Стёклышки

      Казалось, невозможно почистить утром зубы, не измазавшись в пасте. Эта липкая мразь так и просилась с оранжевых щетинок на тёмную ткань юбки. Авдеева даже знала, как схохмил бы Хованский, если бы тогда ворвался в ванную. В груди закипало бешенство.       Полукруглые ногти отбивали нервную дробь по барной стойке. Ну да, для кого-то совершенно нормально иметь дома алкоколлекцию. А для Авдеевой норма — сидеть на высоком табурете в мокрой юбке и блузке с влажным следом на воротнике —щиплющая мятой пена в этот раз досадила, соскользнув с подбородка.       Утро было странно солнечным для осени, мягкий золотистый свет заливал комнату, создавая фигурные тени. Но попробуй тут радоваться жизни, когда столько вещей, вроде бездушных на первый взгляд, мстят тебе непонятно за что.       Ну, хоть Хованский всё ещё дрых, можно было полчаса спокойно посидеть на солнышке. Без подколок и чужих рук, желающих проникнуть под юбку. Авдеева поморщилась. Как они ещё друга друга не убили? Ответ на вопрос не хотел лезть в голову подобно неправильной детальке, которую пытаешься впихнуть в пластиковое окошко детской головоломки.       Пальцы Авдеевой скользнули по гладкому стеклу бутылок. От скуки взяла шампанское в зеленоватом стекле, поставила на стойку. Лёгкий звон от постукивания ногтями по покатому боку, беловатая искра у этикетки. Авдеева потрогала рубцы на дереве пробки, втянула еле уловимый запах у закупоренного горлышка.       Как можно было сдаться в руки этой кудрявой сволочи? Отвечать на властные, окатывающие волной жара поцелуи?       Прозрачное прямоугольное стекло, а под ним что-то бурое. Виски, что ли? Авдеева плохо разбиралась в алкоголе и кривилась, когда Хованский разыгрывал перед ней сомелье. Бутылка неизвестного напитка встала рядом с шампанским. Она была немного ниже дешёво-игристого, можно сказать, на голову. Прямо как Авдеева, по сравнению с главной причиной своего бешенства. Ну правда, зачем возбранять нелюбовь к высоким шпилькам?       Зачем она позволяет спаивать себя убойными коктейлями? Почему во хмелю и Хованский мил?       Авдеева коротко матернулась на выдохе, одними губами. Ей было откровенно тоскливо. Вот и строила шеренгу из алкогольной коллекции. А это что? Фигурная бутыль в форме обнажённой женщины, кокетливо лежащей на боку, внутри которой плескалось багровое вино. Авдеева опустила кончики пальцев на стеклянные соски бутылочной бабы. Самый ценный экземпляр, посетила вдруг догадка.       И доколе Авдеева будет приезжать в эту квартиру, пачкаться по утрам чужой пастой? Невыносимо, чёрт, совершенно невыносимо.       Наконец, все бутылки были выставлены вдоль стойки. Солнце грело Авдеевой макушку, отдельные пряди переливались бледным золотом. В который раз вздохнула и крутанулась на табурете, меланхоличный скрип уколол уши.       Почему бы не сбежать прямо сейчас? Исчезнуть тихо и не страдать здесь хернёй. Разве был в их отношениях хоть намёк на обязательства?       Авдеева оттолкнулась носком от пола и вновь раскрутила табурет. Очевидно же, что ничего не изменится. Вот и остаётся им только трахаться да ругаться.       — Развлекаешься во всю?       Глупости можно было избежать, если бы за спиной не раздался насмешливый голос, если бы голова не кружилась от дурацкой забавы…       Но Авдееву всё же дёрнуло в сторону, потеряв равновесие, она машинально попыталась ухватиться за стойку. Казалось, лишь слабо задела, даже не толкнула стеклянный ряд, но… Нет.       Бутылки лопались с коротким нервным перезвоном. Пойманной птицей билось сердце, но многое хотелось отдать за перекошенное лицо Хована в мгновенье гибели его любимиц. Жаль, Авдеева тогда крепко зажмурилась.       — Ты совсем больная, да?! Ты чё натворила?!       Сделала глубокий вдох. Сам же видел, сам же знаешь.       — Нехрен было меня пугать! — взвилась Авдеева, привычно скрывая страх за гневом.       Спрыгнула, отбежала, заметив только отколотую голову прекрасной бутылочной дамы.       — Дура конченная! — а ещё пробрало до дрожи, когда не дал выйти из комнаты, схватив за запястья. — Ты хоть понимаешь…       Да-да-да, она только что расхерачила в дерьмо весь его драгоценный запас. Авдеева заметила, как побелели пальцы Хована на её запястьях, как раскраснелось его лицо.       — …Нахуя ты вообще туда полезла, если руки из жопы?!       Ну что, типичный Хованский. Авдеева снова зажмурилась, уже от внезапного стыда. Всё же чувствовала свою вину под этим высоким, чуть истеричным голосом. Что теперь — убирать осколки, вытирать пол, нагнувшись раком, и слушать едкий ржач?       «Дудки», — сглотнула Авдеева.       Хотелось уйти с гордо поднятой головой, не испытывая больше терпения.       Однако последняя струна душевного равновесия, видимо, лопнула вместе с бутылочным стеклом. И Авдеева натурально психанула.       — Руки убрал от меня! — сильно толкнула Хованского в грудь.       Ноги понесли в прихожую. Надо найти чёртовы балетки и поскорее выбежать за дверь. Как всё трусливо и идиотски, думалось Авдеевой, но злость, перемешанная со стыдом, затмевала здравомыслие.       — Ну чё ты сразу истерить? — вопрос повис в воздухе, а затем отлетел с хлопком двери.       Ступеньки пестрели под ногами, Авдеевой чудилось, будто убегала она от дикого зверя, готового вонзить в неё когти. Сердце подпрыгивало с каждым пролётом, Авдеева спускалась, почти не касаясь перил. В звенящей голове различалось сбившееся дыхание и шлёпание больших тапок позади. Ненормальный. Что он сделает, когда догонит — ударит? Авдеева не знала, на что способен Хованский, и это не на шутку пугало.       Он что-то крикнул, но кончики пальцев Авдеевой крепко прижали мочки ушей. Всё тело дрожало, словно она уносила ноги с места кровавого преступления.       Совсем немного оставалось до двери, когда носок балетки с маленьким рваным бантиком ударился о лодыжку.       До того, как ребро ступени прочертило грязную полосу на блузке и ударило бок, ощутилась пронизывающая невесомость. Авдеевой не было больно скатиться со ступенек и шлёпнуться на пол. Только потом внезапно обожгло колени и локти, с которых содрало кожу. Ещё пришёл глубокий шок, враз затуманивший голову, вытолкнувший все обиды на Хованского.       А тот, тем временем, резко затормозил и смачно выругался. Затем голос удивительно сорвался:       — Авдеева! Ты жива?!       Она прежде не слышала подобных ноток — напуганных. Хотелось, как тогда, видеть выражение его лица. Отразился ли на нём испуг? Или он так переволновался от мысли, что придётся возиться с её трупом?       Из горла вырвался надрывный смех, гортанный, заливистый. Тело Авдеевой несколько раз содрогнулось, горячие слёзы потекли по щекам. Истерика была больше из-за предательской беспомощности, чем от жжения в ссаднивших коленях.       Хованский подхватил её с пола, будто куклу, и Авдеева безвольно опустилась ему на грудь, уже не пытаясь вырваться. Жутко же она сглупила — проклюнулось осознание сквозь бурю эмоций. Такая ведь ерунда, по большому счёту.       Хованский приподнял лицо Авдеевой за мокрый от слёз подбородок.       «А ведь правда переживает, сволочь», — нервно захихикала она, слушая сбившееся дыхание.       — Уже с лестниц у меня начала летать… Истеричка… — бормотал Хованский, ощупывая всё её тело.       «Да в порядке я, не считая того, что ты меня лапаешь», — хотелось заявить, но Авдеева покрепче прижалась носом к его рубашке и последний раз коротко всхлипнула.       Какие же они сумасшедшие... Авдеева криво улыбнулась. И, кажется, знала, как компенсирует свои разрушения.