-
«Если бы не этот блокнот, я бы сошел, наверное, с ума. Так опрометчиво и наивно было верить, что никогда не окажусь в плену. Или, хуже того, убитым. Теперь, когда первое мое ошибочное верование разбилось о толстые стены старого бункера, я начал наконец осознавать, что так же в любой момент могу и погибнуть. Это странное и страшное осознание. Оно не похоже на те мысли, которые были раньше: «да, я могу умереть на этой войне», но теперь эти слова будто наполнились смыслом, настолько ощутимым, что он пробирает до костей. И только теперь я понял истинный смысл этих слов, самой возможности умереть. Я не хочу умирать. Я не хотел этого всего. Наверное. Я не знал, чего хочу. И не знаю сейчас. Есть только отчаянное желание жить и страх возможной скорой смерти. Я здесь уже второй день. Как пещерный человек делаю пометки по утрам в углу на стене, чтобы знать, сколько дней я тут, чтобы помнить, что вот, столько дней я все еще живой. Хотя я не совсем уверен, что именно по утрам, но через какое-то время после того как я проснусь, ко мне заходят и приносят еду. Не подумал бы, что с пленными могут хорошо обращаться. Или, может, они решили, что я значимая фигура? Если так, то надеюсь, они будут так считать как можно дольше». Дверь бункера с тяжелым скрежетом отварилась и в нее вошел все тот же солдат, что и в прошлый раз приносил Бэкхену хлеб и похлебку с рисом. На этот раз он принес все то же. Отдал парню миску в руки и аккуратно, незаметно для еще одного солдата, ждущего его у двери, сунул в пальцы пленного нечто маленькое и мягкое, во что-то обернутое. Бэкхен не подал виду, что что-то пошло не по стандарту, лишь взглянул бегло в глаза напротив и отошел в сторону. Как только молодой военный ушел, закрыв за собой дверь, Бэкхен решил посмотреть, что же тот ему дал. Это нечто оказалось небольшой шоколадной конфетой, успевшей чуть подтаять в теплых руках солдата. Так продолжался день, другой, третий. И каждый раз в руках Бэкхена кроме тарелки с похлебкой и куска хлеба оказывалась то шоколадная конфета, то карамелька. Но на шестой день пребывания в заточении что-то поменялось. Сначала он подумал, что слишком рано проснулся в этот раз, поэтому солдата, приносившего ему еду ,все еще нет. Но когда уже вконец измучившийся догадками и неприятными ощущениями в пустом желудке, улегся в углу на продавленный матрас, дверь с тем же характерным утробным скрипом открылась. Бэекхен мигом подскочил на ноги и уже было рванул к вошедшему, но замер, после сделав шаг назад. В небольшое помещение вошел молодой мужчина лет тридцати на вид, с неопрятной, короткой, редкой бородой. Он не спеша прошел внутрь, оценивающим взглядом осматривая пленного с ног до головы. – Чего вытаращился? Не голодный, похоже. Ну хрен с тобой, – неприятно усмехнулся мужчина и швырнул миску с похлебкой на пол, где она тут же растеклась сероватой, противной жижей по бетону. Туда же прилетел и кусок хлеба, что был вдвое меньше, чем раньше. – Вы, богачи, и так уже зажрались. Денек поголодаешь — ничего с тобой не станет. Военный шаркнул сапогом по полу и, харкнув в сторону Бэкхена, вышел.-
«Я не видел его вот уже два дня. Все же не все здесь грубые чурбаны. Да, все познается в сравнении: если бы на место него не пришел этот бородатый хмырь, то я бы не почувствовал, насколько огромна разница между тем, как ко мне относились, и как могли бы относиться изначально. Правда теперь мне интересно, куда он пропал, этот парень? А вообще: жив ли он? Пока он был здесь, мое существование было еще сносным, но сейчас я в полной мере понял, что значит быть пленным. Первой причиной волнения за него был страх, что я так отвратительно и буду тут существовать, пока... Пока что-нибудь не произойдет. Но потом, когда до меня дошла мысль, что его может уже не быть в живых, мне стало страшно. Так же, как было страшно за свою жизнь. Сознание само прокручивало в голове все, что он мог чувствовать, о чем он мог думать в последние минуты перед смертью, и мне становилось до тошноты страшно, когда представлял, что на его месте мог быть и я. А когда подобные вещи переносишь на себя, более четко понимаешь, каково может быть другому человеку. Удивительно, но я нашел в своем заточении положительные стороны. Точнее, одну — у меня есть уйма времени, чтобы поразмышлять. И вся эта неделя для меня — дни небольших открытий в себе. Я начинаю хоть чуть-чуть, но лучше понимать этот мир и самого себя. И вдобавок ко всему прочему, я понял наконец, насколько бессмысленна и чудовищна эта война. Хотя это детское немного понимание больше сродни ощущению. Когда понимаешь, но вот словами выразить все сложно. Какой же я еще дурак в свои-то девятнадцать! Почему я так мало понимал и чувствовал раньше? Неужели мне нужно было пережить вот это все, чтобы ощутить себя по-настоящему живым? Хотя ничего не происходит просто так. Все же если бы не этот кошмар, я бы так и остался тем же слепцом, что и был. Эта жертва не напрасна. Но с другой стороны, а как же другие? С какой целью гибнут они? И что если я тоже умру вот так, пройдя через этот период? Все чудовищно нелепо». За дверьми слышится шум, неразборчивая возня, что становится все громче и громче, приближаясь к дверям. Слышатся звуки выстрелов. Взгляд пленного в панике бегает по стенам бункера, закрытой тяжелой двери, что все еще остается недвижимой, отделяя его от жизни (или смерти?) за ней. Бэкхен не шевелится, замерев на месте как вкопанный, и не может отвести взгляда от двери, шум и крики за которой становятся все громче и ближе, смешиваясь с отражающимся о бетонные стены звуками стрельбы. Когда двери непривычно резко, но со все тем же скрежетом распахиваются, он все так же стоит, будто к полу прирос, невидящим взглядом уставившись прямо перед собой. В бункер вбегают двое, трое, четверо человек, и половина тут же возвращается обратно, а оставшиеся двое подхватывают за плечи Бэкхена, что в тот же момент потерял сознание, валясь на пол там же, где стоял.-
«Перед смертью, когда понимаешь, что еще секунда — и тебя не станет, жизнь не пробегает перед глазами диафильмом. Нет вообще ничего подобного. Только звон в ушах и какое-то необъяснимое чувство, которое почувствовав раз, не забудешь никогда уже. И к нему примешивается совсем немного смирение. В этот самый последний момент ожидания выстрела успеваешь смириться с тем, что через секунду тебя не станет. И это чувство, наверное, приходит к каждому, кто на шаг от гибели. Невозможно умирать, сопротивляясь смерти. Что-то внутри, может подсознание, успевает дать сигнал, что тут не спастись, поэтому нужно просто смириться — это последнее, что ты можешь сделать. Я никогда не забуду этот день — двадцать восьмое сентября — день моего второго рождения. Нас освободили. И меня, и еще троих. Как оказалось, они трясли с родителей деньги. Как смешно — в это-то время. Может, я чего-то и не понимаю, но сейчас немного не до пачек лир». За последние пару недель блокнот и карандаш стали для Бэкхена постоянными спутниками, куда бы он ни пошел, что бы ни случилось — блокнот с карандашом всегда были рядом, как самые верные друзья, собеседники, советчики. И сейчас, пробираясь через перекрытую так не вовремя и заполненную людьми площадь, он сжимает канцелярские принадлежности в кармане и думает лишь о том, как бы скорее успеть отсюда выбраться, пока чего не началось страшнее, и вернуться к сестре. Гул толпы звенел в ушах, выуживая из памяти образ закрытой двери, за которой так же шумели, кричали люди, за которой раздавались выстрели и кто-то умирал. Бэкхен протолкнулся немного в сторону и вперед, но тут же оказался зажат. В кармане что-то ощутимо хрустнуло. Пошарив в нем рукой, он кое-как вытаскивает руку, чтобы взглянуть на отломленный карандашный грифель, что от очередного движения людской волны вывалился с ладони. Где-то вдали заслышался грохот, короткими, звучными громовыми раскатами, утихомиривший толпу. Люди в ужасе замерли. Грохот повторился, но ближе отчетливее, напоминая Бэкхену грохот за дверью. Грохот выстрелов. Толпа слепо ринулась в разные стороны. Кто-то, находившийся ближе зычно закричал о свободе, но как только раздалась еще одна череда выстрелов, все вокруг завизжало, закричало. Дышать становилось все тяжелее, будучи сдавленным с разных сторон и болтаемый то туда, то сюда живой массой. Бэкхен едва мог стоять на ногах, но помнил, что стоит упасть — и ты не жилец. Где-то справа прорвали ограждение, и даже учинившие буднт с оружием не могли остановить напуганное, в панике рвущееся прочь стадо. Живыми убегали не все — сшибленные людским напором солдаты стреляли во все, кого ни попадя. Дорога, прорванная людьми из засады к жизни, устлалась трупами, по которым бежали и бежали, не обращая ни на что внимания. Бэкхен, еще недавно стоявший на месте, едва только делавший шаги в стороны для удержания равновесия, теперь был снесен человеческим потоком — резвым, стихийным, неудержимым. Толчки в плечи от обгонявших его людей тактом марша отдвались в голове, что гудела от окружающего шума. Где-то позади становились четче звуки выстрелов. – Нет, я так не могу умереть, не снова, – бормотал себе под нос Бэкхен, ринувшись вперед с общей массой. Стадо, загнанное на убой, сбежало. Стараясь протиснуться в середину потока, что несся через разорванную ограду, Бэкхен дважды чуть не оказался на земле. Цепляясь пальцами за чужую одежду, волосы, руки, он едва удерживался в вертикальном положении и бежал, бежал, как и все здесь — в надежде на спасение. Но только спустя несколько метров, несколько упавших по правое плечо Бэкхена человек, он заметил впереди, за баррикадами из мешков с песком, солдат, что их уже ждут. События начинали больше напоминать кровную месть, нацеленную на полное уничтожение врага, нежели классовую войну за материальные блага и либеральные свободы. Но толпа, в отличие от самого Бэкхена не замерла на месте, а ринулась с еще большим натиском веред. Людской крик оглушал, заставляя парня хмуриться и морщиться, стискивая зубы. Солдаты, гражданские, оружие, песок — все смешалось в одном огромном шумном, визжащем, окропленном кровью и задымленном пороховым смрадом месиве. Бэкхен уже не понимал, стоит или бежит, если бежит, то куда — сознание отключилось от реальности, будто бы стараясь оградить мальчишку от той травмы, что могло нанести его психике это чудовищное действо. Опомнился он лишь тогда, когда людское мельтешение перед глазами внезапно куда-то делось, в нос перестал въедаться запах пороха и ноги совершенно точно оставались неподвижны. В ушах ухали удары сердца, — тяжелые и частые, — а перед глазами находилось чье-то лицо. Знакомое. Но понять, кто это, у него не выходило. – Ты слышишь меня? Эй! – лицо человека было встревожено, а голос звучал отдаленно, оттесненный сердечным гулом и тяжелым дыханием. Где-то вдалеке ревела толпа. – Эй! Ты слышишь меня, парень? – человек обхватил лицо Бэкхена обеими руками, чуть тряхнул его и чуть приблизился к нему, глядя четко в глаза. – Да, – не слыша себя произнес таки в ответ он, растерянно хлопая глазами. Взгляд метнулся в спешке по чужому лицу, плечам, и разум наконец идентифицировал в нем парня, что приносил ему в бункер ежедневно еду. – Я думал, ты умер. Солдат хмурился, наклонялся еще ближе, прислушиваясь, а Бэкхен продолжал смотреть на него широко распахнутыми глазами. – Я думал, что ты умер, – чуть громче произнес он и, повинуясь какому-то непонятному порыву, протиснул руку меж их телами и коснулся чужого лица, будто убеждая себя, что этот человек и правда жив, он реален, как и эта теплая смуглая кожа с небольшой щетиной на подбородке под его пальцами. – Потому что не приходил? Бэкхен кивнул. – Не мог, извини, – эти слова звучали так просто, так по-домашнему даже, словно никакой войны нет, словно это кто-то близкий, может быть друг, который не мог найти время зайти, будучи занятой учебой или работой, а сейчас вот так просто извиняется. Бэкхен заулыбался от этого неожиданного и совершенно неуместного чувства легкости и теплоты. В ответ последовала нерешительная, немного смущенная улыбка в исполнении чувственных пухлых губ военного. И от всего этого, смешавшегося во что-то более горючее, чем коктейль Молотова, взорвалось внутри Бэкхена — он готов был бы поклясться, что так оно и есть. Он обхватил солдата за шею, чуть привстав на носки, и разрыдался. Параллели, что он проводил между ним и собой, касающиеся смерти, приобрели сейчас какой-то мистический оттенок. Он вновь почувствовал этот неописуемый страх за жизнь по сути незнакомого ему человека, страх за свою жизнь, ощущение сопричастности судьбе друг друга, какой-то поистине мистической связи. Они живы, оба живы. Нигде и ни при каких обстоятельствах он не почувствовал насколько может быть ценна и дорога жизнь незнакомца, кроме как в военное время, когда проститься с жизнью можешь в любую секунду. Он понятия не имел, сколько так простоял, чуть покачиваясь, в объятиях солдата, но когда пришел в себя, вокруг было тихо, лишь где-то совсем далеко едва различимо слышался женский надрывный плач.-
«Я почти и забыл, что значит писать сюда, что значит говорить с блокнотом, а не человеком. Только сегодня, девятого октября, я заточил карандаш, который тогда сломал. И первое, что мне так хотелось бы сказать, так это то, что я счастлив. Вот сейчас, в этот момент. Потому что не знаю, что будет потом, но сейчас я счастлив, даже несмотря на все, что здесь творится. Мои родители все еще живы, моя сестра родила девочку, Кай тоже все еще жив. Хотя я уверен, что не стань кого-нибудь из нас, как не станет и второго. Тут же. Я до сих пор не могу отделаться от этого ощущения. Может быть эта война до сих пор не может стать для меня чем-то реальным, а кажется отдельным миром, поэтому я все еще говорю о жизни, как о сказке с мистическими связями и совпадениями? Не знаю. Но я уверен: не станет его — не станет меня, как и не станет меня — не станет его. Я чувствую себя особенно счастливым и живым рядом с ним. Это невероятный человек. Он всего на год старше, но, кажется, мудрее большинства взрослых. Хотя это, честно, совсем не вяжется с тем, как он бежит, таща меня за собой, по проулкам, как он засовывает мне в волосы полу-увядшие цветы с чьих-то горшков, как он смеется — как ребенок, совсем мальчишка. Но когда он серьезен, он возносится выше моих колледжских преподавателей. Никогда не думал, что один человек может заменять десятки, сотни людей. Но он может. Потому что он, в отличие от многих (я ему это говорил), не постарел внутри, не умер, а все еще молодой и живой. Когда человек стареет душой, он умирает. И не важно, сколько ему лет — двадцать, как Каю, или пятьдесят». Блокнот все так же лежит в кармане пальто Бэкхена, да только писать в него хочется не так, как раньше. Или, может быть, нечего, потому что говорить с человеком лучше, чем с бумагой, которая ничего не ответит, ничего не расскажет. Он лишь однажды доставался, до того как была сделана последняя запись, и перечитывался двумя парнями при свете луны и угля папиросы, зажатой в зубах Кая. Время, события — все будто бы текло в отдельном от этого мире, не в мире Бэкхена. Война была то недостижимо далека, то обрушивалась четким и болезненным ощущением реальности на темноволосую голову парнишки. Словно его бросало из одной параллельной вселенной в другую. В одной во всю шла разрушительная машина гражданской войны, в другой же было спокойствие, тепло семейного очага и огонь ночей, проведенных с Каем. Но моментами эти миры будто бы смежались, и Бэкхена выбрасывало на линию из пересечения. И всегда это происходило наедине с Каем, во время их бесед о войне, а точнее о ее прекращении. И всегда, каждый раз, несмотря на гениальнейшие, на его взгляд, мысли и идеи Кая, тот итогом выводил побег, считая любые трепыхания против этой мясорубки бесполезными. И со временем эти разговоры все чаще и чаще заходили, когда они, прячась в закоулках, дабы не быть замеченными, беседовали или занимались любовью. – Я завтра в это же время приду за тобой, – тихо говорит Кай, едва касаясь своими губами губ Бэкхена. – Сейчас или, возможно, уже никогда. – Не представляю, что скажу родителям... – Что им стоит хорошенько о себе заботиться, заботиться о Даре и Агнесс, потому что о тебе есть кому позаботиться; что с тобой все в порядке и что ты будешь им писать. Что мы вернемся, как только все закончится. – Да, ты прав, – с немного грустной улыбкой отвечает Бэкхен. Он искоса поглядывает по сторонам, сохраняя бдительность, и коротко целует губы Кая. – До сегодня. – Да, до сегодня.-
Два силуэта скользят по улицам Неаполя, тяжело цокая каблуками военных сапог о брусчатку — две темные фигуры, в запахнутых шинелях. Ведущий резко сворачивает в узкий проулок, предварительно оглядевшись по сторонам, и увлекает за собой спутника. Звук шагов замедляется и постепенно стихает. – Надеюсь, нас не заметят и не убьют, – полушутливым-полусерьезным тоном проговаривает один из солдат, едва касаясь губами чужой изящной шеи. – За тебя, за нас умирать не страшно, – в той же манере отвечают ему с тихим придыханием. – Я каждую ночь был готов умереть за это все. Каждая ночь как последняя. И ты ведь тоже чувствуешь и понимаешь это. Но только из-за этого я чувствую себя живым как никогда. – Ради этого жить нужно, а не умирать, – тихо, в тон собеседнику отвечает солдат и вновь целует открытую шею. – Хотя если уж умирать, то лучше за нас, чем за эти нелепые идеи. Кай жадно целует полуоткрытые, слегка растянутые в улыбке губы Бэкхена, будто бы стараясь запомнить этот вкус, впитать в себя каждое чувство, что он будоражит в его сердце. И Бэкхен в очередной раз рискованно отдается в его руки, почему-то вспоминая о недалеких от Неаполя Помпеях, что однажды сжег своим жаром вулкан. Может быть потому что знает, что однажды его сожжет, убьет эта любовь, что никто не принял бы и не понял, ни в мирное время, ни тем более сейчас; что каждый раз, когда едва слышно он выстанывает имя своего Везувия, может стать последним. Даже этот, когда шорохи ткани и учащенное тяжелое дыхание наполняет предрассветный холодный воздух. «Спеши любить. Каждый раз может стать последним, каждая минута», – сказал однажды Кай, когда они остались чудом не замеченными небольшой группой военных, шедших по дороге в паре десятков метров от них. «Спеши жить», – добавил он позже тихо, что Бэкхен воспринял как синоним первой фразы. И он спешил. Он научился наполнять будни красками, где бы ни был и с кем бы ни был. Старался заботиться о близких как мог, хотя совсем недавно еще был совсем мальчишкой, непутевым и ветреным. Но таким он и остался, просто спешил прожить как можно больше за эти дни, что могли подойти к концу внезапно. Прожить за это время больше, чем успел за всю свою жизнь. И каждый день был как первый и последний — все было ярко, ново; жизнь проникала в каждую клетку, вибрировала в легких и щипала перманентно чуть улыбающиеся губы. В морозном утреннем воздухе тают клубы пара и тишину нарушает лишь пение птиц, звуки дыхания и редких поцелуев. – Идем, – отпрянув от стены, к который был его телом прижат Бэкхен, Кай глянул на наручные часы со старым, истертым кожаным ремешком. – Паром через полчаса отплывает. День — и мы на Сицилии. Кай говорит шепотом и улыбается, глядя как всегда в глаза Бэкхену. И улыбается так счастливо, как, наверное, не улыбался никогда. – Идем. «Мама и папа, простите, что я уезжаю вот так, не простившись нормально. Обо мне есть кому позаботиться, так что не переживайте за меня. Берегите друг друга, берегите Дару и Агнесс. Я вернусь как только все кончится. Я люблю вас».