Обернись во тьме

Эллина была красива. Возразить этому было трудно, но она возражала, при этом в упор не замечая того, что в ней находят другие люди вокруг. Казалось, ей не было никакого дела до себя: тонкой, большеглазой, с копной цвета горячей меди волос. К внешности своей и чужой она была равнодушна. Да и в целом к миру в один день она утратила всякий интерес. Собственно, мир ее был ограничен стенами квартиры, да и то не всей, а ее скромной частью; над ней простиралось не бескрайнее голубое небо, а потолок с потрескавшейся штукатуркой, внизу была не мягкая трава и не загрубевший асфальт, а пол из паркетной доски. Жизнь пыталась ворваться в ее дом сквозь окна, но солнечный свет и ледяное полнолуние ее раздражали, и оттого шторы немедленно задергивались, погружая комнату в искусственный свет ламп. Эллина не любила жизнь. Не всю, но с того самого момента, когда она переступила порог университета и забралась на предпоследние ряды лектория, пытаясь постигнуть безгранично глубокие исторические науки. Поначалу это было интересно, затем — трудно, а после и вовсе невыносимо. В череде домашних заданий, семинаров, факультативов она перестала чувствовать все реальное вокруг себя, погрузившись в поэмы Гомера и всю древнейшую историю. Но жертвуя своим здоровьем, своим сном, своей собственной душевной гармонией, Эллина отдала всю себя древним мирам, опустошая себя и мучая внутренне, пока, наконец, в один из погожих дней документы, некогда поданные в университет, вновь не оказались в ее руках, а на больничном листе не появился красный штамп со страшным словом «Депрессия». Это страшное и непривычное для русского человека слово въелось в ее кровь и осталось на языках у всех любопытных. Эллина же не ощущала себя несчастной, скорее, пустой, ничтожной, одиноким силуэтом на большой планете, тенью из тысячи теней, которые, по легенде, жили в царстве Аида. Она много думала и рассуждала про себя и, в конце концов, так основательно примерила на себя материю мифологии, что едва ли не получила вдогонку диагноз «шизофрения», но, к счастью, с этим все обошлось. И она стала тихо существовать своим тесным миром, углубляясь все больше в себя. Эллина могла подолгу молчать, глядя куда-то вперед себя, и даже когда опьяненный то ли вечерним воздухом, то ли светлым нефильтрованным господин довольно еще опрятного вида спрашивал ее, какая печаль омрачила лицо столь прекрасной незнакомки, она отвечала ему так, что впредь подходить к ней никто не решался. Она уставала от нескольких книжных строк, но что-то заставляло ее читать, отчего голова трещала и буквы плыли в одну черную кляксу. Она могла бы… Да сколько всего она могла бы, если не эта болезнь, если не эта нелепая жертва, если бы не автомобиль, увезший ее по широкой трассе туда, где кончалась линия города, где стеной стояли пожелтевшие ели, а в глубине, сворачивая на пыльную, разбитую дорогу, не оказался пансионат «Олимп», отчего-то находящийся в сравнительной близости от Москвы. Поэтому, как только дверь багажника распахнулась, Эллина почувствовала тревожное чувство, похожее на то, которое впервые испытываешь при встрече с неизвестным. Отец с легкостью поднял ее совсем небольшой бардовый чемодан и почти беззвучно поставил его на землю. Здесь вообще было очень тихо, разве что где-то вдалеке раздавался гудок с железнодорожной станции. Было холодно. Осень вообще выдалась промозглая, но в этот вечер, казалось, даже воздух был ледяным. Было темно. Половину неба закрыло огромное черное одеяло, сгоняя остатки сумерек с земли. Затем застучали колеса, опять же, там, далеко за горизонтом… — Ну, — выдохнул отец, с сожалением посматривая на дочь, — Удачи тебе. Надеюсь, тебе тут понравится. Эллина не поднимала глаз. Тайком она верила, что все это — шутка, и что ее сегодня же вернут туда, откуда забрали — в свою комнату, где прочно закрывалась дверь. Но отец непреклонно стоял на месте. Ему было трудно не раздражаться на выжившее из ума существо, некогда бывшее веселым и чудесным ребенком, старшим из двух его дочерей, и все же он нервно покусывал губы, думая о том, кому же все-таки тяжелее из них двоих. — Позвони нам. Можешь завтра. Можешь когда захочешь. Только позвони, ладно? Мама будет волноваться. Эллина кивнула. — Да. Я позвоню. Отец коснулся ее плеча, с секунду постоял еще немного, и только затем нерешительно сел за руль. Он подумал о том, не стоило ли ему обнять ее, приласкать, пожать, наконец, руку, но все же не сделал этого, а с сожалением, моргнув фарами, тронулся в обратный путь. Эллина осталась у ворот «Олимпа» на пару с чемоданом, недоверительно осматривая витые буквы вывески, окрашенные в золото. Увы, выбора не было. И она смело шагнула к дверям. Вестибюль пансионата был погружен в полумрак. Над входом перегорела лампочка, а остальные светили тускло, и свет их был неприятен. В углу стоял маленький телевизионный ящик и являл миру очередной рекламный ролик. За столом-бюро сидела сухая старушка, еще не совсем пожилая, но выглядевшая неважно — сказывались вредные привычки. Всклоченные седые волосы ее никак не укладывались ни в одну принятую в обществе прическу, а на носу сидели массивные прямоугольные очки. Она спокойно сидела у телефона и читала газету, мало обращая внимание на гостью, но затем все же встрепенулась и встала со своего плюшевого кресла. — Чем вам помочь? — спросила она несколько гнусаво, глядя на Эллину маленькими темными глазками поверх очков, — Вы к кому-то приехали? — У меня путевка. — ответила Эллина так, как будто ей только что вынесли смертный приговор. Та изумилась, немного приоткрыв тонкий, бесцветный рот, однако немедленно потребовала путевку и документы, постучав ногтем по стеклянной поверхности стола. Тем временем по ящику в углу стали показывать «Давай поженимся». Зрителю то и дело показывали невесту, довольно непримечательной наружности, если только не считать примечательной внушительную щербину между передних зубов. Посреди тишины и шуршания ручки по листу бумаги от голосов в телевизоре становилось жутковато, как в фильме ужасов, когда когда кто-то начинает говорить в пустой комнате, где нет никого кроме тебя и темноты. И Эллина отвернулась от экрана. — Ключи, — женщина выложила на стол ключи с деревянным брелоком, холодно звякнув металлом по стеклу, — Корпус первый, восемнадцатый номер, второй этаж. После этих слов она немедленно уселась обратно в кресло, дабы более не пропустить ни единого слова из ящика в углу. Гостья же, покрутив ключ в руках, с тяжелым вздохом отправилась на второй этаж по широкой лестнице, выложенной потрескавшейся плиткой. Дверь с номером восемнадцать находилась прямо по коридору, если держаться правой его стороны. Здесь было темно, разве что в холле мигали белые лампы, и их прозрачный свет едва попадал в правое и левое крыло пансионата. Эллина несмело прошла вперед и повернула ключ в замочной скважине. Дверь поддалась, но не сразу, только после того, как девушка навалилась на нее слабым плечом, и та, неодобрительно скрипнув, отворилась. Комната же, представшая глазам Эллины, была совсем маленькой, но, на удивление, аккуратно обставленной самым необходимым: сделав два шага от порога у стены стояла узкая кровать, застеленная оранжевым в орнамент покрывалом, напротив нее располагался шкаф из тонкой фанеры, а рядом находилась тумбочка с тремя выдвижными ящиками — все это богатое убранство находилось лишь в ее, Эллинином, распоряжении. Здесь был и балкон, широкий балкон, открывающий мрачный вид на хвойный лесок, за которым было вовсе не видно белого света. Внизу, под ним, тянулась пыльная тропинка, вдоль которой никто не решился гулять в столь поздний час. Было тихо. Было тихо, и отчего-то тревожно обдавало холодом. Поежившись, Эллина решила выйти и хорошенько осмотреться по сторонам. Она знала, что этажом ниже находится столовая, и потому направилась туда. Есть ей не хотелось, но он чашки горячего чаю не отказалась бы. И потому, спустившись вниз, она свернула в противоположную сторону от холла, туда, где небрежно гремели посудой. Как оказалось, столовая была не просто местом для приема завтрака, обеда и ужина, а целым культурно-досуговым залом. Здесь остро пахло лекарствами и чистотой с нотками компота из сухофруктов. За дальним столом два жилистых пенсионера, один из которых держал при себе трость, сражались в шашки, употребляя при этом самые крепкие междометья, какие только выражали все их положение. Ближе расположились пожилые женщины, тихо обсуждавшие свои личные проблемы. Тут царила гармония. Царил покой отдыхающих и выздоравливающих, от чего непривычному человеку становилось тоскливо. Эллина подошла к окошку раздачи в скромной надежде, что страждущей в горячем целебном напитке не откажут. — Скажите пожалуйста, — негромко обратилась Эллина, — У вас чая не найдется? Молодой, пышущий здоровьем повар посмотрел на нее сверху вниз. — Чая нет. — А что есть? — Компот. — Какой? — Холодный. Продолжать этот диалог ей не хотелось, тем более, что ответить ему было нечем. Но тот, с превосходством усмехнувшись, добавил: — Хочешь чаю, налей из кулера кипятка. И возьми пакетик. Мы не заваривали. Эллина, тихонько хмыкнув, сделала шаг от этого шутника восвояси, спросила на кухне чистую кружку и заварной пакетик, обещавший ей малиновый чай, после чего повернула у кулера кран с горячей водой. Получившийся напиток больше напоминал кисель, но все же приятно согревал, а этого и было достаточно. Она ближайший стол, за которым никого не было, и где стулья уже были задвинуты, — видимо, только что убирали. От него веяло той же чистотой, теми же лекарствами, но запах компота растворился сам по себе. Попривыкнув к своему пристанищу, Эллина стала озираться вокруг. Никто не смотрел на нее прямо, не рассматривал с головы до ног, но косились, и косились неодобрительно. Всем в диковинку было видеть здесь совсем юную девушку с потерянным взглядом и едва ли осознающую, где она и что с ней. Эллина опустила глаза. Лучше было бы ей не привлекать к себе внимание. Лучше бы ей было вовсе не приходить сюда, а остаться до скончания недели в своей комнате, как вдруг над ее головой кто-то дрожащим голосом произнес: — У вас свободно? Эллина повернула голову. Рядом с ней стояла невысокого роста старушка, темноволосая с проблесками седины, и вопрошающе глядела на нее. — Да. Свободно. Старушка поблагодарила и присела напротив. С собой у нее был только бульон, который здесь предлагали к ужину. — Вы не возражаете, если я устроюсь здесь? «Какого дьявола ты спрашиваешь, если уже села?!» — раздраженно подумала Эллина, но виду не подала. — Нет, конечно. — Просто у меня внучка… Она вам ровесница. И на вас очень похожа. Такая же стройненькая, такая же красавица… Та удивленно приподняла бровь. Разговоры о чьих-то внучках ее не занимали, но прервать его было бы слишком невежливо. — Сколько вам лет? — Двадцать. — Моя моложе, ей только исполнилось девятнадцать. Я о ней часто думаю. Она давно живет в Германии с отцом, такая сложная история…Очень умная девочка. Хочет стать дипломатом. Это же такая трудная работа… Всегда говорила ей, что нужно выбрать более женскую профессию, но она у нас упертая, — старушка беззвучно рассмеялась, — Всегда поступала по-своему. Целеустремленная. Многого добъется в жизни. Эллина вздохнула. По правде говоря, ее давно клонило в сон, и она подумала о том, что может уснуть как раз во время беседы, чем, вероятнее всего, наживет себе неприятелей. — Понимаете, она у меня одна осталась. Не на кого больше понадеяться. Я очень часто и много могу о ней говорить, вы меня извините. Я ее очень жду, но она все не едет. — Приедет, — кивнула Эллина, — Обязательно приедет. — Она обещает, но все не получается. Знаете, у стариков одна радость — дети и внуки. Дочери давно нет с нами, а Полина… А Полину я не видела уже пять лет. Она стала совсем европейкой. Я ее, наверное, и не узнаю теперь. Девушка потупила взор. Дурацкое чувство, когда что-то нужно сказать, а что — не знаешь. И оттого чувствуешь свое бессилие и глупость. — Я не хочу вам мешать, но мне совершенно не с кем говорить. Здесь все говорят о здоровье, а зачем мне это, если никакого здоровья у меня уже давно нет? Я хочу о жизни. О детях. Как вас по имени, кстати? — Эллина. — выдохнула та. — Никогда такого не слышала. Меня — Галина Васильевна. Можете называть Галей. Или тетей Галей. Как вам захочется, — и она снова странно рассмеялась. Эллина скривила губы в улыбке. — Тут нет молодежи, — продолжила Галина Васильевна, — Вы первая, кого я встретила за эту неделю. Или нет, был еще один. Постоянно бегал по коридорам и шуму от него было много. Он, наверное, еще не уехал. Говорят, у какого-то генеральского сына не первый день гуляют свадьбу… При такой тишине в этом глухом пансионате Эллина ушам своим не поверила, что здесь когда-нибудь мог быть какой-то праздник, не то что свадьба. Но, казалось, старушка говорила правду: — Вы посмотрите, сейчас почти никого нет, но завтра с утра вы все увидите. Они в банкетном зале сейчас… Вы ведь тоже из гостей? Каждый день сюда кто-то приезжает. — Да, — выпалила Эллина, — я из приглашенных друзей. Не самых близких, поэтому я и опоздала. Мне нужно спешить. В одну минуту Эллина вскочила со своего места, пролепетала едва разборчивое «простите», затем скоро вышла из дверей столовой, побежала наверх по той же обшарпанной лестнице, пока, наконец, не захлопнула за собой злосчастную дверь с номером восемнадцать, после чего, шумно выдохнув, сползла вниз по двери из темного дерева. Тем временем за окном совсем стемнело. Чтобы что-то различить во мраке комнаты, нужно было зажечь лампу, но Эллина не стала этого делать. Она, как была, не раздеваясь, упала в кровать и попыталась уснуть, но атмосфера нового места не давала ей покоя. С открытыми глазами она повернулась на бок и замерла. Было тихо, разве что чуть слышно тикали ее наручные часы. Казалось, что кто-то внизу прогуливался вдоль леса, но и эти шаги вскоре стихли, и стало отчего-то совсем жутко. Эллина попыталась укрыть себя одеялом, однако от этого вышло только хуже. В холодной агонии она завозилась на постели, думая о том, как хорошо ей жилось дома. По привычке она задумалась, что неплохо было бы еще что-то прочесть, но, вспомнив, как мутило ее от одного вида строк, закрыла глаза и вновь попыталась уснуть. Времени было не так много, но Эллине казалось, что стоит ей уснуть — и эта череда странного, ненужного, пройдет на следующее же утро. Эта вера жила в ней еще с детства, с тех летних дней, когда они жили летом на даче. Все становилось привычным только после крепкого сна. Но сон не шел, а, даже можно было сказать, убегал прочь. Она закрыла глаза и повернулась на спину. Внутри все угомонилось, дрожь перестала бить ее, и казалось, что теперь можно было забыться. Вдруг в дверь постучали, причем настойчиво, с ясным требованием открыть, пока ее не сняли с петель. Внутри у Эллины все заледенело и перевернулось от страха. Она могла вообразить себе все что угодно, но только не это внезапное ночное вторжение, тем более, в свой номер, который вряд ли кому-то мог понадобиться. Однако стук не прекратился, а лишь спустя минутную паузу, продолжился с новой силой. От этого Эллина лишь сильнее закуталась в одеяло, надеясь, что непрошенный гость угомонится, если, конечно, не выломает к тому моменту дверь. К счастью, дверь осталась на месте, и, спустя еще несколько минут, стук утих. Сердце Эллины ушло вниз. Он мог вернуться. Вернуться, и Бог его знает, что он бы сделал тогда. Но никто не возвращался. В комнату воцарилась пугающая тишина. Ее не должно было быть, вернее, Эллина не должна была ощущать ее, но она давила со всех сторон и оттого делалось нестерпимо жутко находиться здесь одной… Однако не прошло и получаса, как где-то под окном стали скрестись. Поначалу Эллина не обратила на это внимание, пока не услышала ясно различимый стук, скрежет, а затем грохот и звон чего-то явно большого на балконе. Растерянная, она присела на кровати и стала прислушиваться, в надежде, что все это только ей приснилось. Вставать ей было страшно, выдавать себя здесь — еще страшнее. И она, прикованная к своему месту от тревоги, пыталась понять, что же здесь происходит. Шум смолк. И только Эллина перевела дыхание, в надежде, что все обойдется, как балконная дверь отворилась и на пороге возник чей-то темный силуэт. По-видимому, он вглядывался в темноту, и, ничего не различая перед собой, громко шепнул: — Виталь? Ты что, спишь, что ли? Эллина, приподняв бровь, не сводила глаз со своего ночного гостя. Но, как только его глаза привыкли к темноте и он увидел, что что-то пошло не так, мгновенно переспросил: — А где Виталя? — Какой Виталя? — тихо переспросила Эллина. — Беленький. Наш Виталя. Это тридцать первый номер же? — Восемнадцатый. — Постойте. Это что, даже не третий этаж? — Второй. — Черт побери. Он был пьян. Не сильно, на ногах держался, но с первого взгляда могло показаться, что уже пропустил стакан-другой коньяка и теперь мало что различал в окружающем его мире. И тем не менее, рассудок его был еще при нем, а смелости и разговорчивости прибавилось вдвое. — Как вас зовут? Кто вы? Откуда? Эллина в недоумении рассматривала ворвавшегося. Он не был похож на вора или хулигана, одет был очень чисто и аккуратно, вроде бы даже немного осведомлен об этикете, но знания эти отчего-то миру не являл. Нельзя было сказать, что он был красив или внешность его была примечательной, однако было видно, что он из настойчивых и в чем-то надменных людей. — Это ваше дело, говорить или нет, конечно, но не зря же я лез на второй этаж, — и он неожиданно рассмеялся, — Так хоть узнаю имя той, которая не пристрелила меня, не выкинула в окно и не послала к чертовой матери. — Эллина. — просто ответила девушка, — Эллина меня зовут. Он, призадумавшись, присел на краешек подоконника. — Ах вот оно как. Эллина. — и он щелкнул пальцами, — А меня — Степан. Эллина попыталась улыбнуться в ответ, но волнение и страх не покидали ее, и она, чувствуя, как прыгает внутри сердце, лишь опустила глаза. — Вы, то есть, так и будете здесь сидеть? — осторожно переспросила она. — Нет, не буду. Нужно же мне отдышаться с такой долгой дороги. Даже, если позволишь, я выйду через дверь, как все нормальные люди. Дай мне несколько секунд посидеть спокойно. Кстати, ничего, что я на ты? Я же вижу, ты не против. Эллина ничего не сказала. Ей показалось, что слова сейчас были излишни, тем более, что Степан все сам решил за нее. Что ж, тем лучше. И не придется вступать в споры и вести пустые, бессмысленные диалоги. — Я вообще не пью, — начал Степан и ухмыльнулся, — Но там было очень весело. А Виталя, чтоб его… На этом он затих и стал озираться по сторонам и, не найдя ничего интересного, стал молча рассматривать Эллину. — Я тебе помешал, да? На самом деле, я сам не был бы рад, если нечто похожее на меня ввалилось так поздно вечером ко мне в номер. Что ты здесь делаешь? — А ты? — не растерялась Эллина. — Резонно. Однако ж объясню еще раз: ну перепутал. Ну подумаешь. Что теперь делать. И вообще, я здесь работаю. Тут свадьба идет у какого-то военного, собственно, я даже не понимаю, зачем я им нужен: после всего того, что они там намешали, им весело самим с собой. А ты сама ничего не перепутала? По-моему, тебе еще рано проводить свои годы в таком заточении. — Так вышло. — Родители? Несчастная жизнь? Стрессы? — Слушай, какое это имеет значение? У меня все нормально. Я ни на что не жалуюсь. — Я заметил. Сидишь тут одна. В пансионате. Среди пенсионеров и…меня. Тут он снова засмеялся, но затем продолжил: — Ладно, я поговорю с тобой, когда ты сама этого захочешь. А ты захочешь. Иначе тут умом тронуться недолго. Я вот уже. Немного. Произнеся эти слова, он снова замолчал, но как и в прошлый раз, ненадолго. — Кажется, мне вообще стоит уйти? Эллина не ответила. — Я уйду. Да. Я сейчас уйду… Я спешу, кстати говоря. С этими заминками и путаницей я теряю время. Да. Теряю время. Сказав это, Степан не сдвинулся даже с места. Казалось, у него кружилась голова и сам он был едва ли в себе. И тем не менее, хорошенько обдумав свое положение, он все же встал, затем снова сел, и только потом снова встал и взглянул Эллине в глаза. — Кстати, ты симпатичная, — и он цокнул языком, — Очень ничего себе. — Помнится, ты хотел выйти и непременно через дверь. — сухо ответила она. От этих слов Степан несколько оторопел. Но, усмехнувшись и проведя рукой по волосам, заметил: — И не так проста, как кажешься. Где, говоришь, тридцать первый номер? — Третий этаж. Степан кивнул, направился к двери и там, замерев у косяка, в небольшом раздумии произнес: — Я здесь надолго. Я буду теперь знать, что ты существуешь. — И так же будешь навещать меня через балкон? — Посмотрим. Надеюсь, ты просто устала и в следующий раз устрошь мне более радушный прием. Это пройдет. Затем он, многозначительно хмыкнув, лишь лукаво улыбнулся, после чего закрыл за собой входную дверь.