Минуты мёртвой тишины

Непрерывно на озябшую, продрогшую землю ложится мертвый снег, витиевато недолго кружась на ветру перед аккуратной планировкой на очередной сугроб. Вокруг ни души – тихо, пустынно. И воздух здесь какой-то особенный тоже. Свежий, холодный, выжигающий легкие. А рядом озеро. Замерзшее, как и вся жизнь, покрытое толстой коркой льда. Или тонкой. Я никогда не обращал на это внимания, если честно. Просто оно было здесь, слева от меня. Там же, чуть поодаль от него, лес. Темно-зеленые великаны елей, лишь сверху покрытые ослепляющей белизной снега нетронутой земли. И деревья уходили в гору, верхушки последних были навеки скрыты за спустившимся густым белесым туманом. Он грозился однажды забрать в свои абстрактные владения и меня. А пока я все еще жил, все еще существовал. Лежал на ледяном снеге, разъедающий холод которого стал уже родным моим посиневшим конечностям, стеклянным глазам и обветренным потрескавшимся до крови губам. Это уже что-то неизменное. Под весом моего тела снежный покров прогнут – форма придается ему в это время очень легко. Невесомые хлопья лишь на вид кажутся мокрыми, неустойчивыми. На самом деле, они прекрасно слепляются друг с другом, танцуют парами в небесах, покрывают темные ресницы не моргающих век. И в такие моменты я думаю, что все мы – такие же бесформенные снежинки, почему-то так многих пленяющие своей безобразной маловажностью. Мы наслаждаемся полетом, находим друг друга, неизбежно теряем с сильным потоком ветра и падаем. Лежим, таем… А потом и вовсе исчезаем. Кто-то раньше, кто-то позже, но всегда исчезаем. Потому что люди, гули – это просто снег. Сезонное явление. Однажды нас сменят новые, но мы никогда об этом не узнаем. Я привык к постоянному ощущению холода, к неспособности сделать лишнее движение. Но все равно из раза в раз провожу пальцами с черными ногтями по снегу, погружаюсь глубже в воздушную массу, охотно принимающую в свои объятия. Сжимаю, вожу из стороны в сторону, вытаскиваю резко, неизбежно разбрасывая сухие искры белизны. И все это только пальцами – единственным, чем я могу пошевелить. А еще головой. Легким поворотом влево наблюдаю за своими движениями, на фоне темного озера и далеких деревьев казавшимися такими значимыми. Будто здесь, лежа и тихо умирая изнутри, ероша снег, я вершу чьи-то судьбы. Кажется, снег заморозил в ограненный кристалл мой мозг и все сознание. Мне холодно. Снежинки, упавшие прямо в долго открытые глаза, ощущаются, словно острый конец заточенной катаны. И вся глазница коченеет, и поспешные моргания так быстро не позволяют избавиться от духа смерти, кружащего надо мной и тихо шепчущего: «Пора». Нет, еще рано, я знаю. Еще лишь ветер является спутником моего безмолвного пребывания на гладкой земле, покрытой мертвым снегом, перед озером, перед горами. Почему-то сейчас весь этот хрустальный пейзаж кажется таким важным, что я не могу перестать любоваться им пустым взглядом глаз. Красным и серым. Чувствую: слеза катится по щеке. Но не такая же холодная, не соленая, наверное. Катится и каплей падает на белоснежную гладь, окрашивая ее в алый. Словно небрежные кляксы пера, криво обмакнутого в чернильницу, теплые слезы стекают, стынут на ветру, разбиваются. Кровавые. И в уголке губ зудит неимоверно. Просто это то, к чему невозможно привыкнуть. Быть может, не стоило тогда кусать губу до крови, вылизывать, сдирать корку, вновь чувствовать на языке знакомый вкус. Сейчас бы не пришлось мучиться. Но эта боль красивая. Необычайно гармонирует с атмосферой остекленевшего зимнего дня, мне сказали об этом птицы поднебесные, невесомо взмахнув черными крыльями и вновь скрывшись из виду, снова оставив меня одного ненадолго. Интересно, я похож на спящую красавицу? Я ведь тоже молчу, практически не двигаюсь. Разве что мои глаза открыты, но я, правда, мало, что вижу ими. Лишь ощущаю кожей прикосновения природы и влажные следы тающего снега. Лишь слышу, если приложить ухо к земле, журчание живой воды под мертвым покровом льда, шуршание иголок о снежные уборы деревьев, слышу скрип снежинок, проваливающихся от чьих-то ботинок. А еще следы… Я слышу приближение к себе и, наконец, улыбаюсь. Мой принц. Хрустят хлопья, прогибаясь, давая тебе возможность идти дальше. И ты доходишь, стоишь, не двигаясь, и смотришь на меня сверху вниз. Я возвращаю своей голове прямое положение и закатываю глаза, чтобы лучше разглядеть тебя. Я почти не вижу, знаешь. Но эта улыбка, гранитом отпечатавшаяся в памяти, этот ласковый взгляд шоколадных глаз, кажется, не спутать ни с чем. Наверное, ты сейчас опять растопишь многовековой лед моей души светом своего необъятного солнца. А я вовсе не против. Вот только ты опять исчезаешь из вида. Не говоря ни слова, ложишься на спину, на мерзлый снег. Я-то привык, а ты, как же ты? Молчишь. Голова к голове, и мы, кажется, напоминаем игральную карту. Хотел бы я знать, какой мы масти. От тебя определенно веет теплом, я чувствую волны, способные растопить мое сердце. Или это просто предсмертный жар моего тела. Но нет, не волнуйся, я точно не умру, пока ты так просто лежишь рядом со мной. Я хочу запрокинуть голову назад, еще раз хоть мимолетно взглянуть на тебя, но боюсь. Да, не не могу, а именно боюсь. Боюсь потревожить тебя, спугнуть прилетевшую сюда и опустившуюся непозволительно низко птицу. Белую. Как странно, до твоего прихода здесь взмахивали крыльями лишь черные. Мои седые волосы растрепались по белоснежной земле вместе с твоими блондинистыми, и это мило, наверное. Я слышу, как ты прерывисто дышишь. Тебе холодно. Вижу, как клубы пара уплывают из твоего рта, из моего, сливаются воедино и, переплетаясь змейкой, летят к небу. Это красиво. И ты тоже необычайно красивый. Ерзаешь, стараясь справиться с убивающим холодом, стараясь справиться со мной, помочь мне. Твоя самоотверженность достойна восхищения, правда. Но сейчас мне интересно, видишь ли ты то, что вижу я? Замечаешь ли, как красиво мы смотримся с высоты птичьего полета: возлюбленные, лежащие так близко, слева озеро, а за ним лес и горы… Вот это поистине восхитительно, Хиде. Тишина все еще укрывает нас холодной вуалью, и доносятся успокаивающие звуки невесомой колыбельной откуда-то сверху. Без лишних слов, но вместе. Безмолвно, но с кричащими наперебой мыслями друг о друге. Зима не так уж и страшна, когда ты рядом. Но беспощадный снег жжет, колет, правда? Он всепоглощающий. И с каждым новым вдохом мои легкие покрывает морозный иней. Я не хочу, чтобы с тобой происходило подобное, хочу, чтобы ты сбежал. Но ты неподвижно лежишь на месте, ловишь губами снежинки и незаметно двигаешь правой ладонью. Накрываешь ею мою, заставляешь вздрогнуть. Это ощущение сравнимо с разрядом электрического тока по телу. – Ты знаешь, Канеки, что если лежать долго вот так, то можно умереть? Замерзнуть насмерть. И твой голос тоже замерзший, несвойственный тебе, чуть охриплый, но живой. Я снова приподнимаю уголки потрескавшихся губ, снова ощущаю неприятную боль, но продолжаю улыбаться. Мне тоже холодно, я веду себя по-глупому, но отчего-то сейчас ощущаю себя счастливее всех самых счастливых. – Знаю. Мой же и не узнать вовсе. Будто чужой. Грубый, далекий. Полумертвый. Ты сжимаешь мою руку крепче, и я чувствую твой пульс, слышу сердцебиение. Я хочу пошевелить пальцами, но, похоже, теперь отказали даже они. Я продолжаю улыбаться и шепчу себе под нос слова про то, как хочу сжать твою ладонь в своей. Надеюсь, ты услышишь. – Тогда хватит совершать глупости. Поднимайся. Пошли домой. Ты встаешь, отряхиваешься от снега настолько, насколько это возможно, и подаешь руку мне. Я не могу к ней прикоснуться, прости. У меня просто нет сил. Но ты будто не замечаешь этого. Улыбаешься, наклоняешься ко мне, приподнимаешь. Ты осторожен, но держишь за руки крепко, боишься уронить, словно драгоценную фарфоровую статуэтку. А мне нравится такое обращение. Поставив меня на ноги, ты вновь выдыхаешь ледяной воздух, а я ловлю его, необъяснимо как тянусь к тебе и касаюсь губами твоих губ. Они тоже такие холодные, просто до дрожи. Но ты опять целуешь, улыбаясь, и я готов вечность стоять так, собирая снежинки губами с твоего смущенного лица. А после мы оглядываемся вокруг, где ничего не изменилось. Те же равнины снега, озеро рядышком, лес с высокими елями, горы с текучим туманом. Но те минуты мертвой тишины… Они навсегда.