***
Тома опускается на колени. Прохладный собачий нос тычется ему в шею, влажный язык широко, с чувством лижет ему щеку, и Тома радостно улыбается и с удовольствием чешет золотистый лоб пса. На псарне Сюмацубан сейчас не так уж и много собак – почти все на заданиях или передовой… Только этот бедняга остался, ждет, когда его раненый хозяин поправится. Тома часто скрашивает ему компанию – и другим псам тоже. В детстве он часто мечтал о собаке, да и сейчас нет-нет, а хочется… и он мог бы: вступил бы в Сюмацубан, взрастил бы себе напарника почти что с щенка… Но при главе Камисато он принесет больше пользы – и клану Камисато, и комиссии Ясиро, и стране, которую он больше не может назвать чужой. Но он не может покинуть Аято, человека, которому поклялся в верности. Аято не выносит собачьей шерсти. Пес тихо скулит, виляет не просто хвостом – всем телом, – выпрашивая ласку. И Тома чешет его за мягким округлым ухом, гладит по спине и утыкается лицом в жесткую шерсть. Время проходит быстро, незаметно течет сквозь пальцы, но Тома умеет его ловить. Он замедляет поглаживания, целует пса пару раз в лоб и тихо, пристально глядя в умные темные глаза, шепчет: – В нашем доме снова завелись крысы, друг. Держи нос по ветру – и передай остальным. Пес широко открывает пасть и шумно и часто дышит, вывалив алый язык. Тома в последний раз мнет пушистые щеки и поднимается на ноги. Пес… нет, полноправный член Сюмацубан понял его просьбу. И, Тома знает, исполнит, если выдастся шанс.***
Тома опускается на колени. Глава Камисато не смотрит на него и не заговаривает – приказ сесть отдает он жестом – но по лисьему прищуру и излому губ Тома считывает настроение. И ему нравится то, что он видит. Тома окидывает взглядом малый зал для бесед, смотрит сквозь прикрытые веки на вероятных изменников – их хорошо видно с его обычного места. Его обычное место – по левую руку от главы Камисато. Мог бы сидеть и по правую, но то место всегда принадлежит госпоже Аяке, даже когда ее нет. Тома не против. Тома не вправе требовать и желать большего, чем имеет – и хорошо, что глава Камисато умеет награждать своих слуг. Хорошо, что Аято читает желания Томы, точно по книге, – и хорошо, что Аято любит их исполнять. Тома знает – многим не нравится то, как снисходительны к нему глава Камисато и юная госпожа. Тома знает – многим хочется скинуть его, чужака и выскочку, с этого места, обесчестить, опорочить, втоптать глубже в грязь… И желание это столь же сильно, как и жажда просто занять его место. Тома знает – борьба за власть в комиссии Ясиро не закончена и не закончится никогда. Врагов у Камисато Аято достаточно. Тома знает – и Тома готов. Аято говорит, и речь его – горные ручьи, что сливаются в полноводные реки, вечный танец волн, отлив и прилив океана… Аято говорит, и слова его – слова главы клана Камисато и комиссии Ясиро – как вода коварны и как вода безжалостны. Аято говорит – и Тома от его голоса расплавился бы, если бы не умел сдерживать свое пламя. – ...А как считаешь ты, управляющий Тома? – Аято спрашивает, лишь немного склонив в его сторону голову и лишь на мгновение посмотрев Томе прямо в глаза. Они оба знают, что это не вопрос, но разрешение говорить публично – все, что Тома считает, Аято уже известно. Тома мочит губы в чае – неслыханная дерзость для слуги медлить с ответом на вопрос господина, – и медленно окидывает собравшихся взглядом. – Я думаю, мой господин, что крысы с Ватацуми действительно угрожают нашим бесценным припасам. Их чудовищные нападения на наши снабженческие караваны несут великий вред… – Тома видит, как расслабляются плечи изменников, позволяет им посмаковать свою “хитрость” и “неуловимость”... А затем с тихим стуком ставит чашку. – Особенно тем, что пропадают на Наруками. И смотрит при этом на главного из предателей, уверенно и нагло, на грани с насмешкой и даже не думая прятать взгляд. Тот, разумеется, не выдерживает – подается вперед, нависая над столом, и рычит, багровея от злости: – Ты-ы… Господин Камисато, не слушайте этот бред! Это разбойники Сангономии топят наши лодки и грабят караваны, а намеки этого… вымеска, безродного пса – возмутительны! Высечь его палками и укоротить язык – и пусть дважды подумает, как обвинять честного человека… Господин Камисато хмыкает и вежливо тянет губы в улыбке человека, готового убить. Он прикрывает глаза, будто бы соглашаясь… и кладет левую руку Томе на загривок, слегка сжимая пальцы. Тома чувствует кожей прохладу темного шелка, чувствует сдерживаемую силу чужих пальцев… и легкую нервную дрожь запястья. Тома легко, всего на мгновение успокаивающе сжимает под низким столом чужое колено, и Аято… глава Камисато скалится чуть сильнее, и ведет пальцами дальше, почти на самое горло – и сжимает ими чуть крепче. И Тома понимает – можно. Самое время. – Разве я обвинял хоть кого-то? Я всего лишь сказал, что крысы, верно, очень близко подобрались к Трикомиссии… – Наглый щенок! Да как ты… Господин Камисато приподнимается, не вставая из сейдза, и давит пальцами Томе под челюсть, напоказ заставляя посмотреть себе в глаза. И Тома подчиняется, и Тома смотрит снизу вверх с непритворным трепетом, хоть и знает, что все происходящее оговорено заранее. – Может быть, мой управляющий Тома и чужак, полукровка, безродный пес… – пальцы Аято расслабляются, ослабляют давление, почти что в ласке поднимаются выше, легко хлопают по щеке… – Но у него, как и у всякого пса, есть перед вами преимущество. Догадываетесь, какое? Голос его тих, мягок и переливчив, но Тома не обманывается – это рокот волн в самом начале шторма. И вассалы-изменники понимают это тоже – но не ответить на прямой вопрос главы комиссии не имеют права. – Какое же, господин? – Верность. И Тома бросается в бой.***
Тома опускается на колени. Глава Камисато на него не смотрит – все внимание его занимают распластанные в малом зале тела. Большинство сдались сразу, стоило только обнажить оружие, часть удалось оглушить… Но главный заговорщик живым не дался, и из тела его, подпаленного и рассеченого почти пополам, заливает светлые доски пола. Тома стоит коленями в его крови, но не это его заботит. – Жаль, – роняет господин Камисато, глядя на связанных и оглушенных выживших. – Если бы груз потерялся на Ватацуми… – Так было задумано вами, господин. Груз должен был достаться не им. Аято хмыкает, но ничего не отвечает – лишь кивает в сторону шевелящихся пленников. Но Тома и без напоминаний знает, что нет на Наруками места, где не нужно выбирать слова. – Это – измена. Но я не знаю, насколько замешаны их семьи. Пока не знаю. Аято молчит. И Тома молчит тоже. Скоро им придется просчитывать новую поставку, но сейчас… Сейчас надо убраться дома. Перчатки господина пропитаны кровью – капли срываются с них и пачкают и без того усеянные алыми брызгами штанины и рукава… белую ткань надо как можно скорей замочить в ледяной воде… – Тома. Голос главы Камисато и Ясиро, голос Аято устал и тих. Тома качает головой и медленно стягивает с чужих рук перчатки. Он знает, что Аято мог бы спросить, но не станет – ему нет причин сомневаться в данных Томой клятвах. Но иногда на Аято накатывает. И Томе бы по-хорошему помочь господину снять испачканные одежды, а затем прибрать бы здесь все… Но под взглядом Аято, темным, пронзающим наживо, Тома говорит совершенно иное: – Позволь отвести тебя в покои. Я прикажу слугам прибрать здесь грязь. И Аято кивает, скользнув пальцами по его пальцам. И уходит, танцующим шагом переступая через тела.***
Тома опускается на колени, но Аято останавливает его взмахом руки. Ни один слуга не осмелится потревожить покой главы клана в столь поздний час, и Аято – просто Аято – может сейчас расслабиться. И Тома может расслабиться тоже. Испачканная в крови одежда давно уже снята и передана слугам, и оба они стоят в нижних одеждах… Но под ногтями и в волосах Аято бурая грязь, а на щеке засыхают брызги чужой крови. Тома бросает взгляд на дверь – он запер ее и перепроверил трижды, но все же… Аято вздыхает и приваливается к нему грудью. Тома позволяет ему постоять так немного, гладит по спине ладонями, призывая в них немного тепла. – Я устал, – почти беззвучно шепчет Аято в его плечо. И сердце Томы сжимается от нежности и горечи. Он ведет ладонями выше, слегка разминает напряженные плечи – и немного отталкивает от себя Аято. Кладет пальцы на беззащитное горло, оглаживает самыми кончиками… А после кладет ладони на щеки, большими пальцами стирая с них кровь. – Я знаю, – выдыхает он в тонкие бледные губы, тут же сминая их поцелуем. И Аято отвечает, и плавится в его руках, и его собственные руки слепо шарят по спине и плечам Томы, пока не зарываются в волосы и не распускают и без того ослабшую ленту. Аято отстраняется, и в его светлых обычно глазах – шторм и буря, пляска чудовищ Бездны. Тома обожает такой его взгляд. Аято не говорит ни слова, только облизывает потемневшие влажные губы и ведет по щеке Томы темным атласом его же ленты. Они оба знают, что это значит. Они оба на это согласны. Тома сжимает тонкие сильные пальцы – и забирает ленту. Тома целует бледную кисть – и отпускает чужую руку. Тома затягивает свою ленту на доверчиво подставленном горле. Аято опускается на колени.