широко раскрыв глаза и до побелевших костяшек сжав теплую рукоять зонта. И открывает рот тогда, когда из-за его спины ударил свет подъезжающего автобуса – последний, он был почти пуст, и опоздавший на восемь минут: - Послушай, Лайтнинг… - Мне надо бежать, - жестко сказала она уже на ходу и неопределенно взмахнула рукой уже в дверях автобуса. – Пока! Когда уставшее тело безвольно рухнуло на сиденье около окна, Клэр отчего-то тревожно оглянулась на Клауда, не успевшего ничего ей сказать. Потому что было в его голосе что-то, отчего становилось страшно. Это естественная реакция человека – бежать, когда страшно. А Клауд… Он улыбался. До болезненного искренне. Печально. Понимающе. И когда автобус покатил, удаляясь от остановки и Страйфа, успокаивающе шурша шинами, Клэр вдруг померещился вскрик лопнувшей струны. Она оглянулась назад, судорожно ища источник звука, но никто из пассажиров даже не поднял головы. Мелькнувшая на окраине сознания мысль тенью растворилась в потоке, не оставив после себя ничего, кроме горьковатого неопределенного послевкусия: «Именно так разбивается сердце – без криков и даже без хрустального звона».