ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ — ЦВЕТОК ▶✖◀
Вики, Спустя всё это время я наконец-то посылаю тебе письмо. А же хороший друг, так ведь? Извини, я на самом деле была очень занята, и, как я поняла, ты тоже. Чёрт, стать другом маньяка, который хочет убить всех, кто бы мог подумать? Я всего лишь шучу, не убивай меня. На самом деле мне очень жаль. Посылаю тебе лучи огромной любви от твоей лучшей подруги Сьерры, и извини за то, что это письмо получилось никудышным. — Си P. S. Когда ты вернешься, я хочу тебя кое с кем познакомить.▶✖◀
Прочитав письмо от Сьерры, я засмеялась в голос, после чего Стеф на меня неодобрительно посмотрела, ведь я помешала ей читать. Я пробормотала быстрое «извини», прежде чем положить письмо на прикроватную тумбочку. Я много думала над тем, что сказала мне Стефани вчерашним вечером. О том, что Калум рано ли поздно влюбится в меня. Я не верила в это; кто вообще сможет влюбиться в девушку вроде меня? Но потом я поняла, что этим кем-то мог быть Калум. Потому что мы были аутсайдерами, не вписывались в окружающий мир. Мы прекрасно понимали друг друга, потому что оба были другими, и это всё объясняло. Он мог влюбиться в меня. Черт, он уже мог быть влюбленным в меня, а всё это время я была слишком слепа, чтобы это заметить. Хотя, я в этом сомневалась. Разве тринадцати дней будет достаточно, чтобы влюбиться в человека? Возможно, в книгах и любовных романах, но это жизнь. Я не видела возможности, по которой это бы стало реальным. Я даже убеждала себя в том, что влюбиться в кого-то, будучи в психиатрической лечебнице, — нереально, но Стеф и Эштон доказывали мне обратное. Они были современным романом в стенах психиатрической больницы. После того, как я увидела, насколько сильно она любит Эштона, мне захотелось, чтобы она покинула эти стены и имела возможность увидеться с ним снова. Другая же часть меня хотела, чтобы она осталась, потому что она была одной из немногих моих друзей здесь. Думать об этом было очень эгоистично с моей стороны, но она была единственной девушкой, с которой я здесь близко общалась, а девушки могут понять то, что парни понять не в силах. Я тяжело вздохнула; в моей голове было слишком много мыслей, которые нужно было разложить по полочкам. На самом деле, я не могла определить свои чувства по отношению к Калуму, по крайней мере, пока. Друзья, или больше чем друзья, или же влюблённые до безумия подростки. Как бы там ни было, я не имела ни малейшего понятия.***
В тот день в комнате отдыха было очень жарко, по каким-то странным причинам. Джинсовый пиджак, который я стащила у мамы много лет назад, был совершенно неуместен; мне нереально сильно хотелось его снять. Но под ним я была одета в футболку с коротким рукавом, и если бы я сняла пиджак, то мои руки оказались бы обнажены. Что значило, что все будут видеть мои шрамы. На минуту я скрестила руки на груди, неловко ерзая на стуле. Стащив с себя пиджак, я повесила его на спинку стула. Калум положил свою колоду карт на стол, после чего посмотрел на меня. Не произнося ни слова, он встал со своего стула и пересел на другое. То, которое обычно было занято, но сейчас по каким-то причинам было свободно. Мы с Калумом никогда не садились близко к радиоприёмнику, потому что человек, который его включал, обычно слушал дерьмовую музыку. Сегодня никто не желал слушать радио, так что мне показалось, что Калум хочет найти что-то стоящее по радио для нас двоих. Он снова посмотрел на меня, и я точно знала, что это приглашение подойти к нему. Я села на стул рядом с ним, в то время как он переключал радиостанции, пытаясь найти ту, которая бы удовлетворила наш музыкальный вкус. Мы сосредоточенно вслушивались в играющую музыку. Поп, классика, кантри, ничего, что могло бы нам понравиться. К тому времени я уже сдалась и перестала слушать, но он продолжал поиски, постоянно переключая радиостанции. Очевидно, я сдалась слишком рано, так как следующая песня, которая заиграла по радио, заставила его улыбнуться и добавить звук. Песня заставляла меня улыбаться меня вместе с ним; это была классика. Она вернула меня на девять дней назад, когда я сама пела её, сходя с ума от запрета на прослушивание музыки. «Blitzkrieg Bop» Ramones. Какую бы ещё песню спеть, особенно если твой папа слушал её с тех пор, как тебе исполнилось три года. Я тихо подпевала музыке, время от времени вслушиваясь в свой голос, чтобы убедиться, что я не пою слишком громко, и чтобы меня снова не вычитали за это. Калум тоже пел, и гораздо громче меня. Он был хорошим вокалистом, на самом деле, он был гораздо лучше, чем просто хорошим. — Знаешь, я пела эту песню в свой третий день здесь, — сказала я. — Я знаю, я слышал тебя, — ответил он, заставив меня удивлённо вскинуть бровь. — Серьёзно? — Серьёзно. И я могу сказать, что из тебя бы вышла хорошая певица, — он пытался скрыть усмешку на своем лице, но у него не вышло. Я позволила смеху слететь с моих губ, помотав головой. — Это вовсе не так, — произнесла я, в то время как он продолжал подпевать песне. — Как скажешь, Вики, — пробормотал в ответ он, начав говорить тише. Откинувшись назад, он прислонил голову к стене, продолжая время от времени тихо подпевать песням, играющим по радио. Он, казалось, полностью погрузился в свои мысли, и я не стала его прерывать. Я знала, что его мысли иногда способны вырывать его из этого мира. Спустя продолжительную тишину, он, казалось, вышел из транса и подвинул свой стул ближе к моему. Настолько близко, что наши колени практически соприкасались, но мы старались этого избегать. На мгновение Калум опустил свой взгляд в пол, а затем достал что-то из кармана. Ручку; у этого парня всегда была с собой ручка. Особенно если следовать моей теории о том, что он песенник. Он нервно на меня посмотрел, будто не знал, с чего начать. Нечто, вроде этого, случилось впервые, потому что мы всегда были открыты друг с другом и никогда не нервничали, находясь в обществе друг друга. Мы просто были такими, похожими друг на друга, или, возможно, настолько разными, что могли с лёгкостью разговаривать. Он снял с ручки колпачок и взял мою правую руку в свою. Я не стала возражать, и позволила ему рисовать на своей руке. — Итак, Калум Худ: душевнобольной, песенник, басист и художник? — произнесла я, пытаясь посмотреть, что он рисует на моей руке, но он мне не разрешил. — Искусство на самом деле не моя стихия, — ответил он, но продолжил что-то рисовать. — Говорит парень, который в данный момент рисует произведение искусства на моей руке. — Он тихо усмехнулся на мой комментарий. Я всё еще могла чувствовать скольжение металлического шарика по своей коже. Но внезапно это ощущение исчезло, Калум убрал ручку и прикусил губу, рассматривая своё творение. Он наконец-то отодвинулся, и я могла сама посмотреть на шедевр, который красовался у меня на руке. Цветок, это был цветок. Обычная маргаритка, которую можно повсюду отыскать на краях исписанных бумаг. На самом деле, в ней не было ничего особенного. Но в то же время она была особенной, и мы с ним оба знали, почему. Всё дело было не в самом рисунке. А в словах. Мне было очень сложно разобрать его мелкий почерк рядом с цветком. «С любовью, Калум». Будто он только что написал мне целое письмо. Будто этот цветок и был его письмом, будто он символизировал гораздо большее, чем я могла понять. Но, каким-то образом, я понимала. В самом дальнем уголке моего сознания поселилось объяснение. Это было его послание мне. Раньше он уже говорил, что я тот хороший человек в этой плохой ситуации. Цветы тоже подходят под это описание. На мёртвой лужайке всегда найдётся хотя бы один цветок. Думаю, я была неким подобием цветка для Калума. Я посмотрела на парня и улыбнулась, на что он тоже улыбнулся. Он делал меня счастливой, он делал меня настолько счастливой, что мне хотелось плакать. Но я не стала этого делать. Я смотрела на свою руку достаточно долго, чтобы обратить внимание на руки Калума. Обнаженные, точно также, как и мои. На самом деле Калум всегда носил свитера или футболки с длинным рукавом. Однажды, в тот день, когда я заметила его тату, он был одет в майку, но я не знала его достаточно хорошо, чтобы рассматривать его запястья. Запястья Калума выглядели также, как мои. Исцарапанные. Повсюду шрамы. Как и у всех, кто оказывался здесь. Хотя, его шрамы выглядели иначе, в некоторой степени. На своей левой руке он намеренно выцарапал слово. Две буквы. Поначалу их было сложно разобрать, потому что я не хотела делать очевидным то, что я с особым интересом рассматриваю его руки. Хотя, он был не против, так как сам только что рассматривал мои запястья на протяжении нескольких минут, рисуя цветок. Он выцарапал «Из» на своей руке. И снова одно и то же. Эта девушка доставляла ему так много счастья или боли или других чувств, на которые я не обращала внимания. И поэтому он буквально вырезал её имя на своей коже. Шрам, который никуда не исчезнет. Я ничего не понимала, мне казалось, что он любил её. Если он любил её, тогда зачем было ранить себя, постоянно царапая её имя на своей руке? Возможно, это было лишь напоминание, что она существует, существует за пределами за пределами психиатрической лечебницы. Возможно, он сделал это после того, как попал сюда. Но он не мог это сделать; все вещи, которые можно было использовать, чтобы навредить себе, в этом месте были запрещены, но даже если бы у него были свои методы, ему бы никак не удалось скрыть свежие шрамы от врачей. Я снова с улыбкой посмотрела на него. — Ты на самом деле любишь её, не так ли? — поинтересовалась я. Он озадаченно поморщил лицо, а затем его выражение смягчилось. Улыбнувшись мне, он слегка прикоснулся к моим пальцам своими. — Если она — это ты, тогда да, я думаю, да. Это было не тем, что я имела в виду, и он это знал; ему просто захотелось быть милым и выразить свою любовь ко мне. И это было мило, в самом странном виде. Я почувствовала, как на моих щеках появился румянец, и я была больше не в силах сдерживать улыбку. — Ох, Вик, не смотри на меня так. Разве лучшие друзья не могут говорить, что любят друг друга? — В таком случае, — сказала я, садясь ровнее, — я тоже люблю тебя. Пришло время уходить в свои комнаты, поэтому мы встали и вместе вышли в коридор. Мы больше ничего друг другу не говорили, нам это было не нужно. Мы были разосланы по разные стороны от лифтов, и Калум улыбнулся мне напоследок, переплетая свой мизинец с моим, что стало нашим особенным жестом. После этого он развернулся и ушёл в противоположном направлении. Стеф подошла ко мне и толкнула плечом; на её лице красовалась надменная ухмылка. — Это так тебе не нравится Калум Худ, задница?