Она никогда не была художником...

Она никогда не была художником, хотя имела с рисования пять. Ее не влекло искусство. Освоив школьную программу, она к большему не стремилась: девушка была удовлетворена знаниями о пропорциях, тенях, выражениях лица и линиях. Она знала, что лучше рисовать карандашом, а что ручкой; что-то легче красить красками, а что-то фломастерами. На милых мордашках её персонажей всегда играли искренние и «теплые» эмоции, но вот ее лицо кроме безразличия ничего не изображало, хотя все знали, что у Кендалл Перкинс прекрасная улыбка, когда она растягивала уголки губ. Жаль, что они ее почти не видели, ведь она улыбались только камерам для новой фотографии на доску почета или очередной сданной на отлично работе, оценка которой была идеальна. В такие редкие моменты с ее радостью не сравниться ни один холст, в который была превращена не одна отдельная тетрадка Кендалл, ведь блондинка в это время ярче солнца, краше бриллианта в мастерски сделанной оправе кольца ювелиром, и её эмоции было просто невозможно передать — тут нужен Леонардо да Винчи, а не девушка, которая рисует бесцветные силуэты людей, зная только пропорцию и выражение. Она руководитель. Пускай просто староста, но руководитель. А такие, как она, всегда строгие и правильные, порядочные. Они не лыбяться во все тридцать два зуба и не ведут себя безбашенно — все они собранные и замкнутые, безэмоциональные. И она должна быть такой. Потому что это её обязанность. Кендалл всегда любила порядок и контроль, поэтому была готова к стулу привязать и выпотрошить, но лишь бы все было идеально. Она единственная надежда таких же суровых учителей, которые терпеть не могут веселье детей. А вот когда она за старшую — пощады не ждите! Её небесно-голубые глаза перестают всех радовать своими бликами солнца, которые просто были уничтожены в строгости; глаза блондинки не живые, они становятся пустыми и холодными, словно лёд, который уже ничто не растопит. Но она не копия всех этих «строгих». Она — это она. Все же Перкинс не стремилась быть злой бабой, как Чикарелли, с ужасно кривым носом и родинкой (или это бородавка?) на нём — пусть она и девочка на побегушках, но не чокнутая зануда, нет. Она всегда стремилась к совмещению порядка и креатива, цвета, искусства, которое упорно не могла понять, но так любила. Если и править, то корона должна быть не только с золота и кристаллов, ленточки и пёрышко тоже имеют право там быть. Эта школьница никогда не была художником, но с каждым днем она все чаще и чаще вместо того, чтобы записывать новую тему в тетрадку, черкала ручками, опустошая их чернильные запасы, красивую, на сколько она могла её изобразить, девушку с длинными волосами в таком же красивом бальном платье, идущую под руку с… Неизвестным силуэтом? Нет, ну правда, полностью черная одежда, а на голове непонятный убор. Юной Перкинс это похоже тоже не понравилось, поэтому, совсем забыв, что она на уроке, с громким шорохом вырвала этот лист с тетрадки и, скомкав в ком, кинула в рюкзак, но промахнулась, ведь её уже прожигал взглядом директор, который проводил здесь и сейчас урок истории: — Кендалл Перкинс, о чем я сейчас рассказывал? Почему я должен тратить свое драгоценное время на то, что ты вообще не слушаешь. А ведь будут экзамены! И вопросы там будут по этой теме. Почему ты молчишь, отвечай же! Ты ведь слушала очень внимательно, верно? — директор все тараторил без умолку, не давая ответить той. Той, которая впервые за девять лет так низко упала, показав всем свою слабость. Но ведь она староста, она бесстрашная! Она здесь главная, она пример для всех! Какой позор для нее. Опустив голову, она немного покраснела, прикусила нижнюю губу. Челка полностью скрыла глаза, поэтому их сразу можно спрятать в веках с ресницами. Ловкие пальчики сразу нашли карандаш на парте и сжали его. Ей впервые так неприятно стоять и слушать перешёптывания в её адрес. Ведь ею не восхищались, а смеялись с нее. «Какой позор!» — все повторяет она про себя. Еще чуть-чуть и она бы расплакалась на ровном месте, но прозвенел звонок, с которым учитель всем дал ясно знать, что мучения окончены. Кендалл подняла голову и потерла глаза: для нее впервые пережить такой шок. Собрав все принадлежности для рисования и не только в пенал, она аккуратно сложила книги в рюкзак и, проверив, ложились ли лямки ровно на плечи, одернула юбку и направилась к выходу, стараясь не смотреть никому в глаза, но ее окликнул чей-то до боли знакомый голос. — Ну вот что это - ты, я понял, а вот кто рядом… Кто это? — Кик перевел вопросительный взгляд на девушку, а потом опять на листок. Кендалл хотела наброситься на него и отобрать рисунок, но вместо этого просто сжала руки в кулаки; она и так сегодня много дел натворила. — А ты как думаешь? — выдавила она из себя. — Ну… — не успел Кларенс сделать вид «а-ля я думаю, не мешайте», как с него полился смех и следующее: — П-подожди, это Рональдо? Да? Оу, да он мачо! Только очки не в том месте — они на голове, а должны быть на носу! Неужели он на столько глуп? — Нет, — отрезала Перкинс и зашагала прочь. — Эй, подожди, мне это не нужно! — кричал он он ей вслед, на что она буркнула: «Дарю!» Кик еще раз взглянул на рисунок, но так и ничего не понял, кроме того, что головной убор похож на шлем. Но и это ему не говорило о х-личности... Она никогда не была художником, но чувства передавала именно в рисунках… Особенно любовь.