Стая

Кай не соврал, говоря, что дорога плохая. Минсок назвал бы ее ужасной. Тропа проложена зверем для зверя. Минсок в который раз благодарит законы стаи за то, что обязали его пройти обряд инициации: если бы не испытания на силу, выдержку и умение передвигаться с предельной осторожностью, он бы сорвался со скал в самом начале подъема. Сехун тоже немало помогает. Он оказывается кротким и очень тихим мальчиком, но познаний в его голове не меньше, чем у старца. Он дает отличные советы, и, следуя им, Минсок продвигается вперед без особых усилий. Несколько раз возникают опасные ситуации, и в Минсоке срабатывает глубинная, звериная память. Он не дает двум, идущим чуть впереди, омегам сорваться вниз, когда дорожка прямо под ними превращается в крошево. Участок становится практически непроходимым, и они с Сехуном, рискуя упасть, помогают переправиться доброй половине идущих в хвосте девушек и омег, пока к ним не подоспевает Юра, которая занимает их место. Они догоняют свой отряд и дальше продвигаются без особых происшествий. Сехун идет на шаг впереди, и Минсок украдкой его рассматривает. Он пытается уловить в нем отзвуки той силы, которую почуял у дома Лу Ханя, но в предрассветных сумерках мальчик кажется самым обычным омегой. Разве что выше, чем большинство представителей этого вида, с прямыми, широкими плечами и крепкими ногами. Минсок явно разглядывает его слишком откровенно, потому что Сехун замечает это и, обернувшись, со смущенной улыбкой спрашивает: — Тебя что-то беспокоит? Минсок поджимает губы. Он не знает, насколько уместно задавать подобные вопросы при свидетелях. — Я не отвечаю на вопросы, которые касаются Кая, — видя его замешательство, говорит Сехун. Тембр его голоса остается мягким, с отзвуками смирения и неукротимой нежности, но в то же время, он звучит непреклонно. Минсок видит и чувствует, что ничто на этой земле не заставит мальчика говорить о колдуне. Все, что он о нем знает, все, что происходит между ними, для него — сокровенно. — Я не о нем хотел спросить, — Минсок наконец-то решается. Он подходит ближе, практически касается плеча Сехуна своим плечом и, понизив голос, продолжает: — У дома Лу Ханя я кое-что заметил в тебе, но сейчас этого нет, и я не могу понять, насколько это было реально. — Скажи прямо, и тогда мне будет легче дать тебе прямой ответ. — Мне показалось, в тебе есть сила… темная сила… та сила, что отличает шаманов и ведунов от обычных волков. Сехун взглядом скользит по лицу Минсока, пока тот не позволяет заглянуть ему в глаза. — Да, возможно, ты видел ее. Но она спит. Я не хочу ее будить. Большая сила влечет за собой большую ответственность. — Кай сказал, что учит тебя. — Он учит меня, как к ней не прикасаться. Это мое желание. Я знаю, что эта сила во мне не навсегда. Она перейдет к моему ребенку. Он станет самым сильным колдуном, который рождался в племени Черных. Минсок кивает: мальчик прав. Ребенок, рожденный от двух волков, наделенных подобной силой, будет поистине могущественным. Это пугает, и Минсок радуется, что у них с Лу Ханем будут обычные дети. На этой мысли он запинается и так не вовремя краснеет. Он впервые думает об их с Лу Ханем будущем как о чем-то свершившемся, и это волнует и смущает до бесконечности. Минсок опускает голову и остаток пути пытается не представлять Лу Ханя с заметно округлившимся животом или играющим в саду с их малышами: девчушкой с рыжими кудряшками и вздернутым носом и мальчонкой с замурзанными щеками, вечно сбитыми коленками и раскосыми, не то волчьими, не то человечьими глазами. Эти мысли заставляют улыбаться так, что после еще долго болят щеки и сердце. Лу Ханя он встречает у конца тропы. Воронье Гнездо — двухэтажное строение, одной своей стороной вросшее в скалу — возвышается над затуманенной площадкой. Ступени, ведущие к нему, высечены прямо в камне. Они крутые и высокие, местами стертые настолько, что приходится за шаткие поручни цепляться, чтобы не свалится со скалы. Минсок сходит с тропы, пропуская свой отряд вперед. Лу Хань явно ждал его, и как только он подходит, протягивает к нему укутанные в варежки руки. Минсок обхватывает их своими руками, но даже сквозь два слоя оленьей кожи чувствует, насколько горячие у Лу Ханя пальцы. Он пропускает вдох и подавляет желание поцеловать его на глазах у всей стаи. Лу Хань смеется, безошибочно распознав его желания, отчего вокруг глаз разбегаются самые красивые морщинки, которые Минсоку приходилось видеть. Он хочет ощутить их губами, почувствовать обветренной кожей, как трепещут ресницы, и долго, упоительно долго целовать тонкие веки, чтобы по венам бежала, заменяя кровь, чистейшая нежность. Возможно, это слишком слащаво и вконец сентиментально, как в тех сериалах, которые смотрела мать, но вот сейчас, в этот самый миг, заглядывая в смеющиеся глаза Лу Ханя, Минсок понимает, почему об этом пишут и говорят именно так. Потому что на душе делается сладко-сладко, а в глотке — солоно-солоно от того, что он чувствует к Лу Ханю. Это аномалия, бракованная, вывернутая на изнанку и поставленная с ног на голову Вселенная, но ему в ней бесконечно хорошо, потому что в ладонях — жар чужих ладоней, а в груди — на одно сердце больше. — Чудо ты мое, — Лу Хань тянет замечтавшегося Минсока на себя, и тот не сопротивляется, позволяет прижать себя к сдавленной толстой курткой груди и поцеловать в висок. — Идем в Гнездо, пока там лучшие места не заняли. Гнездо оказывается достаточно вместительным, чтобы никто не остался под открытым небом. Кай и пятеро подростков-альф уходят в лес по дрова, а Минсок устраивается у главного входа и вглядывается в затуманенную даль. На душе неспокойно. Он прикидывает, как давно Белоголовые напали на поселение, представляет, сколько крови уже пролилось, и становится тошно. К нему подходит Бэкхён и, присев рядом на корточки, протягивает флягу с водой. Минсок делает пару глотков и возвращает флягу лекарю. Вода кислит, отчего во рту остается странный привкус. — Добавил пару капель настойки: взбодрит, — поясняет Бэкхён и, вздохнув, усаживается на дощатый пол. Вытягивает ноги в тяжелых ботинках и закрывает глаза. — Как долго мы здесь пробудем? — спрашивает Минсок так тихо, чтобы услышал только лекарь. — Пока стая не решит, что в резервации достаточно безопасно, чтобы вернуться. — А если Белоголовые победят? Что тогда? Они придут за нами? — Они могут прийти и раньше, — Лу Хань подходит неслышным шагом и присаживается рядом с Бэкхёном. Тот протягивает ему флягу. Лу Хань благодарно кивает; пьет. Взгляда от затуманенных гор не отводит. — Воронье Гнездо, — говорит он, словно во сне растягивая слова, — тайное убежище Черных. Строилось предками, когда они только отвоевывали эти территории. О нем никто, кроме Черных, не знает: слишком высоко в горах, слишком опасный подъем, — но… — Тао — Черный, — заканчивает за него Бэкхён; в голосе его столько тоски и горечи, что у Минсока сжимается сердце. — Если он выдавал Белоголовым наши планы, то мог рассказать и о Гнезде. Единственное, что может их остановить — нехоженые тропы. Их поселение располагается ниже, на равнине: они не привыкли передвигаться в горах. Скалы здесь отвесные, подъемы крутые. С непривычки так просто не взойдешь. Будем надеяться, что Крис не подвергнет своих людей такому риску. — Кто такой Крис? — Неблагодарная свинья, — бас Чанёля оглушает. Минсок вздрагивает и вскидывает голову, чтобы увидеть нависшего над ними волка. В тусклом свете раннего утра его волосы кажутся кроваво-красными, а глаза отливают медью. — Щенком я спас ему жизнь, и вот так он меня благодарит. Я считал его другом, единственным среди Белоголовых достойным волком, но, как видишь, ошибаются не только люди. Минсоку не по себе от того, насколько Чанёль серьезен. Он выглядит на десяток лет старше; тело вытянулось, мышцы налились силой и мощью, которые внушают опасения. Минсок пытается представить, кому из молодняка пришлось сражаться с ним во время инициации, но в голову ничего не приходит. Сейчас, глядя на будущего вожака, сложно вообразить, что кто-то может побороть его, не прибегая к запрещенным приемам. Возвращаются мальчишки, груженные хворостом. Кая с ними нет. — Сказал, что ушел вниз, к тропе, — говорит один из волчат и кладет дрова у печки. Она располагается на первом этаже, в большой комнате. Широкая труба ведет на второй этаж, где находится бойлер. Там же есть и камин, который при необходимости можно растопить. — Что он там хочет увидеть? — спрашивает Минсок. — Ничего, — Бэкхён качает головой, а Чанёль добавляет: — Это магия. Лучше нам этим голову не забивать. — Идем, — Бэкхён, кряхтя, поднимается; смотрит он на Лу Ханя. — Поможем с обедом. Лу Хань кивает, и они уходят. Мальчишки занимаются печкой, а Чанёль усаживается рядом с Минсоком и какое-то время смотрит на туман отстраненным, бесконечно печальным взглядом. Люди обычно называют такой взгляд волчьим. Минсок улыбается этому и опускает голову. Чанёль какое-то время молчит, а затем, не сводя глаз с леса, говорит: — Знаешь, как Черные выбирают вожака? — Понятия не имею. Хочешь поделиться? — Наверное. Тебя же это беспокоит? В день нашего знакомства ты явно решил, что такой балбес, как я, мог получить это право лишь путем наследования. — Да, — честно признается Минсок, — но сейчас считаю иначе. — Сейчас ты видишь не самую лучшую из моих сторон. Обычно я тот идиот, которого ты встретил после второго испытания, — Чанёль улыбается, отчего на левой щеке пролегает глубокая складочка. — Раньше в племени Черных вожаками и в самом деле становились альфы из одной семьи, но их род начал вырождаться, отчего совет решил, что вожаком станет самый сильный, выносливый, смелый и справедливый волк из определенного выводка. Мой выводок насчитывает шестерых альф. Все прошли обряд инициации, а затем — ряд испытаний, которые должны были определить, кто из нас достоин стать вожаком. Я из семьи охотников. Мой дед, отец и сестра — лучшие охотники в стае, но… я единственный понимаю язык зверей, поэтому им до меня далеко. Колдун считает, что в моих жилах течет кровь ушедших племен. Моя бабка, как и ты, была приблудившейся, но своего прошлого не помнила (или говорила, что не помнит). Кай считает, она из Серокрылых: горное племя, давно ушедшее на север, как можно дальше от людских поселений. Они знались с духами камней и стремнин, понимали язык зверей и могли воскрешать мертвых. Во мне нет ничего такого, но я говорю с животными. Это уникальный дар, поэтому я — будущий вожак. — А еще он голыми руками выкорчевывает молодые сосны прямо из скал, — Кай возникает у порога, словно из воздуха. Чанёль и Минсок вздрагивают одновременно. Минсок хватается за косяк задубевшими пальцами и думает о том, что если среди Белоголовых есть колдуны, то им не поздоровится. — Я выставил парочку охранных заклинаний, так что можешь больше не отмораживать задницу, — Кай хлопает Минсока по плечу и скрывается в доме. Чанёль смотрит ему вслед и доверительным полушепотом говорит: — Жуткий тип. — Мы просто ничего о нем не знаем, — Минсок качает головой и, цепляясь за стену, поднимается. Кай прав: чем сидеть на морозе и без толку пялиться в туманную даль, лучше помочь ребятам с обогревом.

***

После обеда Лу Хань просит у Кая разрешения подняться к водопаду. — Отец часто водил меня туда. Вода у подножья чистейшая, а у противоположного берега — тихая заводь. Я умею ловить рыбу на гарпун, так что хочу туда подняться и порыбачить, — Лу Хань говорит с какой-то неуверенностью в голосе и переступает с ноги на ногу. Минсок чует его волнение как собственное, но понимает его причину лишь тогда, когда Кай бросает беглый взгляд на лестницу, что ведет на второй этаж. Там, словно коршуны на ветке столетнего дерева, собрался молодняк: альфы лет четырнадцати-пятнадцати: слишком юные, чтобы сражаться, но достаточно взрослые, чтобы сходить с ума от течного омеги. — Думаю, это неплохая идея. Минсок пойдет с тобой: вдвоем веселее, — говорит Кай, а на губах играет улыбка, прочесть которую Минсок даже не пытается. Они с Лу Ханем прихватывают ведра, найденные в кладовой и, обогнув гору, поднимаются по скалистому склону к реке. Ее ледяные воды выдолбили себе русло среди монолитных камней и теперь, грохоча так, что закладывает уши, катятся вниз, в долину. Они прозрачные как стекло и опасные настолько, что Лу Хань предпочитает держаться от них подальше. — Выше русло расширяется, речка мельчает: там можно перейти вброд, — он идет чуть впереди, а Минсок колеблется, балансирует на грани между желанием отстать еще на шаг, чтобы не искушать себя, или приблизиться и взять Лу Ханя за руку. Ладонь горит и чешется под рукавицей, и хочется содрать ее с кожей, добраться до кости, вырвать этот зуд с мясом, венами и сухожилиями. Минсок крепче сжимает кулаки и резким шагом, спотыкаясь через камни, догоняет Лу Ханя. Ловит его ладонь, сжимает ее так крепко, как позволяют грубые швы вокруг толстых пальцев. Лу Хань оборачивается, улыбается растерянно-вопросительно, но Минсок в ответ лишь качает головой. Лу Хань замедляет шаг — подъем становится круче и опасней из-за мокрых, местами обросших илом камней — и до брода они добираются через долгие полчаса. Переходят речку по воде, предварительно разувшись и сняв носки. Лу Хань приподнимает штанины, чтобы не замочить их, но идет, высоко задирая ноги, отчего во все стороны летят пенные брызги. Вода студеная, и у Минсока сводит челюсти. Он так крепко стискивает их, что зубы неприятно скрипят; от этого по коже бегут сплоченные стада мурашек. Лу Хань смотрит на него через плечо и смеется. Минсок практически созрел для обиды, но это так на него непохоже, что он решает обойтись смущенным пожатием плеч. Мол, с кем не бывает? Лу Хань дожидается его у края воды, чтобы вместе обуться и продолжить подъем. Он уже не настолько крутой, а вскоре показывается и сам водопад. Над водой стоит пар, отчего большую часть скалы не видно. Лу Хань останавливается у пологого берега. Он неровным полумесяцем огибает заводь. Вода в ней и в самом деле чистая и спокойная, и Минсок присаживается на корточки, чтобы лучше рассмотреть свое отражение. Лу Хань садится рядом и вытягивает руку, чтобы пальцем указать на то, что Минсок изначально принял за камень. Это оказывается средних размеров рыбешкой. Она зависла у самого дна и не шевелится. Лу Хань жестом показывает, чтобы шел за ним, и отходит к деревьям. Оставляет ведро у обтесанного ветром и дождями камня, сам усаживается на мшистое бревно и вынимает из кармана куртки нож с выкидным лезвием. — Надо заточить пару гарпунов, — Лу Хань оглядывается по сторонам: выискивает подходящие ветки. — Можешь вон ту сломать? — он подбородком — таким круглым, таким гладким — указывает на нужную ветвь. Ольха совсем молодая, и ветка, по сути, — часть ствола, и Минсок ломает ее без особых усилий. Протягивает Ханю и усаживается на камне, обветренном и холодном. Лу Хань ловко работает ножом, и за пару минут у него на руках оказывается добротный гарпун, который он без промедления пускает в ход. Он снова разувается, стягивает сковывающую движения куртку, перчатки, шарф и, подкатив штанины, входит в воду до средины голени. Минсок прихватывает ведро и устраивается на берегу. Лезть в ледяную воду желания нет никакого. Лу Хань, кажется, не замечает ни холода, ни скользкого дна, ни юркой рыбы. Он забрасывает гарпун молниеносным движением: раз, другой, третий. Рыба скользкая, еще живая, и Минсок прикрывает ведро куском коры, чтобы не выскочила. Рыбья кровь пахнет не так, как лосиная; ее запах вызывает легкую изжогу. Лу Хань продвигается вперед до тех пор, пока вода не достигает колена. Тогда он, забросив гарпун в последний раз, возвращается на берег. Минсок помогает ему взобраться, забирает улов и, бросив ощетинившуюся жабрами рыбину к своим уже подохшим сородичам, оттаскивает ведро к камню. Оборачивается и, кажется, умирает, потому что Лу Хань через голову стягивает сорочку и, улыбаясь ярко и задорно, говорит: — Хочу искупаться. Минсок, как та глупая рыбешка, открывает и закрывает рот, но ни продохнуть, ни сказать хоть слово не может. Он смотрит на стремительно оголяющегося перед ним Лу Ханя и понимает, что сейчас самый подходящий момент вспомнить слова Кая. Те, однако, в голову совсем не идут, и все, о чем он может думать — тупая, пульсирующая боль в паху и больное, откровенно безумное желание забраться Лу Ханю под кожу. Она такая гладкая, такая розовая, укрытая такими манящими золотистыми волосками, что у Минсока начинает кружиться голова, а рот наполняется слюной. Лу Хань избавляется от белья и, переступив через одежду, входит в воду. Зачерпывает полные ее пригоршни, брызжет на бедра и грудь, охает и смеется, а затем прячет в ладонях лицо: слишком красивое, чтобы смотреть на него без слез. Минсок не чувствует под собой ног и опускается на прибитую изморозью траву. Шарит по ней руками, ищет опору, но найти не может, потому что гравитация больше не властна над ним, потому что единственным центром притяжения становится Лу Хань: его тонкие руки, голубые от проступивших под кожей вен бедра, впалый живот и пики тазовых косточек. Волосы на лобке — густые и темно-рыжие — блестят от запутавшихся в них капелек воды, и у Минсока от этой картины темнеет перед глазами. Он вот-вот отключится от переизбытка чувственных ощущений. Никогда в жизни он не видел ничего эротичней этого купающегося мальчишки, никогда так отчаянно, до судорог во всем теле, никого не хотел. Минсока пробирает озноб, и он, грозясь испортить рукавицы, впивается в каменистую почку непослушными пальцами. Он хочет сжимать худые бока, хочет чувствовать под подушечками пальцев острые треугольники позвонков, хочет гладить покатые плечи, царапать ключицы и кадык. Хочет языком пройтись вдоль мягкой линии подбородка, а затем искусать — чтобы жарко и солоно — шершавые губы. Он моргает и понимает, что плачет. Необходимость прикоснуться к Лу Ханю, вобрать в себя его запах настолько острая, настолько глупая и безжалостная, что Минсок не может ей противиться. Он понимает, что вот так, должно быть, выглядит смерть, потому что он точно умирает, распадается на части, рассыпается на молекулы, расщепляется на атомы и растворяется в квантах света, чтобы хотя бы так коснуться нецелованных солнцем щек и смеющегося рта. Лу Хань издевается еще несколько минут, а затем — мокрый и дрожащий, как камыш у края заводи — выбирается на берег и тем, уже знакомым, пьяным шагом подходит к Минсоку. Встает над ним — божественный в своей обнаженной красоте – и, кончиками пальцев коснувшись мокрых от слез щек, заставляет поднять голову и посмотреть в свое круглое, такое невинное лицо. Но взгляд его и улыбка, дожидающаяся своего часа в уголках посиневшего рта, совсем иные. В них желания не меньше, чем в бьющемся в лихорадке сердце Минсока, и тот понимает, что вот оно – то, чего он ждал, то, от чего бежал, то, что хотел изуродовать правильными моментами, тогда как оно прекрасно в своем естественном виде. Лу Хань подходит еще ближе и опускается Минсоку на колени. Теперь он касается его лица ладонями, сжимает его, холодом своей влажной кожи остужая пылающие щеки, и тянется за поцелуем. Они целуются прерывисто, какими-то толчками, словно отнимают друг у друга воздух. Минсок практически готов поверить, что так и есть. Практически, потому что сам, кажется, и вовсе не дышит. Лу Хань начинает дрожать, и Минсок каким-то чудом, не отрываясь, не отстраняясь от него, стягивает куртку и накидывает ее на поджатые плечи. Хань стонет ему в рот и запускает руку между их телами. Минсок сдергивает рукавицы, потому что чокнется, если до синяков не сожмет бедра Лу Ханя, а тот не очень ловко, но расправляется с замками на его штанах. Минсок готов выть от облегчения, когда пальцы Лу Ханя смыкаются вокруг его члена, но они настолько холодные, что у него судорогой сводит глотку. Ни вдохнуть, ни выдохнуть он не может и лишь ртом елозит по щеке Лу Ханя, пока тот устраивается удобней. У него, наверное, совсем срывает крышу, потому что он тут же опускается на член и, откинув голову назад, отчего куртка падает на колени Минсоку, начинает двигаться. Делает он это неритмично, словно шаман во время ритуального танца, крепко вцепившись в загривок Минсока пальцами. Рот широко открыт, и из него вырываются короткие, хриплые вздохи. Минсок носом утыкается куда-то под подбородком Лу Ханя и цепляется за его бедра так, словно от этого зависит его жизнь. Он мнет мокрую, покрытую пупырышками кожу, а Лу Хань все скользит вверх-вниз по его члену, и от него так потрясающе пахнет наслаждением, что Минсок окончательно обо всем забывает. Он дергает Лу Ханя вниз, и тот, подавившись воздухом, так сильно сжимает пальцы на его шее, что в позвоночнике что-то щелкает. Лу Хань всхлипывает и, сжав челюсти, с присвистом выдыхает сквозь зубы. Его тело словно волной идет; оно крупно содрогается, а на глазах выступают слезы. Он подается вперед, обхватывает плечи Минсока руками, которые и не руки вовсе, а стеклянные плети, которые тронешь — трещинами пойдут, — прогибается в спине, отставляя зад, а Минсоку и понимать ничего не надо — он отводит руки назад — для опоры — и вскидывает бедра. Кровь ударяет в голову, на висках проступает пот. Минсок переносит вес на одну руку, вторую кладет на идеально прогнувшуюся поясницу и начинает двигаться так быстро, как только может. Лу Хань дышит ему в ухо, и от этого — мороз по коже, от этого — сердце на части и в глотку, от этого — звезды перед глазами: скоплениями, соз­везди­ями, галактиками. Он целует пахнущие снегом плечи, жадно припадает к ним губами, душой, тем волчьим «я», которого толком не знает, и не дает себе остановиться, пока Лу Хань, напрягшись всем телом, не заканчивает. Этот миг невозможно описать, нереально прочувствовать — настолько он выше всего, что Минсок знал в этой жизни, — и он просто растворяется в нем, позволяет себе стать его частью. Они сцепляются намертво, и Лу Хань шоркает коленями по мокрой траве, пытаясь устроиться удобней. Он стучит зубами и сам же с этого смеется. Минсок заставляет его остановиться, надеть куртку и прижаться к нему плотнее. Лу Хань снова обнимает его, запускает покрасневшие от холода пальцы в волосы и, перебирая их, заглядывает Минсоку в глаза. — Будешь ругаться? — спрашивает он тихо, а у самого в глазах до сих пор рождаются новые миры. Минсок трясет головой, сглатывает густую, слишком вкусную от переизбытка в ней Лу Ханя слюну и говорит: — Ты специально, да? Купаться полез. Специально же? — Конечно, — Лу Хань улыбается довольно и мажет губами по щеке Минсока. — Ты же глупый у меня. Слушаешь всяких колдунов… Минсок чувствует себя идиотом. Не лучшее ощущение, но он с ним смиряется. Лу Хань сжимается вокруг него и тихо стонет. — Больно? — смущение тут же сменяется беспокойством с оттенком вины. — Хорошо, — Лу Хань носом утыкается Минсоку в шею. — Представь, если сейчас на нас кто-нибудь выйдет? — Молчи… — Минсоку кажется, он достиг высшей отметки по шкале стыда. Лу Хань смеется и целует его за ухом. Минсок тут же ему все прощает. Они расцепляются спустя двадцать минут. Лу Хань мигом скидывает куртку и идет к воде. Обмывается, пока Минсок приводит себя в порядок, одевается и, прихватив два свободных ведра, поднимается вверх по течению, чтобы набрать чистой воды. Затем они вместе собираются сушняк и разводят костер. Запекают пару рыбешек. Лу Хань глотает еду жадно, прямо с углей, и при этом выглядит настолько счастливым, что Минсок забывает о своей порции и просто смотрит на него. — У меня никого не было, — слизывая с пальцев остатки жира, говорит Лу Хань и перебирается поближе к Минсоку. Усаживается прямо на земле — благо, она успела хорошенько прогреться, — и продолжает: — Я ждал тебя. Бэкхён давал мне настойки, которые подавляют желание. Во время течки запирался в доме и ни с кем, кроме матери, не виделся. Пару раз ко мне приходили свататься, но… я ношу в волосах цветы безвременника: это значит, что я занят. Минсок слушает внимательно; он верит каждому его слову. Лу Ханю и не нужно было их произносить: он знает — учуял в первую их встречи, — что так все и было. — Это того стоило. Ты особенный мальчик, ты мой особенный мальчик, — Лу Хань улыбается, поглядывая на Минсока, а тот чувствует себя так, словно перед ним только что распахнули врата Рая. Ради вот таких мгновений его родители и отдали свои жизни. Чтобы Минсок узнал, что такое простые радости и что значит сердце, которого слишком мало для той любви, что в нем рождает его омега. Минсок обнимает Ханя за пояс, притягивает к себе поближе и носом зарывается в еще влажные волосы. Закрывает глаза и с блаженством вдыхает их новый запах. Они пахнут лесом, пахнут домом, пахнут им.