Две сестры

Джорджиана вздохнула, потянулась, немного поерзала на диване и наконец воскликнула со слезами в голосе: — Элиза, неужели ты не можешь хоть на полчаса отложить это несносное вышивание? — Не могу, Джорджиана, - спокойно ответила Элиза, ненадолго отрываясь от рукоделия. — Пока я не закончу свой сегодняшний урок и не вышью вот до этого места, — она отмерила пальцами, — я не могу ни бросить вышивание, ни прервать работу. Ты знаешь мой метод, сестра, — всякой работе свое время, и прерывать ее нельзя даже для другой полезной работы. — Методистка, — протянула Джорджиана и вяло зашелестела страницами романа. — Если ты имеешь в виду мою религиозную принадлежность, то я не методистка, — отвечала Элиза, снова продолжая вышивать. — Ты знаешь.... что я не считаю… что каждый человек вправе… — она делала паузу при каждом стежке, — толковать Писание по собственной прихоти… — Она снова оставила вышивку. — Христианину следует опираться на толкования тех, чьи слова и дела были вдохновлены Богом, то есть Отцов церкви. Так что я католичка, а не методистка. Но если ты имеешь в виду, что моя жизнь подчинена четкому расписанию, да, ты права, я методистка. — Ты эгоистка, — Джорджиана спрятала лицо в носовом платке. — Мама умирает, а ты сидишь и вышиваешь, возишься на своих глупых грядках, читаешь свой молитвенник… — А ты читаешь романы, — холодно ответила Элиза. — Я скорблю о нашей бедной матери, которая могла бы прожить еще много лет, если бы ей не сократили жизнь заботы, горести и невзгоды. Также меня печалит и судьба нашего несчастного брата, перед которым открывалось столько жизненных дорог, а он выбрал из всех самую дурную и беспутную. Однако я стараюсь никому не докучать излишне бурными проявлениями чувств и исполняю свои обязанности, как прежде. Пока я шью и вышиваю, возделываю свой садик, читаю молитвы и веду свой дневник, я не забываю о своей будущей утрате, ибо это невозможно, но, могу, по крайней мере, совладать с собой, дабы неумеренное горе не было никому в тягость и не повредило моему здоровью. Ты же, Джорджиана, сейчас читаешь роман, а несколько дней назад с большим увлечением занималась своими траурными туалетами… — О, да! Я, по твоему мнению, конечно же, бесчувственная и нисколько не жалею маму! — Джорджиана истерически захохотала. — Ничуть не бывало, — ответила Элиза. — Я вижу, что ты горюешь вполне искренне и очень чувствительна, однако свою чувствительность следует обуздывать. Если бы ты почаще поверяла движения своего сердца работой ума… — Я была бы такой же противной и сухой старой девой, как ты! — ответила Джорджиана, бросая насквозь мокрый платок себе на колени. — Нет уж, сестрица, спасибо на добром слове! — Нет ничего дурного в том, чтобы прожить жизнь… — В благословенном девичестве! Конечно, именно поэтому ты и расстроила мою помолвку с лордом Эдвином Виром! — Ты знаешь, что мама не хотела благословить подобный союз. Такое неравенство стало бы пагубным для тебя. Если бы ты вращалась в столь высоких кругах… — То ты бы изошла завистью и злобой и сама бы себя отравила, ты, ядовитая змея! Ты и носа не смеешь показать в такие дома, в какие могла бы войти я, если бы стала леди Вир! Меня бы принимали такие люди, о которых тебе даже думать не по чину. А ты позавидовала мне и выдала нас, когда все уже готово было к нашей свадьбе, а потом еще уверяла, что хотела обо мне позаботиться, лживая, хитрая, лицемерная дрянь… Когда Джорджиана увидела, увидела, что Элиза преспокойно вышивает, ее речь невольно оборвалась. — Ты все сказала? — безмятежно спросила Элиза. — Ты могла бы и не утруждать себя подобной тирадой. Всякому и так известно, что ты самое тщеславное, суетное и легкомысленное существо, каких видел свет. Кстати, давно ли ты навещала маму? — Ты же знаешь, что каждый раз после этих посещений у меня бывает припадок! — Джорджиана подхватила платок и снова спрятала лицо. Ее плечи задрожали. — Нервные припадки бывают у тех, кто дает своим чувствам излишнюю волю, — ответила Элиза. — Я посещаю маму несколько раз в день, и все же не падаю, как ты, в обморок, и не страдаю упадком сил. — О да, конечно, ты у нас вечная труженица, исполненная величайшего самообладания, — Джорджиана отняла от лица платок и закатила воспаленные глаза. — Я не настолько владею собой, как мне бы хотелось, — отвечала Элиза, — иначе у меня сейчас не дрожали бы руки… — Надо же, оказывается, наша высокоумная Элиза тоже иногда не может сдержать себя. — Оставь, Джорджиана. Так вот, мама постоянно просит, чтобы приехала Джен Эйр. — И ты согласилась? — Таково ее желание, и не нам его оспаривать. Пока ты проливала горькие слезы, я написала в Ловуд, узнала, где теперь служит наша кузина, и отправила за ней Роберта. Может быть, она согласится приехать и проститься со своей тетей. Если так, она прибудет со дня на день. — Если она такая, какой была в детстве, точно не согласится. Я ее помню, она была ужасно гадкая и противная. — Кто знает, с годами она могла перемениться, — ответила Элиза, втыкая иголку в рукоделие. — Вспомни, каким славным мальчиком был наш бедный брат. И кем он стал потом, когда вырос? Может быть, кузина Джен, которая была дурной и неблагодарной, стала со временем лучше. — Имей в виду, она мне не родственница! — заметила Джорджиана, откидываясь на вышитую подушку. — Она давно уехала из нашего дома и совершенно здесь не нужна. — Надеюсь, ты будешь с ней вежлива, — сказала Элиза. — Я буду, по крайней мере, пока не увижу, чего она достойна на самом деле. А теперь прости, сестра, я оставлю тебя. В твоем присутствии я совершенно не могу работать и не хочу тебя развлекать в ущерб полезному делу. К тому же я должна навестить маму и заверить ее, что Джен скоро придет. Не знаю, почему это так важно для нее, но мой долг — исполнить ее желание, коль скоро никто другой… — Элиза эффектно замолчала и поджала губы. Она собрала свое рукоделие и неторопливо, размеренным, но быстрым шагом вышла из гостиной. Джорджиана вздохнула и позвонила в колокольчик. — Завари мне горячего чаю, — приказала она горничной, — у меня ужасно болит голова. — И принеси мне кольдкрем, — добавила она, взглянув в стенное зеркало на свою покрасневшую, иссушенную слезами кожу.