Наваждение

Йоханн Вайс прекрасно знал, что он – это он, а никто другой. Он прекрасно понимал, что эти болезненно холодные глаза, эти тонкие губы принадлежат именно ему, что это именно он улыбается такому мутному призраку из зеркала. Его уже давно не пугало это отражение, потому что где-то в глубине себя он даже смог его полюбить и стать им по всем образам и подобиям, которых от него ждали. Вайс уже не принимал так близко к собственной черепной коробке все те желания, которые шли не от него, не от Йоханна Вайса. Именно к черепной коробке, не к сердцу, потому что сердце Йоханн Вайс не имел и не должен был иметь. Вместо него в его грудь была зашита машина, равная машине под названием Рейх. Он был ее образом и подобием, лучшим ребенком, лучшим гомункулом доктора Фауста или же доктора Геббельса. Это было важнее. Вайс знал повадки Вайса, Йоханн знал желания Йоханна и думал его мысли, но делал не его действия. Александр Белов. Этот человек претендовал в той же мере на отражение в зеркале, что и Вайс, но он был не нужен в этой комнате, в этом доме, в этом городе, в этой стране. Он должен был дожидаться, подобно верной Пенелопе, далеко отсюда, непомнящий и неверующий в собственное существование. Он не имел ни чувств, ни мыслей, ни воспоминаний. Он находился где-то на Родине и в то же время вдали от нее, не имея права вспомнить запах свежего сена, воздуха у Москвы-реки, цвета синей ночи у Парка Горького. Он был тонкой немой полоской света призрачного прошлого, что время от времени стучалось в мутное стекло в надежде на ночлег. Но Йоханн Вайс тушил свет перед самым носом Белова, заставляя того прижиматься щекой к холодному кирпичу с тем далеким уже неразличимым запахом места, похожего на дом. Но это было привычным положением дел. Йоханн прятался от Белова, Белов отчаянно не отпускал Йоханна. Вместе они и существовали в виде одного человека, отражающего чужие пороки и добродетели в равной мере одним только своим присутствием. В этом и заключалась эта бесконечная игра в русскую рулетку. «Крутите барабан, ваш ход», щелчок-промах, щелчок-промах, щелчок-осечка, «Что ты делаешь Вайс? После осечки следует выстрел. Ты не имеешь права на него». Это было привычным. Йоханн знал, что, когда он на секунду позволит Белову потереть уставшие глаза, это будет именно он. Вайс знал, что, когда он будет растекаться в вежливостях перед черным-черным-белым-черным, как одна и та же картинка, человеком, очередным на сегодня, это будет именно Йоханн. Это его почерк. О, Вайс знает, что в мыслях именно Белов хочет стрелять в этих людей в форме, а вот быть пушечным мясом, которому всем приходится доверять, надо именно Йоханну. Привычный порядок дел. Ему приходится с этим мириться. Но это бывает не всегда. Редко, почти никогда, нечасто из глубины отчаянно работающего на последнем издыхании мозга появляется кто-то еще. Он работает почти так же плодотворно как пропаганда, эффективно как гестапо, разрушительно как война. И вот с ним ни Йоханн, ни Вайс не были знакомы. Черная рука, видимо, давно пыталась дотронуться до этого кристально-чистого человека, правильного, как математика, инженерия. О, Йоханн Вайс, вас передернуло. Твой личный отдел СС работает круглосуточно и оперативно. И вы с ним нуждаетесь в друг друге. Кто из вас настолько правильный? Йоханн или Александр? Не спеши с ответом, ибо ты дал им разное количество поступков и времени. Но вы – магниты друг друга. Если Вайс и Белов – один человек, то эта чернота их дополнение, компенсирующее невозможности. Во всяком случае, возможно. У этого безумия нет канцелярии, и учета за бумагами тут не ведут. Что же тогда остается в этом элементарном уравнении? Или все-таки стоит спросить у Генриха Шварцкопфа? Он решит его через переменную. Или переменный ток, который разливается у тебя, Вайс-Белов, по жилам, и ты решаешь, что это переутомление. Все намного сложнее. Неужели ты думаешь, что, породив в себе двух людей, ты не обзаведешься третьим? Прости, Йоханн, но это ты не можешь контролировать. И Йоханн понимал, что он действительно не мог с этим бороться. Скорее всего, от того, что он не мог найти начало этого третьего человека, чьи руки все сильнее и сильнее схватывали его за горло, не давая продохнуть. Но это было похоже на болезнь. Вайс никак не мог найти ту точку невозврата, когда он подхватил ее. Он только помнил, когда она его свалила. Как тяжело и невозможно стало ему в один момент. Как беспомощно молчал Белов, забывший слова, как отчаянно сопротивлялся Вайс, как сладко было их соседу – все, что досталось в итоге на одну историю болезни. Обострение действительно началось слишком резко. Все это напоминало удушающий «Циклон Б»: уж слишком внезапно сознание Йоханна наполнилось черной сладковатой мглой, слишком страшно стало в одно мгновение. И Вайс впервые тогда струсил, хотел отчаянно взяться за оружие, выйти из этого кокона, нещадно тянущего его на дно. Но не смог. Страх оказаться быть напуганным оказался еще более сильным, чем тянущие на дно голубые глаза, взявшиеся из неоткуда. И именно в этот момент третий человек стал полноценной личностью под черепной коробкой Вайса рядом с тоннами информации, вдруг растянувшейся как желе. А тьма все сгущалась и сгущалась перед ослепительной вспышкой голоса, будто доносившегося не из уст другого человека, а из легких самого Йоханна: - Йоханн, а ты здесь откуда? И именно с этого момента Вайс стал ощущать невыносимое недомогание. Эти голоса говорили в нем, он привык ним. Но третий был слишком бархатным, слишком успокаивающим, а потому был равносилен бомбардировке головы разведчика. Он не мог себе этого позволить. Белов тем более. Но черная мгла, личная камера для допросов, могла. Она могла слишком многое. В первую ночь Вайс пролежал животом вниз на кровати, невнятно бормоча в подушку отдельные слова, понятные только всем его чертям: «Генрих… Почему?... Кем?...». Все упиралось в мучительное «Генрих», ставшее теперь навязчивой обязанностью, словно Йоханн уже поделился со старым другом его личной смертью, всегда ходившей за ним по пятам. Но Вайс не делился, Белов молчал, а Личность хотела совершенно иного. И почему она молчала все те мучительные года, когда отношения Йоханна и Генриха могли получить хоть какое-то логическое умозаключение. О, нет, это было слишком просто. Гестапо должны были взять на вооружение эту особую форму уничтожения человеческой воли. Кто же мог подумать, что эта высшая мера могла родиться в голове человека, отчаянно боровшегося с машиной под названием «Нацистская Германия»? Но Генриху Шварцкопфу было тоже нелегко. О, нет. Этот белокурый ангел с чистыми глазами, отражающими Рижский залив, хоть и не имел в своем сознании нескольких «Генрихов», доводил себя до подобного состояния еще более умело и самозабвенно. Нет, в молодом Шварцкопфе не было этой детской наивности, которую отчаянно приписывал ему дядя Вилли. Просто напросто Генрих был ужасно избалованным мальчишкой, который получал всегда только то, что хотел. По идее, он должен был быть любимчиком нацизма по всем пунктам, ведь он даже наравне с игрушками когда-то смог получить себе в подарок живого человека со всем набором чувств и эмоций. Но этот ангел хоть очень и любил, когда его враги получали по заслугам, не переносил, когда страдали люди, чью вину он не мог осознать сам. Он мог поверить в жестокость, если видел ее, в неполноценность, если убедился в ней, но бумаги не имели для Генриха никаких значений. Весь нацистский механизм напоминал ему работы отца, которые он вроде бы и мог расшифровать в его значениях и линиях, но не мог их понять, пока бы он сам не убедился в их практичности. А Генриху всегда было страшно. Только в отчем доме да еще с верным другом не так боязно. И родная Германия не режет тебя пополам, когда ты находишься с ней по соседству. Все приобретает совсем другие тона прозрачности, к которым хочется тянуться, а не прятаться. Да и зачем было прятаться, когда рядом была точка опоры. А теперь Генрих испугался, потому что столкнулся с Йоханном, как несколько лет назад с Германией. «Вот, возьмите, Генрих Шварцкопф, распишитесь. Эта ваша родина. Просим любить ее и жаловать. И обязательно в нагрузку любите фюрера и нацистский режим. Вы знаете, как вы должны приветствовать…? Смотрите, Шварцкопф, это не сложно…». И вот теперь он оказался с Вайсом так же, лицом к лицу. И Йоханн, этот старый друг Йоханн, который когда-то спас его, весь теперь такой правильный, как с иголочки, и с черным он почти сливается, словно это его вторая кожа. «Вот, возьмите, Генрих Шварцкопф, распишитесь, это ваш старый друг Йоханн Вайс, и он образцовый…». Да не надо, я понял! О, да, Генрих тоже оказался замечательным изобретателем по части пыток. Жаль, что он применял их только на себе. А ведь его букет был не хуже безумия Вайса. Алкоголь, а, вследствие, и адское похмелье, непринятие себя, дяди, страны, строя и всепоглощающая привязанность к другу детства, к которому хочется прижаться. Хочется, но нельзя, потому что твой друг, Генрих Шварцкопф, образцовый наци, и ничего святого в нем не осталось. Но Генрих Шварцкопф оказался любимым помощником третьей личности, поселившейся в сознании Йоханна Вайса. Каждый раз, когда Генрих видел старого друга, он не мог побороть в себе желание обнять Вайса, прижаться хоть на мгновение. Все это снова возвращало его в далекое детство, когда в темноте он отчаянно прижимался к матери, которая еще была тогда жива, а руки отца разлучали их, ибо маленький Генрих не должен был бояться темноты. Отец и не верил в невнятные рассказы о привидениях. Рудольф Шварцкопф верил только в людей, способных причинить зло, но тогда он не объяснил маленькому сыну, каких людей стоит бояться. Генрих и сейчас понимал это неясно. Но вряд ли Йоханна, пусть он даже одет в черную форму, а в глазах его есть толика раздражения и презрения. Пусть. Йоханн не был похож на человека, о котором предупреждал его отец. Скорее он был даже похож на призрак. А призраков молодой Шварцкопф не боялся даже в кромешной темноте. А Йоханн раздражался все больше и больше не на пьяного друга и даже не на то, что ему приходится эту пьяную свинью называть другом, а на то, что он все сильнее и сильнее понимал мысли Генриха. - Но я ведь должен его спасти, - подумал Йоханн. - Понимаю, - поддержал Белов. - Конечно, - только злобно усмехалась тьма. Но Йоханну удавалось справиться с ползущими отвратительными ему мыслями. Пьяные глаза Генриха были в равной мере притягательными и отталкивающими. Губы его друга были одинаково ему безразличны и манящи. Каждый раз, когда он оставался наедине со Шварцкопфом, чтобы найти в нем что-нибудь человеческое, он находил в себе что-то противоестественное и порочное. И каждый раз, когда Шварцкопф тяжело вздыхал, опуская руки, Вайсу хотелось лишний раз прижать к себе старого друга и поцеловать в висок. Едва ощутимо, чтобы в этом жесте не было ничего двусмысленного. - Просто мне кажется, что он не вконец оскотинился, - признается Белов. - Просто я не имею права тебе верить, - протестует Вайс. - Просто я тоже существую, - тихо напоминает о себе третий. А Генрих и правда злится и правда тяжело вздыхает, когда не может найти в этом бесчувственном комке черной формы и идеологии своего друга. Он опускает руки, словно потерял не друга, а всего лишь грифели. Ему обидно, но ведь придет прислуга, и она поможет отыскать пропажу. Наверняка, она куда-то и убрала этот необходимый предмет. Просто Генрих очень любил перекладывать обязанности на других. Он напиться-то даже не мог сам, он нуждался в компании. Пусть даже в бесчувственной и незнакомой, которая лишь только смотрит своими синими глазами и с омерзением видит в Генрихе человека. А Шварцкопф не узнавал в Вайсе даже человека. Именно поэтому он отходил за новой бутылкой коньяка, чтобы размазать это черное пятно истинного арийца. Только когда Вайс с нескрываемой ненавистью шептал: «Не надо, Генрих, ты уже и так пьян», белокурый ангел внутри себя салютовал и думал: «Ты еще не оскотинился вконец, Вайс». СС работали, как часы. Вот и личный шестой отдел Вайса решил подписать мирный договор с Беловым, а после напасть на отчаянно сопротивляющегося Йоханна. И мужчина оказался бессильным перед новыми союзниками. Бедный Белов, ему был так необходим кто-то родной, кому он мог безоговорочно доверять, почти так же как Зубов Бригитте, но только сильнее. Он должен был отдать жизнь, разум, почки, печень, глаза, чертов железный механизм кому-то в руки, потому что больше он не мог все это делить на троих. Ему нужен был четвертый, но только осязаемый и живой. Генрих оказался пригодным по всем параметрам. Первым, конечно, выступал Белов, но потом появилась черная Личность и решила каждую ночь крутить порнографический синематограф, от которого слезилось в глазах и невыносимо сводило в паху. И Вайсу пришлось подписать пакт о капитуляции. - Тебе придется доверить ему свою жизнь, - сказал Белов, - и множество чужих. - И себя, Йоханн, - растянулась в улыбке тьма, - согласись, ты этого давно хотел. Но доверив собственную жизнь Генриху, Йоханн нечаянно разбил сердце другу. Молодой Шварцкопф был теперь действительно похож на ангела, на ангела с полотна Хуго Симберга. Бедный Генрих, ему действительно подбили крылья, но еще обиднее мужчине было оттого, что, подобно этому раненому ангелу, он все это время был с завязанными глазами. И что теперь? Йоханн, подобно мальчишке с картины, понесет его с долей отвращения и сочувствия? Бедный Генрих, как ему снова захотелось быть беспечным и не отдавать никакого отчета своим делам. Но смерть отца от рук его же брата и успокаивающие ладони Вайса вдруг заполонили все его сознание. В конце концов, он верил Вайсу. Быть может, Александр Белов ничем его не хуже. Но Генрих испугался. Он стоял рядом с дядей Вилли среди серо-желтоватой земли, обнесенной столбами, перетягивающие провода со струящейся по ним смертью. И синее небо казалось замурованным в этот ад. Даже колючая проволока, казалось, обнесла не этот огромный участок земли, а небо, не разрешая ему смотреть на все это месиво, которое смог создать человек. Молодой Шварцкопф тогда понял, где умер Бог. Он умер здесь. И только черный дом позволял душам достигнуть небес, минуя заграждения и охрану. - Какая мерзость, - Вилли Шварцкопф нервно сплюнул, когда мимо него прошла колонна с заключенными, на груди которых был нашит розовый треугольник. – И именно на этих людей мы должны тратить продовольствие. - Этот вопрос решается в очень быстром темпе, - отозвался один из управляющих лагерем. – Я надеюсь, что вам ничего не придется предпринимать для этого. - Но нам придется заниматься еще многими другими, - возразил Шварцкопф-старший. – Генрих, я уверен, что ты сможешь закончить с этим в самые короткие сроки. - Да, дядя, - голос Генриха дрогнул, хоть он отчаянно и пытался скрыть свое волнение. Но Вилли Шварцкопф только усмехнулся, решив, что его племянника расстраивает отлучение от праздной жизни небольшой работой. Генрих же боялся, что дядя вдруг сможет прочесть его мысли, и там он увидит, как вся колонна с розовыми треугольниками вдруг приобрела лицо Йоханна Вайса. За себя же молодой Шварцкопф впервые не испугался. Его могли защитить, а вот Вайс, русский разведчик, чье настоящее имя он не знал, был полностью в руках Генриха. И эти руки с длинными пальцами все сильнее и сильнее дрожали. Про этот случай в лагере Йоханн не знал, поэтому он крайне не понимал вдруг подчеркнутую холодность Генриха к нему. Вайс был связан по рукам и ногам с Александром Беловым, поэтому Йоханн боялся, что его друг просто оказался неблагонадежным. Но что было делать? Йоханн Вайс доверил Генриху Шварцкопфу Александра Белова и даже всех чертей личного гестапо отдал ему, поэтому все, что мог сделать Вайс – это разрешить третьему стать первым. Вайс говорил себе, что у него не было выбора кроме как прижать вырывающегося Генриха к стене, дотронуться губами до его шеи, потом щеки, лба, целовать закрытые глаза, из которых отчаянно брызнули слезы, и верить. Верить до конца, что жизнь обоих заточена в них самих и в комнате с задернутыми шторами. Вайсу приходилось только и верить, что все эти горьковатые поцелуи Генриха действительно имеют хоть какую-то силу. Так они и сползли вместе по стене, не позволяя себе прервать поцелуя, не позволяя ничего большего. А потом Генрих Шварцкопф узнал, что его Йоханн Вайс погиб и в следующий момент он понял, каково это вдруг потерять что-то ценное, принадлежащее только тебе. Он в безумии целыми днями ходил по комнате, словно пытаясь отыскать, где бы он мог обронить доверенную ему жизнь. - Мальчик мой, он умер истинным сыном Германии, - дядя Вилли едва ощутимо похлопал по спине свернувшегося в кресле племянника. – Германия его не забудет. И оттого, что единственной душой, которая его утешала, стал убийца его отца, Генриху стало настолько мало воздуха, что ему показалось, что он тоже умирает, что он тоже погибает в этой нелепой автомобильной аварии, что его обезображенное тело выносят и фотографируют для протоколов. Даже когда молодой Шварцкопф нес гроб своего друга, ему казалось, что хоронят именно его, когда гроб опускали, Генриху тоже так казалось. Когда же гроб засыпали, Генрих окончательно ощутил, что засыпали их вместе. Но что мог поделать Вайс? Ему показали фотографии с похорон, он видел безразличное лицо друга, видел свой памятник. Но он не думал о Генрихе. В конце концов, Генрих похоронил мать, отца, теперь он попрощался с Йоханном. Не правда, когда говорят, что человек не сможет пережить слишком много лишений. Человек к ним привыкает. Вот и Вайс был уверен, что Генрих почти ничего не чувствовал, когда хоронил его. В конце концов, хоронили Йоханна Вайса, а Александр Белов не был уж таким близким белокурому ангелу. Но откуда же было знать Вайсу, что Генрих Шварцкопф снова начал пить, а в один из вечеров, будучи в состоянии изрядного алкогольного опьянения, он, в штатском, шел по одной из самых злачных улиц Берлина. Откуда же мог знать Вайс, что Генриху вдруг станет не страшно быть обнаруженным, что он забудет о подсадных агентах, нацеленных на обнаружение неверных рейху и фюреру. Да и Генрих не хотел думать об этом. Ему вдруг стало необходимым оказаться в одной постели с этим темноволосым мужчиной, совсем непохожим на Йоханна Вайса. Ему и в голову не могло прийти, что отдаться в первый раз мужчине он захочется именно незнакомцу с улицы, которому он будет нервно отсчитывать марки. Генрих и подумать не мог, что он совсем не будет похож на ангела, когда грубые мужские пальцы будут нетерпеливо его растягивать, когда, задыхаясь в рыданиях, Генрих будет ощущать в себе болезненные толчки, когда он очнется от невыносимой боли на грязном белье и будет поспешно одеваться. Генрих совсем не будет похож на ангела, когда он дома будет скатываться по стене от невыносимого чувства стыда и пустоты, которую уже никогда никто не будет в состоянии заделать. Но и зачем молодому Шварцкопфу быть ангелом, если Бог умер, когда он кичился тем, что умеет воскресать? Генрих даже захочет застрелиться, но не сможет. Второй раз он захочет застрелиться, когда через несколько дней на пороге его дома появится живой Йоханн Вайс. А Вайсу будет сложно смотреть на Генриха. Белову тем более. Даже третий молчал, словно это именно он перепутал весь этот клубок ниток. Но разве именно личный шестой отдел Йоханна Вайса был виноват в том, что образцовый комсомолец Александр Белов, что истинный ариец Йоханн Вайс вдруг станут нуждаться в том, чтобы рядом с ним был именно мужчина? В конце концов, Александр всего раз был с девушкой, а Вайс вообще не нуждался ни в ком. И Вайс и Белов понимали, что виноваты именно они в этом, ведь именно в их голове родилось это противоестественное желание. Но что они могли поделать против этого черного безумия, которое вдруг решило уничтожить все моральные устои под одной черепной коробкой? - Но разве ты не усомнился в моей смерти, когда ты увидел вместо моего лица окровавленную маску? – тихо спросил Вайс. - Совсем чуть-чуть, - заколебался Генрих. - И когда мой гроб нес, верил, что там я? – Йоханн едва приблизился к Шварцкопфу. - Не знаю, - отвел глаза тот. - И когда закопали? – Вайс-Белов едва дотронулся пальцами до щеки друга. - Тогда все-таки не верил, - соврал Генрих. «Но я верил, потому оказался с другим мужчиной» - хотел сказать молодой Шварцкопф, но промолчал. Он беспомощно терся носом о пальто друга, подставляясь под ласкающую руку. Он и сейчас сомневался в том, что Вайс жив, что это снова не призраки, которые так часто ему мерещились. Даже когда Генрих снова ощутил прикосновение тонких губ к своим, он все еще немного сомневался в истинности воскрешения. Но когда Йоханн, обхватив по обе стороны лицо друга, покрывал его лоб, щеки и глаза такими знакомыми поцелуями, Генрих вдруг снова ощутил под лопатками шрамы от крыльев. И голоса в голове Вайса стихли, когда он прикасался к обнаженной коже Генриха, лениво выпутывающегося из формы. Он больше ничего не ощущал кроме пульсирующего сладкого яда, разливающегося по венам, когда в первый раз пробовал на вкус белоснежную кожу с россыпью карих родинок ниже шеи, когда прикасался губами к внутренней стороне бедра своего друга. И Генрих вдруг ощутил с прикосновениями губ к чувствительному месту между лопаток жар от электрических ламп, словно в их кромешной темноте вдруг воцарился полдень. И Генрих не чувствовал страха, когда Йоханн вдруг смущенно замер, нервно проводя пальцами вдоль его поясницы. - Мне не будет больно, Йоханн, - шепотом сказал ангел, - я был с мужчиной. Несколько дней назад. Шварцопф почувствовал, как в одно мгновенье пальцы на его пояснице замерли. Но у них было слишком мало времени, чтобы не прощать друг другу ошибок. Йоханн не знал, кто это снова заговорил в его голове, Вайс или Белов, но одно он знал точно: черная мгла наконец замолчала. Именно поэтому и Вайс, и Белов поцеловали Генриха в его белокурую макушку, ровно туда, где должен был быть нимб у этого ангела, словно отпуская ему все его грехи. И ангел знал, что он был прощен, поэтому не чувствовал ничего кроме наконец заполнившей его теплоты и нежности, которых ему не хватало с самого детства. И даже в полной темноте они видели глаза друг друга, словно отчаянно пытаясь найти ту страшную цифру, когда им придется расстаться. Второй раз Генрих не поверил в смерть Вайса. Теперь он точно знал, что пока у них есть хоть еще пара дней до их личного конца Третьего Рейха, они оба будут жить. И даже когда Германия капитулировала, Шварцкопф знал, что совсем рядом, в этом разрушенном Берлине, живет Йоханн Вайс. Как было нелепо называть его этим именем, когда Генрих понимал, что больше не существует этой личины в черной форме. А истинного лица он не знал. Но никаких дней у Вайса и Шварцкопфа больше не было. Они прощались добрыми друзьями, словно и не было всех этих долгих лет, этих мучительно-сладких дней, от которых оставались лишь одни воспоминания. Генриху казалось, что они вовсе не стоят на костях миллионов людей, на руинах его родины. Теперь Германия принадлежала только Шварцкопфу, разрушенная, разграбленная и преданная им. А Вайс смотрит в глаза так же, как на вокзале в Риге, с любовью и равнодушием. Только сейчас Генрих смог понять, что столь разные чувства одновременно порождали два разных человека. О третьем он не знал. Вайс тоже уже не помнил о нем. Все те дни, проведенные с Генрихом, стали казаться Йоханну наваждением. Даже не так, Александру Белову. Да, Йоханн Вайс тоже был наваждением и пускай он умирает в этом разрушенном мире, благо могила у него уже есть. - Мое настоящее имя – Александр Белов, - старый новый друг протягивает руку сиротливо стоящему Генриху. - Боюсь, я никогда не смогу переучиться называть тебя так, - Шварцкопф еле улыбается, ощущая, как сквозь его пальцы тает Йоханн Вайс. - Тогда можешь называть меня Йоханном Вайсом, - Белову самому хочется оставить хоть еще на мгновение этого истинного немца, лучшего друга белокурого ангела, сердце которого опять разрывается от печали и тоски. – Мы будем писать друг другу. Нет, Александр Белов, думает Генрих, мы не будем писать друг другу. И ты это знаешь. Ты был невыносимо прав, когда говорил, что люди привыкают к лишениям. Вот и я привык. Мне не страшно осознать, что все-таки могильный камень действительно принадлежит Йоханну Вайсу. Мне только обидно оттого, что растаявший туман моего черного прошлого растаял сквозь пальцы, не губы. Тогда бы я, быть может, смог смотреть не слезящимися глазами. Но сейчас это уже стало безразличным. И Александр Белов тоже понимал это. Он оставил Генриху Германию, Вайса и опустошение. Но больше у него ничего и не было. Какую же жизнь доверил тогда он другу? Настоящую, призрачную или обе? Обе… Йоханн Вайс мертв, а Александр Белов летит наконец домой, где его уже заждалась мать. И Александр вдруг так отчетливо ее увидел, что чуть ли не ощущал, как он прижмет ее к себе, поцелует ее седую голову и скажет: «Мамочка, я так скучал, я так тебя люблю». Люблю, подумал Белов, какое это далекое слово, словно его и не существовало никогда. Что же говорят с ним? Я люблю тебя. Кого? Маму, Родину, друзей… Александр все перебирал в голове и перебирал имена и названия, вспоминал, что же он мог любить. И многое пришло ему на ум, и многое всплыло в его памяти, но только не Генрих. Очертания этого белокурого ангела, словно наваждение, уничтожил ветер, поднимаемый самолетом, уносящего только Белова, уничтожавшего и Вайса, и черную тьму, и Генриха.