Легенда о любви и красоте

Виола проснулась утром с трудом, чувствуя себя разбитой до ломоты в костях и напряженно пытаясь вспомнить, как вообще добралась до постели. Солнечному свету оказалось не под силу развеять черноту ее мыслей и сохранившихся вчерашних воспоминаний. Она спустилась к реке и, разбив тонкую корку льда у берега, умылась ледяной водой, пытаясь взять себя в руки. Виола вытерла лицо тыльной стороной передника и вдруг замерла. Потом бросилась в лачугу, и там, развязав пояс, вытряхнула передник над выметенным полом. Увидев две выпавшие из складок ткани на пол монеты, она опустилась на колени, глядя на них как на чудо, вспоминая, как вчера, будто по наитию, сунула их за пояс, вместо того, чтобы ссыпать в кошелек. — Вот три дуката, — сказала Виола, положив деньги на стол перед сборщиком податей. — Отпустите моего мужа. — Три, говоришь? — сборщик внимательно осмотрел два дуката, а третий поскреб ногтем. Удовлетворенный проверкой, он сделал отметку в свитке, потом выдал Виоле сургучную бирку. — На, можешь идти, забирать своего благоверного. Огороженная частоколом из высоких, с заостренными концами бревен, каменоломня представляла собой уходящие глубоко под землю отверстия разных размеров в лишенной растительности скале. Виола передала бирку страже и осталась стоять в ожидании у ворот. Оглядевшись, она заметила невдалеке реку и поняла, что от каменоломни до лачуги ближе добираться по берегу, чем возвращаться через город. Из ворот раздался знакомый кашель, и Виола увидела нищего. Он шел медленнее, чем обычно, или, быть может, ей просто так казалось из-за того, что она давно его не видела. Она рассматривала его лохмотья, деревяшку, выглядывавшую из штанины, палку, на которую нищий опирался, чувствуя, как от их вида тает сочувствие, которое она начала испытывать к нему, пока он был на каменоломне. — Идем, — сказала она, поворотом головы давая понять, что не хочет лишних разговоров. Нищий кивнул. Виола пошла вперед, периодически останавливаясь, чтобы он не слишком сильно отставал. Они шли вдоль берега реки, постепенно огибая городские стены. Довольно скоро Виола убедилась, что нищий, и вправду, идет медленнее обычного. Оглянувшись в очередной раз, чтобы проверить, насколько он отстал, она увидела, что нищий стоит на месте, прислонившись к городской стене. Виола вернулась обратно и подошла к нему. Пока она подходила, рукавом рубахи он вытер лицо, и Виола увидела на полотне свежие красные пятна, вперемежку с уже высохшими, бурыми. У него шла носом кровь, причем, очевидно, не в первый раз. — Вытяни руку, — сказала она, помогая ему опереться на нее, чтобы можно было продолжить путь. К тому времени, когда с передышками они доплелись до лачуги, Виола точно знала, что нужно сделать в первую очередь — от нищего тошнотворно пахло: грязью и потом с примесью чего-то еще, неприятно щекочущего нёбо ядовито-сладким привкусом. В лачугу нищий вошел сам, но тут же рухнул на солому в своем углу. Виола быстро нарезала несколько ломтей хлеба и сыра. — Поешь, — сказала она, отправляясь на реку, за водой. Пока она носила воду, нищий встал и разжег очаг. Кровь шла, и довольно обильно, судя по пропитавшемуся ей рукаву, на котором красные пятна, расплываясь, поглощали бурые. Видимо, он пытался поесть, потому что Виола заметила, что один из кусков хлеба стал вполовину меньше. Миской зачерпнув из принесенного ей котелка воду, он долго пил, закашлявшись в конце, потом снова затих в своем углу лачуги. Остатки воды из миски, которые Виола вылила в лохань, розовой струйкой растворились в прозрачности речной воды. Дождавшись, пока котелок нагреется, Виола вылила горячую воду в лохань и рукой перемешала горячие и холодные струи. Потом подошла посмотреть, как там нищий. Кровь, кажется, остановилась, но дышал он неровно, с усилием. Виола помогла ему подняться и снять рубаху. Не мучаясь неуместной скромностью, она развязала пояс и стянула с него штаны. В свои семнадцать она уже видела обнаженных мужчин, как живьем (с придворными дамами они кидали кубок в реку и заставляли пажей голыми нырять за ним, нашедшему доставался поцелуй, а игра называлась «Поиски Грааля»), так и мраморных, поэтому мужская анатомия не была для нее откровением. Тело ее мужа было худым, но не производило впечатления слабости. Куда больше ее внимания привлек обрубок ноги, к которому кожаным ремнем была прикреплена деревянная опора. Словно зачарованная, Виола не могла оторвать глаз, глядя, как нищий расстегивает хитроумные ремешки, обнажая конец обрубка, по форме похожий на полено с закругленными краями. Созерцание чужого увечья вызвало в ней брезгливую жалость, смешанную с тайным облегчением от сознания того, что она здорова. Лишившись опоры, нищий рукой ухватился за стену. Виола, очнувшись от увиденного, помогла ему дойти до лохани. Она предоставила нищему справляться с купанием самому, но, опасаясь, как бы ему не стало хуже, на всякий случай, не решилась выйти. Когда он вымылся, Виола набросила на него шерстяной плащ и уложила на своей постели, считая, что там ему будет лучше, чем в углу. От тепла кровь хлынула с новой силой, и Виола, отвязав передник, наполнила его снегом и приложила к лицу нищего. Она долго, ожесточенно терла золой его одежду до боли в пальцах, потом, не удовлетворившись этим, пошла на реку и выполоскала ее в проточной ледяной воде. Смертельно уставшая, она из последних сил отодвинула лохань и устроилась спать у очага. Утром она проснулась, пока нищий еще спал. На губах и крыльях носа у него остались следы запекшейся крови, но дыхание выровнялось. Уходя, она оставила ему поесть у очага. — Ишь ты, явилась, богачка, — насмешкой приветствовала ее хозяйка трактира. — Сегодня уже месяц, как я работаю, стало быть, вы должны мне полдуката, — холодно сказала Виола, не реагируя на насмешку. — Вчера ты не работала, так что до вечера месяц не полный, — ответила трактирщица. И все же, перед уходом Виолы, она достала деньги и кинула на стол. Виола постаралась пройти через городские ворота не одна, присоединившись к группе крестьян. Впрочем, в этот день в воротах стояли другие стражники и не обратили на нее внимания. К ее приходу нищий разжег огонь и наносил воды. Он надел свою высохшую одежду, и по свежим пятнам на ней, Виола поняла, что у него снова шла кровь. — Где ты была? — спросил он, едва она присела у очага. — Работала, — коротко ответила Виола. — Но тележку ты оставила… — он вопросительно взглянул на нее. Только тут Виола поняла, что нищий ведь ничего не знает из того, что происходило за то время, что он провел в каменоломнях. Она не собиралась делиться с ним подробностями, но слова сами хлынули вдруг потоком, освобождая ее от многодневного груза беспокойного одиночества. — Тебе не нужно туда больше ходить, — сказал нищий, выслушав Виолу. — Поговорим об этом, когда тебе станет лучше, — сердито отрезала она, в глубине души, не веря в то, что сказала. Нищий перебрался обратно в свой угол. Слушая ночью его кашель и тяжелое дыхание, Виола старалась отогнать от себя мысль о том, что он так и не оправится. На следующий день, выйдя вечером из трактира, Виола увидела нищего с тележкой, ожидающего ее. Он уходил вместе с ней из лачуги по утрам и заходил за ней вечером в трактир, откуда они вместе возвращались в лачугу. Днем он постепенно распродавал те горшки, что оставил Виоле перед уходом в каменоломни. Как заметила Виола, судя по темпам, с которыми уменьшалось их количество, у него это получалось лучше, чем у нее. После дня, проведенного на холоде, он нещадно кашлял, продолжала идти кровь, и Виола устала повторять: — Прекрати, а то не поправишься. В ответ нищий молчал, а она понимала, что он упрям ничуть не меньше нее, и будет продолжать поступать так, как считает нужным. Граф Урбино в трактир больше не являлся, но стражники продолжали бражничать каждый вечер, многозначительно хмыкая при виде Виолы. Она подходила к их столу с каменным лицом, и на какое-то время между Виолой и ними установилось вооруженное перемирие. Но однажды вечером, двое из них подкараулили ее во дворе трактира. Не говоря ни слова, они скрутили девушку. Чтобы она не кричала, один зажал ей рот рукой. В ответ Виола впилась зубами в кожу с такой силой, что стражник выругался, обдав ее запахом перегара. В следующие несколько мгновений произошло что-то непонятное, Виолу уронили на землю, рядом осели оба похитителя. Приподнявшись, Виола разглядела у стены фигуру нищего. Наклонившись вперед и опираясь о стену, он пытался отдышаться. Поднявшись на ноги, Виола сделала шаг к нему. — Цела? Не в состоянии говорить, она кивнула, прислонившись к стене рядом с ним. — А ты? — чуть отдышавшись, задала она тот же вопрос. В слабом свете, исходившем из щелей трактирных ставен, она разглядела, как он тоже кивнул. Оттолкнувшись от стены, нищий подошел к лежащим без движения телам и наклонился. Виола услышала, как звякнуло что-то металлическое. Она шагнула ближе, чтобы лучше видеть, что происходит. — Ублюдки, — недобро усмехнулся нищий, выпрямившись, и бросил в тележку меч и снятые со стражников пояса с прикрепленными к ним ножнами. В лачуге, после ужина, нищий сказал ей: — Больше ты в трактир не ходишь. На сей раз она не стала возражать. — Ты убил их? — после долгого молчания спросила Виола. — Нет, — ответил он. — Но стражниками им больше не быть. Утром, порывшись в уголке своей постели, Виола положила перед нищим полдуката, полученные за работу в трактире. — Купи себе платье на смену, — сказал он, не притронувшись к ним. Она посмотрела на свой порванный во время нападения рукав и пожала плечами. Нищий снова закашлялся. Виола с тревогой наблюдала, как, когда приступ кашля закончился, он вытер с губ кровь. — Не ходи сегодня никуда, — попросила она. — Я ненадолго, — сказал он, взглянув на Виолу. В его глазах она увидела теплоту сочувствия и затаенной улыбки, словно он понимал ее тревогу и опасения, но знал, что ей под силу с ними справиться, и ненавязчиво хотел помочь ей тоже поверить в это. И Виола почувствовала, как потеплело в груди. В этот раз нищий, действительно вернулся скоро, как и обещал, а вечером у очага зазвучал привычный скрип гончарного круга. Виола днем теперь чаще всего оставалась в лачуге. Она готовила обед, подметала, мыла посуду. После работы в трактире она стала лучше готовить, но по-прежнему вся работа по хозяйству вызывала в ней глубокое отвращение, душевный протест своей грубостью, приземленностью, грязью, которую приходилось вымывать и выметать. Но домашних забот было на порядок меньше, чем в трактире, и в дневные свободные часы она имела возможность отоспаться или погулять. Впрочем, гулять она вышла лишь однажды, но заметив издали волков, осторожно вернулась к лачуге. Больше она далеко от жилища не отходила, и даже спускаясь к воде, внимательно оглядывалась по сторонам и брала с собой палку. Но было кое-то, беспокоившее Виолу сильнее волков. Постоянный кашель нищего раздражал ее и раньше, но теперь он не столько раздражал, сколько тревожил. Она никогда не призналась бы в этом даже себе самой, но ей было страшно, что он сляжет или умрет, а она снова останется беззащитной и беспомощной, в одиночестве. У него продолжала временами идти кровь, и Виола заметила, что теперь он старается стереть ее с лица так, чтобы она не обратила внимания. Все это пугало девушку настолько сильно, что она решилась поговорить с Симонеттой. — Это все каменная пыль, — вздохнула Симонетта, когда они с Виолой, улучшив минуту, перешептывались у прилавка горшечницы. — Неужели от этого нет никакого снадобья? — спросила Виола. — Не знаю. Есть одна знахарка, если хочешь, я спрошу у нее. Виола никогда не имела дела со знахарками, и в глубине души обрадовалась, что Симонетта предложила спросить у знахарки сама, а не отправила к ней Виолу. Там же, в торговом ряду горшечников, дожидаясь нищего, чтобы вместе вернуться в лачугу, Виола узнала городские новости. Волки съели ребенка и загрызли одного пьянчужку, свалившегося на дороге. Граф Урбино в канун Великого Поста объявил большую охоту. Двое стражников были с позором изгнаны из рядов графских кондотьеров после того, как, подвергшись нападению, не смогли уберечь свои мечи. К тому же нападавшие перерезали им сухожилия правой руки, так, что они теперь все равно были не годны к ратному делу. Виола догадалась, что речь шла о тех двоих, что напали на нее, и теперь поняла, почему нищий сказал тогда, что стражниками им больше не быть. Мечи с поясами он куда-то убрал, и Виола не интересовалась куда. После того случая, она ни разу не ходила в город одна. Муж всегда сопровождал ее, и Виоле уже не было страшно. К тому же, стражники перестали обращать на нее внимание. Виола предполагала, что это из-за того, что она больше не работала в трактире. Не могли же они знать, что одноногий нищий вовсе не так беспомощен, как кажется на первый взгляд. С Симонеттой они уговорились увидеться на следующий день, поэтому Виола снова пошла в город вместе с нищим. — Она сказала, нужно пить горячее козье молоко пожирнее. И добавлять в питье травы, вот эти, — Симонетта протянула ей кожаный мешочек. — Это поможет? — усомнилась Виола. — Не знаю, поможет ли, но молоко еще никому не вредило, — ответила Симонетта. Зажав в ладони полдуката, Виола прогулялась по торговым рядам окрестных улиц. Она со вздохом, отвернувшись, прошла мимо разноцветных переливов восточных тканей и ювелирных украшений, повертела в руках грубый холст простого платья и купила горшок козьего молока. Вечером, вскипятив его вместе с травами, стараясь не принюхиваться к едкому запаху, она протянула миску нищему. — Что это? — спросил он, поперхнувшись после нескольких глотков. — Молоко с травами. Пей, — ответила Виола. Забрав у него пустую миску, Виола поставила ее у очага. Нищий, как обычно по вечерам, уселся за гончарный круг, и Виола знала, что не уснет. Она уже привыкла подолгу лежать, ожидая, когда же круг затихнет, а утром наверстывать недостаток сна. Но сегодня ей даже не хотелось ложиться в постель. Вместо этого она уселась на полу у очага, обхватив руками колени. Некоторое время она сидела, молча глядя на огонь, потом повернула голову и спросила: — Ты родился без ноги или стал таким? — ее давно занимало, почему у нищего нет ноги и, глядя на поленья, напомнившие ей об обрубке, Виола решила спросить прямо. Но она не была уверена, станет ли он отвечать. — Мне отрубили ее при Ангиари, — как всегда помедлив, все же ответил нищий. Ангиари — это было знакомое название. Виола помнила, что при Ангиари войско Милана под предводительством ее отца, сражалось с объединенной армией Итальянской лиги, во главе которой стояла Флоренция. Виола помнила это так хорошо потому, что союзник Милана, граф Ассторе Манфреди был первым женихом, просившим у отца ее руки и сердца в Виолины неполные двенадцать лет. Виоле тогда жених пришелся не по вкусу, а герцог Миланский был не готов так скоро расстаться с любимой дочерью, поэтому Манфреди получил отказ. — Ты был кондотьером у моего отца? — догадалась Виола, вспомнив, как нищий разделался с двумя стражниками. Он кивнул. Виола, разумеется, не помнила кондотьеров отца в лицо (ей бы и в голову не пришло к ним присматриваться), но все они, определенно, были крепкими и воинственными — взрослые мужчины с жестким блеском в глазах, который говорил о том, что они уже познали притягательную силу права отнимать чужие жизни, или молодые парни, щеголяющие доспехами перед девицами ее свиты, задиристые, как бойцовские петухи. Нищий не подходил ни под одну из этих категорий. — Но как же тогда… — Виола выразительно посмотрела на гончарный круг. — Для этого не нужно иметь две ноги, — ответил нищий. Никогда раньше Виоле не пришло бы в голову задаться вопросом, что случается с теми из кондотьеров, кому не посчастливилось выйти из боя невредимыми или умереть на поле брани быстро и без мучений. Потом она вспомнила об увечных монахах, собиравших подаяние на улицах. — Почему ты не пошел в монастырь? — спросила Виола, и тут же припомнила многочисленные грязные слухи, ходившие о жизни такой полувоенной монастырской братии. — Я не был благодарен Богу за то, что выжил, — ответил нищий равнодушно, как люди говорят о старой потере, которую так и не удалось найти. Что ж, это она могла понять. Ей тоже не за что было особенно благодарить судьбу в последнее время. Она промолчала, но, видя, что он не стремится поддерживать разговор, спросила снова: — Ты родился в Милане? — Да, — нищий закашлялся и убрал руки с круга, чтобы не испортить форму миски, которую лепил. Когда кашель прошел, он добавил: — Отец был горшечником. — А ты хотел быть кондотьером, — утвердительно произнесла Виола, демонстрируя свою проницательность. — В юности я был изрядным кретином, — ответил он, усмехнувшись краем рта. Этого уже Виола понять не могла. Мало того, что он, оказывается, не считал, что быть кондотьером лучше, чем горшечником, он еще и смеялся над самим собой, каким был когда-то, калека смеялся над здоровым юношей. Виола никогда не понимала, как можно смеяться над собой, если за насмешку другого человека можно вызвать на поединок и убить. — А твой отец был так же… беден? — спросила Виола. Она чуть не сказала «нищ», но вовремя остановилась. Пусть мысленно она называла его нищим, но сказать вслух, Виола чувствовала, было бы чересчур. — Пока у него было восемь детей и жена — да. После чумы ртов стало меньше, а дела пошли лучше. Так что он стал чуть богаче, чем я сейчас, — он ответил спокойно, но Виоле показалось, что в уголке рта при этом затаилась усмешка, словно он догадался, почему она запнулась, спрашивая. Она вспыхнула и отвернулась к очагу.