Солнце не погасло

      Я снова заснул в автобусе. Давно проехал свою остановку, но не выхожу, еду дальше — до конечной и по новому кругу. Протерев себе окошко в запотевшем стекле, лениво наблюдаю за проносящимися мимо домами и пешеходами. Считаю сначала синие машины, потом грузовики, затем дамочек с колясками на тротуарах, заходящих на остановках пассажиров.       Двадцать четыре.       Тринадцать.       Восемь.       ...Три, два, один...       Я просыпаюсь в остановившемся автобусе между сиденьями, свернувшись в нелепой позе эмбриона, с рюкзаком под головой. Выпрямляю затекшие ноги; миллион иголочек яростно впиваются в каждую клеточку моего тела начиная от пяток и до кончиков окоченевших пальцев рук. Поднимаясь, я цепляюсь капюшоном за ржавый кусок железа, вылезший непонятно откуда. Скомкав, запихиваю кусок ткани в карман. Всю мою одежду покрывает слой грязи и пыли и, кажется, эта корка никогда не отмоется, даже если я целиком окунусь в реку и разотрусь железной мочалкой. Я весь пропитался пылью и пропотел ржавчиной.       Мне нужно понять, что творится на улице. В окна смотреть бесполезно — я сам днем ранее закрасил все стекла на несколько слоев черной краской. Необходимая мера безопасности, что поделать. Не играй я по вечерам в маляра в каждом своем новом убежище, пополнил бы ряды тех, о ком «забочусь» по утрам. Определить, все ли еще снаружи что-то происходит, можно только по запаху. Точнее, по полному отсутствию запахов.       Я закидываю за плечо рюкзак со своими скудными пожитками, несколько раз провожу пятерней по сальным спутавшимся волосам в попытке привести их в более-менее приличное состояние — все никак не соберусь поискать в магазинах какую-нибудь расческу. Забираюсь на место водителя и с величайшей осторожностью приоткрываю дверь, зажмурившись, приникаю к щели лицом — в нос ударяет резкий запах чего-то паленого. По поводу того, что это может быть, у меня пугающе ясное представление.       Вскочив со стула, я замираю в паническом ужасе, не находя в себе сил выпустить из побелевших от напряжения пальцев его спинку и присоединиться к приникшим к стеклянной витрине другим посетителям кафе. За окном на город низвергался ад. Небо вспучилось багрянцем, макушки деревьев трещали от невыносимого жара, огненные облака медленно, но неизбежно опускались на землю. Просочившийся в помещение запах напомнил тот день, когда я гулял по уничтоженному пожаром зданию больницы и прилегающему к нему саду, только был более сильным и удушающим.       Закрыть глаза. Если хочу выжить, нужно закрыть глаза.       ...Три, два, один...       Я забрасываю на тележку еще одно, четвертое по счету, обгоревшее тело, перевязываю получившуюся груду веревками. Хоть я в перчатках, хоть делаю это не в первый раз, меня тошнит от ощущения скользящих под пальцами ошметков кожи. Я не всматриваюсь в лица не потому, что боюсь узнать кого-то из близких (пару дней назад я уже распознал своего бывшего сослуживца, почти друга, в одном из трупов и никаких особых эмоций по этому поводу не испытал), но потому что достаточно насмотрелся на месива, в которые превращаются глаза, рот и нос этих несчастных. Мое собственное лицо не менялось в выражении даже когда я грузил на свою тележку совсем крошечные тела. Им просто не повезло. Я не молился за упокой их душ Всевышнему, потому что выше надо мной была только геенна огненная, и я сомневался, что там меня кто-то услышит.       Я был среди тех, кому повезло. Когда наше солнце взорвалось, первая волна испепелила больше половины населения планеты — тех, кто находился на улице, процентов восемьдесят оставшихся ослепли от вспышки. Я в тот момент закрыл глаза. Мне повезло. А следом за солнцем взорвалось и время. Оказавшись между двумя невозможными взрывами, мы вынуждены жить с кроваво-огненным небом над головой, которое почти каждую ночь хлещет нас потоками радиации и раскаленного воздуха. Задержался на открытом пространстве — наутро перекочевал в чью-то трупную тележку. Перед выбросом небо становится почти нормальным — алые тучи собираются в сгустки, обнажая дорогую сердцу голубизну, и становятся похожи на сотни ослепляющих солнышек-клякс. Пока они скручиваются, нужно успеть убраться в помещение без окон.       ...Три, два, один...       Я занимаюсь этим регулярно — каждый день закапываю трупы на когда-то частном поле для мини-гольфа. «С одного удара» не самое удачное название для кладбища и я подумывал замазать эту табличку и написать что-то более подходящее.       Ровно четыре месяца и десять дней назад я подписал договор на строительство крупного торгового комплекса в нашем захудалом городишке. Я хотел сделать что-то для людей. Сейчас я способен только на то, чтобы в дань уважения предавать их тела земле.       Было ли где-то безопасно? Безопасно было везде, потому что не было времени, которое позволило бы взрыву завершится и уничтожить нашу планету, мы жили в одном бесконечном настоящем, в котором бесконечно взрывалось наше солнце. Нигде не было безопасно, потому что взрыв все-таки происходил и непрестанно оказывал разрушительное влияние на жителей планеты.       Возможно, были какие-то правительственные лагеря, скрытые зоны, в которых было чуть более небезо-безопасней, но я о них не знал. Я остался в своем старом маленьком городке, в котором прожил всю жизнь и который теперь ничем не отличался от всех остальных городов Земли.       Девочка сидела на лапе пластмассового льва, широко раскрывшего пасть с лункой для меча, и рыхлила носком кроссовка землю перед собой. К другой лапе пожирающего мячики зверя я ранее прислонил свою тележку. Девочка даже не морщилась от резкого запаха паленого мяса и разложения.       Я задумался, стоит ли окликать ее. Она не смотрела на меня, а мне самому не очень хотелось вступать в диалог, так что я просто подошел, чтобы отодвинуть тележку, одновременно стараясь прикинуться неприметной декорацией. Больше дел у меня здесь не было, но что-то мешало уйти. Я то и дело обращал взгляд на девочку. Вполне заурядный ребенок, она была в том возрасте, когда сложно определить наверняка, семь девочке лет или одиннадцать. Песочного цвета волосы, длинное узкое лицо (я не смог бы назвать его симпатичным), близко посаженные глаза, нос картошкой, губы — две ниточки. Одета в джинсы и свободную футболку с Микки Маусом на груди. Чем дольше я на нее смотрел, тем страннее она мне казалась.       Неожиданно девочка наклонилась вперед и стала пристально всматриваться в пасть фальшивого льва. Не удержавшись, я тоже заглянул. Из круглого отверстия выползла мохнатая гусеница. Очевидно, смущенная чересчур пристальным вниманием к своей персоне, она тут же юркнула обратно. Собираясь выпрямиться, я встретился глазами с девочкой.       — Второй раз точно не попадет, - доверительно сообщила она.       Я кивнул. Кто бы ни был этот «он», у малышки был такой убедительный голос, что я сразу поверил — второй раз не попадет.       — Ты одна? - спросил я только потому, что это положено спрашивать у девочек, непонятно как оказавшихся в опасном месте.       — Нет.       Я снова кивнул. Но почему-то такого ответа мне показалось недостаточно. Несмотря на то, что я сам себе начал казаться подозрительным, я задал еще один вопрос:       — А с кем ты?       Девочка взглянула на меня удивленно.       — С тобой. Ты ведь здесь? И я здесь. Значит, мы здесь вместе.       Не поспоришь.       Я переступил с ноги на ногу. Запрокинул голову к небу — никаких признаков очередного выброса не наблюдалось, а дел у меня все равно никаких больше не было. Я занял вторую пластиковую лапу.       Девочка смотрела вперед, больше не обращая на меня внимания, как-то неуместно заинтересованно водила глазами по пустующей площадке, словно видела что-то недоступное моему зрению. Я попытался подключить воображение и представить пару почтенных старичков, играющих в мини-гольф: вот один из них, забавно кряхтя, тщательно прицеливается по мячику, вымеряет силу и бьет в направлении нашего льва. Мяч ударяет пластикового зверя под левый глаз и откатывается в сторону.       — Я же говорила.       — Со следующей попытки должно поучиться, вон он как близко остановился.       Девочка глянула на меня снисходительно.       — Больше одного раза за день никогда не попадает, даже если мячик оказывается у самых клыков.       Я решил не спорить и довериться ее авторитетному мнению.       — Я пойду. — В противовес своих слов она, однако, не спешила подниматься с лапы.       Пару минут мы молчали. Не знаю, о чем думала малышка, но я решал, стоит ли спросить, как ее зовут или эта информация ценности не имеет. В конце концов, вряд ли мы еще когда-нибудь встретимся, так что и окликать ее по имени, сомневаюсь, что придется.       — Нужно идти. — На этот раз она обращалась, несомненно, непосредственно ко мне, повернувшись в мою сторону всем корпусом. — Нужно накормить папочку. Знаешь, если перед ним не поставить тарелку, он может совсем забыть поесть. Только на этой неделе такое да раза случалось.       Я кивнул. Уж не знаю, проблемы у ее отца с головой или он просто рассеянный, но два дня в неделю без еды — не дело. Как человеку, далеко не каждый день находящему в заброшенных домах завалявшиеся консервы, мне хорошо понятен весь трагизм ситуации.       — Тогда тебе нужно поторопиться.       Словно только и ожидая моего сигнала, девочка вскочила на ноги и отряхнула сзади джинсы. Стоя во весь рост, она казалась еще более угловатой и худой, к тому же принялась раскачиваться с пятки на носок. На прощанье вместо банального «пока» меня одарили чем-то вроде загадки:       — Представь, у тебя есть два яблока. Они оба очень спелые, красивые и сочные и оба тебе одинаково нравятся. Но вдруг одно пропадает — его крадут или просто теряется, но у тебя его больше нет. Скажи, разве не было бы логичнее в два раза больше любить оставшееся яблоко?       — Пожалуй, так действительно логичнее.       Я не стал говорить, что яблоки, в общем-то, вообще не люблю.       — И уж точно стопроцентная глупость винить в исчезновении первого яблока оставшееся?       — Самая настоящая двестипроцентная глупость.       — ...Я тоже так думаю.       Я бы хотел больше никогда не видеть этого неба. Самого уродливого неба, какое только можно себе представить — без солнца. Если бы была возможность как-то по другому определять приближение выброса, я бы больше никогда не поднимал голову. Возможно, так получилось бы представить, что солнце все еще там...       На следующий день работы для меня не было — в кои-то веке не нашлось экстрималов-смертников, выскакивающих на улицу в опасные часы. Могло показаться странным, что своих соседей — людей, которые так же, как я, решили остаться в городе — я видел только когда они становились «грузом» для моей тележки. Просто нам всем было как-то не до собраний и совместных пикников.       Я снова пришел на поле для мини-гольфа. Не потому, что надеялся застать там ту девчушку, но потому, что был уверен, что лев уж точно никуда оттуда не денется, а у него оказались на удивление удобные лапы. Девочка, впрочем, вскоре появилась, что можно назвать приятным бонусом в виде собеседника. Она вынырнула из-за покосившегося забора метрах в тридцати и некоторое время зачем-то активно махала мне руками. Не желая опускаться до подобного ребячества, я только сдержанно кивнул, когда она приблизилась. Ее возмущенную мордашку я предугадал заранее, однако предъявленные мне претензии оказались неожиданными.       — Почему ты не поздоровался с моим папочкой? Неужели сложно было хотя бы встать, чтобы он не утверждал, будто никого не видит?       Что ж, мы с ним квиты, я тоже уверен, что никого рядом с девочкой не видел.       Недовольно дуя губы, она села на свое место и выжидающе уставилась на меня.       — Может, снова посмотрим, как играют в гольф? — как мне показалось, вполне безобидно предложил я.       Меня одарили взглядом учительницы, объясняющей первокласснику, почему нельзя совать пальчик в улей.       — Сегодня четверг.       Я знал, что сегодня четверг (некое подобие календаря даже после утраты времени мне сохранить удалось), но не понимал, как это может помешать игре воображаемых старичков.       — Хорошо, игры сегодня не будет, — я в который раз решаю, что с ней лучше просто согласиться.       Немного отклонившись назад и запрокинув голову, девочка принялась болтать ногами. Я разглядывал шнурки на ее кроссовках (один синий, другой кислотно-оранжевый) и прислушивался к тихому мурлыканью. Мелодия знакомая, но из-за того, что девчушка даже без слов умудрялась фальшивить, я никак не мог вспомнить песню. На лице малышки умиротворение и легкая улыбка. Я почему-то содрогаюсь. Как можно любоваться таким небом?       — Как ты можешь смотреть на... это так долго? — не сдерживаюсь.       Девочка моргает.       — А? В смысле, на солнце, не моргая? Я всегда так могла. Вообще, это какое-то отклонение, но мне нравится.       Объяснение про «какое-то отклонение» меня вполне устроило.       — Тебе что, не нравится солнце? - Кажется, девочка догадалась, что я спрашивал несколько о другом.       — Такое — нет.       Она склонила голову на один бок, на другой, поочередно закрыла глаза, прищурилась, изучила солнце сквозь растопыренные пальцы и наконец вынесла вердикт.       — По-моему, такое же, как обычно.       Как раз то, каким оно теперь является «обычно» мне и не нравится.       Озвучивать ответ я не стал, чтобы не провоцировать возможный спор. Я как раз раздумывал, о чем бы спросить девчушку, чтобы сменить тему, но она меня опередила:       — Скажи, заботиться о ком-то очень сложно?       — Довольно-таки сложно.       — Значит, учиться этому придется долго?       — Обычно этому не учатся, само приходит с появлением тех, о ком нужно заботиться.       — Мне некогда ждать, когда само придет, нужно как-то научиться и очень-очень быстро.       — Почему это понадобилось тебе именно сейчас и так срочно?       — Раньше о нас с папочкой заботилась мамочка.       — О. — Я невольно попытался вспомнить, не видел ли в своей тележке кого-то, похожего на эту малышку. Поспешно отогнал от себя подобные мысли. — Так теперь вам с папой нужно заботиться друг о друге...       — Нет. Мне нужно как можно скорее научиться заботиться и о себе, и о папочке. Как думаешь, с чего лучше начать? Я уже неплохо готовлю и умею включать стиральную машину. С помощью чего еще можно заботиться?       — Думаю, это очень грустно... — Мне следовало подумать, прежде чем выпаливать первые сочувственные слова, пришедшие в голову.       Девочка переменилась в лице. Не глядя на меня, она села прямо, отряхнула ладони, которыми упиралась в землю.       — Мне пора. У меня есть более важные дела, чем сидеть тут и слушать всякую ерунду, которую ты говоришь.       Пожалуй, я могу ее понять — сам не переношу, когда меня жалеют.        На следующий день мы снова встретились на поле для гольфа. Я пришел, потому что мне нужно было закопать еще три обгоревших тела, а она уже была там, и о причинах ее появления я спрашивать не стал. Забросал трупы землей и уселся на лапу льва, которого (пока только мысленно) уже именовал «нашим».       — Извини, я вчера вспылила.       Как реагировать на слова взрослого человека, произнесенные устами ребенка?       — Ничего, я тоже виноват. Впредь обещаю никогда ни при каких обстоятельствах тебя не жалеть.       — Договорились.       Мы улыбнулись друг другу.       С тех пор у меня появился маленький странный друг, а у нее — странный большой друг, и мы прочно закрепились в жизнях друг друга. Каждодневные посиделки возле льва (как оказалось, девочка так и прозвала его — Пластик) стали традицией. Мы устраивали скромные пикники, играли в найденные мной потрепанные настольные игры и карты, крапленые бесчисленное количество раз. Я зачитывал по памяти любимые стихи, а иногда пересказывал целые романы. Она с серьезным видом читала мне принесенные из дома книжки со сказками. Иногда, когда старички освобождали поле, мы даже играли в гольф. На манер Алисы из Страны чудес — я нашел пару пластмассовых фламинго и мячик для тенниса — он был немного больше, чем надо и в некоторые лунки не проходил (в пасти нашего льва вообще застрял), но нам доставляло удовольствие просто гонять его по полю.       Также я поневоле взял на себя ответственность по обучению малышки заботе (как бы странно это ни звучало). Грубо говоря, я объяснял ей необходимость тех вещей, которые сам, если честно, делал крайне редко: необходимость протирать пыль хотя бы раз в два дня, хранить ножи, вилки и ложки в разных местах (и подальше от детей, хотя в случае малышки ей пришлось бы прятать приборы от себя самой), заправлять постель. В общем, пересказывал ей все то, чем меня самого пичкали в детстве. Однако саму девочку интересовала в основном тема готовки. Мои познания в кулинарном мире были в целом весьма скудны, однако о том, что предпочитают на завтрак мужчины, я просветить ее мог.       Отца малышки я так и не увидел, хотя каждый день по ее просьбе усердно махал ему. Судя по ее словам, он тоже все никак не мог меня заметить и даже дал прозвище «воображаемый друг», я в долгу не остался, в свою очередь окрестив его «воображаемым отцом».       ...Я все еще закапываю трупы. Выхожу «на работу» раньше, чтобы успеть избавиться от смердящих изуродованных тел до прихода девочки. Это уже не дань уважения, а желание оградить невинное создание от жестокой реальности. Впрочем, она не могла ни разу не видеть трупа. Когда все случилось, мертвые люди были повсюду.       Ее звали Мэй. Мы не представлялись друг другу, все было как-то не до этого. Она фамильярничала, обращаясь ко мне на «ты», я называл ее «детка» или «послушай...». Свое имя девочка назвала случайно, как бы между делом; мы читали книгу приключениях Пташки Мэй и малышка мимоходом отметила, несмотря на то, что ее зовут так же, как главную героиню, она на такие подвиги не решилась бы. Я не был уверен, уместно ли будет впредь называть ее по имени, мялся пару дней, а когда все-таки выпалил: «Мэй, как поживает омлет? Больше не подгорает?», девочка одобрительно кивнула, подтверждая мое право называть ее по имени и заверяя, что омлет стал гораздо более пригоден в пищу. Однако, как зовут меня Мэй так и не спросила, а книжек про Ричардов нам пока не попадалось.       — Ты сегодня мрачная. Что-то опять не так с омлетом?       Мэй хмурила брови весь день, отвечала односложно и на мои попытки завести разговор о крайне неудачной игре наших старичков (сегодня был не четверг) не реагировала. Молча училась штопать одежду, в качестве образца используя мою куртку с капюшоном, пришитым на положенное место крупными неровными стежками.       — Омлет в порядке, — буркнула девочка.       — А ты?       — Смотря по чьему мнению.       Жду. Видно, что хочет рассказать, но если начать расспрашивать, может взбрыкнуть. Мэй затянула финальный узелок и перекусила нитку. У нее шов получился намного аккуратнее.       — Папа считает, что я больна. К нам вчера вечером и сегодня утром приходил врач. Без белого халата, но я все равно поняла, кто он — все врачи, как бы не одевались, пахнут по-особенному. Не неприятно, но мне этот запах все равно не нравится.       — И он сказал, что ты больна?       — Нет. Но к здоровым людям врачей не приглашают. Он очень странно говорил, задавал странные вопросы. Что такое гали... галлюцинации?       Подобные вопросы не были странными, странным было, что маленькой девочке потребовался психиатр.       — Это вещи, которых не существует, но ты их видишь.       — Только вещи?       — Наверное, нет... может быть что угодно — что-то, о чем человек долго думает, и это не дает ему покоя: оазисы в пустыне, пропавшие близкие... Ты... видишь маму?       — Моя соседка говорит, что у нее под кроватью живет динозавр, но его никто, кроме нее, не видел. У нее галлюцинации? — Я привык к тому, что она с легкостью игнорирует непонравившиеся вопросы.       — Нет, это воображаемый друг. Она на самом деле его не видит.       — Значит, врет, — деловито подытожила Мэй. Я заранее посочувствовал ее соседке; дети жестоки и за придуманного питомца (из-за которого ей, несомненно, очень завидовали) ее в лучшем случае один раз поколотят.       — Так кого видишь ты?       — Все из того, что я вижу, существует, — отрезала девочка, давая понять, что больше подобных вопросов не потерпит.       Я попытался вспомнить первые несколько месяцев после смерти моей матери. Мерещилась ли она мне? Я постоянно думал о ней, не мог решиться даже прибраться в ее комнате, она снилась мне почти каждую ночь... Но днем определенно мне ничего не мерещилось. Тем более тоска по матери не доводила меня до психиатра.       Но Мэй тяжелее. Она не взрослый состоявшийся человек, который, если что, может залить все проблемы коньяком, она ребенок — маленькая девочка, на которую разом свалились потеря самого близкого человека и вынужденная забота о папаше, который, похоже, если не винит дочь в смерти жены, практически не обращает на нее внимания. Даже чудо, что он заметил, что с малышкой что-то не так и расщедрился на такой жест заботы как вызов мозгоправа. Будь я на месте этого ублюдка...       — Почему тебе не нравится солнце?       Вырванный из своих размышлений, я только растерянно повторил:       — Не нравится солнце?       — Ты не смотришь на небо. Вообще. И как-то говорил, что такое солнце тебе не нравится. Какое — такое? И почему все-таки не нравится?       Снова эта тема. Жаль, что я пока не научился у Мэй пропускать мимо ушей неприятные вопросы.       — Как может нравится то, чего больше нет?       Зато отвечать вопросом на вопрос — мой конек.       Девочка запрокинула голову.       — Ну да, сегодня тучи. Но у тебя странная логика. Значит, когда я ухожу домой (то есть, когда ты перестаешь меня видеть), я перестаю тебе нравиться?       При чем здесь моя логика?       — Или у тебя такая фобия — ты боишься, если что-то пропадет из виду, оно больше никогда не вернется, и заранее начинаешь это ненавидеть?       Пока я размышлял, откуда она вообще знает слово «фобия», и о чем, собственное, идет речь Мэй увлеченно рылась в карманах.       — Вот. — Мне в руку вложили простую маленькую заколку с полуободранным цветочком. — Это моя любимая. На прошлый день рождения мама подарила целый набор, но осталась только одна. Будешь смотреть на нее, думать обо мне, и не будет казаться, что я бесследно исчезла.       Я послушно сунул заколку в карман.       — С солнцем можно точно так же. Есть много вещей, похожих на солнце и солнечный свет. Тот же фонарик. Или блинчики. Можно есть блинчики и представлять, что ешь маленькие солнышки... Я вспомнила!       А я вздрогнул. В порыве восторга Мэй нередко переходила на визг, что изрядно ударяло по ушам и психике. К тому же, слушая ее рассуждения, я начинал склоняться к мнению, что ее отец был не так уж неправ, вызывая девочке врача.       — Мама говорила, что солнце всегда внутри нас. Когда человек счастлив, внутри него разливается приятное тепло — это в душе разгорается солнышко, чтобы дотянуться лучиками до окружающий и поделиться счастьем.       Родители часто рассказывают своим чадам такие приторно-сладкие, добрые до тошноты сказочки. Еще в подростковом возрасте, когда только поступил в колледж, я пообещал себе, что если у меня будут дети, никогда с моего языка не сорвется подобной чуши.       — Твоя мама говорила замечательные и удивительно здравые вещи. — Разубеждать малышку себе дороже. — Я обязательно приму это к сведению.       Мэй важно надулась. Что ж, если ей нравится думать, будто она наставила меня на путь истинный — пусть, авось это даже пойдет на пользу ее психике.       — Я пойду. — Во всяком случае, девочка выглядела гораздо более жизнерадостной, чем когда заявилась после обеда на нашу площадку, с силой топая и распинывая в разные стороны камешки.       — До завтра... Не грусти.       Девочка закатила глаза, словно я сказал что-то до ужаса банальное и протянула руку для прощального рукопожатия. Маленькая ладошка на мгновения утонула в моей руке, и Мэй вприпрыжку побежала к забору. Я привычно помахал «воображаемому отцу». Мое сердце даже не дрогнуло, когда они скрылись за поворотом, не было никаких дурных предчувствий...       На следующий день Мэй не пришла. Я до вечера просидел на лапе Пластика, вертел в пальцах заколочку и не заметил, как оторвал у цветочка один из пяти оставшихся фетровых лепестков. У меня не было причин волноваться — у Мэй была семья... ну, отец, и как раз его должно было волновать, что она пропадает целыми днями с каким-то мужиком. Неудивительно, что он в конце концов запретил ей ходить на старую площадку для гольфа. Я убеждал себя, что мне не о чем волноваться, еще два дня, на третий отправился на поиски, забросив свои «обязанности» могильщика.       Мэй говорила, что живет в доме с синей крышей. В общем-то, это была единственная точная информация, которую я получил о ее жилище. Свое неутешительное представление о жизни девочки я составлял в основном из ее вопросов о ведении хозяйства и особенностях заботе об отце.       Завернув после гольф-кладбища туда же, где три дня назад исчезла малышка, я наугад побрел вдоль улицы, всматриваясь в потускневшие обшарпанные дома. Синяя крыша замаячила всего через сотню метров. Ну, частично синяя. В том смысле, что большая часть черепицы на ней отсутствовала, а краска на оставшихся дощечках основательно облупилась. Вообще, после беглого осмотра дом не производил впечатления жилого: окна где-то выбиты, где-то покрыты толстым слоем грязи, перед парадной дверью навалена непроходимая куча мусора. Я окинул зловонное препятствие оценивающим взглядом и отправился искать черных ход.       Задняя дверь оказалась заколочена, так что я влез через окно. В доме не было даже крыс, оставшаяся мебель давно сгнила и рассыпалась на глазах. Казалось, дом был заброшен еще задолго до Апокалипсиса.       Было очевидно, что я ошибся. Мэй с отцом просто не могли жить в такой халупе. По дому даже ходить нельзя было, не опасаясь провалиться сквозь хлипкий пол в подвал. Осторожно ступая по нещадно скрипящим доскам, я направился к выходу.       Я не верил в судьбу и совпадения, но, очевидно, старый письменный стол считал иначе. Сразу две его передние ножки не выдержали именно в тот момент, когда я проходил мимо, и бумаги из ящика вывалились прямо к моим ногам.       «Мэй Саммерс».       Не успел я опомниться, как уже держал пожелтевшую папку в руках и лихорадочно листал. Это было личное дело пациентки психиатрической клиники. Какие-то диагностики, записи сеансов... И диагноз — шизофрения, сопровождаемая острыми галлюцинациями... Десятилетняя Мэй Саммерс после трагической смерти матери стала видеть незнакомого молодого мужчину. По данному девочкой описанию не удалось опознать никого из знакомых семьи, а при наблюдении обнаружилось, что Мэй каждый день приходит на недавно открытое поле для мини-гольфа и подолгу разговаривает сама с собой, сидя на пластиковом льве. Помещена в психиатрическую лечебницу имени Лофмана в 2017 году до полного выздоровления.       Нам говорили, что вместе с солнцем взорвалось время, но раньше я смутно представлял, в чем это выражается, кроме отсутствия смены времен суток. Как можно назвать явление, с которым я столкнулся? Временная дыра, наложение временных потоков? В 2017 году Мэй было десять. Если бы она вышла из психушки и оказалась невероятной долгожительницей, вечно молодой она быть не могла. Солнце взорвалось в 2201 году. Мэй Саммерс на тот момент была мертва как минимум сто лет.       Я забрасываю в яму последнюю горсть земли. Это последняя моя дань уважения прошлому человечества, отныне меня занимает его будущее. Табличку с названием «С одного удара» я все же перерисовал. Это больше не площадка для мини-гольфа, это кладбище и название «Саммерс» ему подходит больше.       За оградой стоит ржавый микроавтобус, чудом оказавшийся на ходу. В нем ждут Кайл и Джесси — брат и сестра, которых я нашел в подвале того самого дома. Дети потеряли родителей в один из первых выбросов и за время, проведенное в одиночестве, почти одичали. Сегодня мы уезжаем из города, поищем остатки цивилизации, если повезет, доберемся до одной из безопасных изолированных зон. Не думаю, что мне будет сложно найти себе применение. Архитектор при строительстве нового мира придется как нельзя кстати.       Я больше не боюсь смотреть на небо. Я знаю, что солнце не погасло. Оно где-то внутри — прямо во мне.