Из воспоминаний проклятых
Ее тяжелое дыхание пугало. Хрип заставлял вздрагивать каждый раз, а не спадающая уже несколько дней температура говорила отнюдь не об обычной простуде. Нет. Это было что-то другое. Что-то настолько плохое, отчего избавить свою любимую маму ему было уже не под силу. Снадобья, лекарства, порошки, травы, ягоды, даже нечеловеческая кровь — ничто более не могло ей помочь от ужасных мучений, что терзали бедное постаревшее за столько лет страданий тело. Ничто, кроме смерти. Юноша тихо сидел подле кровати и рассматривал побледневшее старческое лицо. В скором времени ему суждено было остаться совсем одному. Одному, наедине с целым миром. Он чувствовал и понимал это, вот только поделать ничего уже не мог. Демон, что жил в ней все эти годы, более не хотел находиться с ними. Он хотел выйти. Желал насладиться муками кого-то еще. Светало. За окном трепыхались ветви чахлой вишни. Той самой, что когда-то давным-давно ознаменовала день его рождения. Сейчас дерево почти погибло. Высохло, прогибаясь и искривляясь под тяжестью лет. Листвы на нем тоже почти не осталось. Также как и ягод, что в это время года должны были уже поспеть. Все вокруг него… все погибало… Седые брови нахмурились. Лицо мамы скривилось от очередного приступа боли, и Нацу на мгновение затаил дыхание, внимательно следя за тем, чтобы ничего более с ней не произошло. Послышался болезненный стон. Еще один. Еще. Гулкое, тяжелое дыхание участилось. Стало громче. Отчетливее. — Во-ды… — хриплый, обессиленный голос заставил вновь содрогнуться. Вряд ли у нее были силы на то, чтобы хотя бы попить. Но делать нечего. Он не мог игнорировать эту просьбу. Ведь если та просила о чем-то, значит, все еще пыталась выжить. Все еще хотела остаться здесь, с ним. Нацу взял со стоящего рядом деревянного стула наполненный заранее ковш и быстренько перелил немного влаги в рядом стоящую старенькую глиняную кружку. Взял нож. Выдохнул и на мгновение помедлил перед тем, как пропороть им себе руку. Казалось бы, ничего страшного в этом нет. Всего лишь небольшой порез, от которого уже через минуту даже следа бы не осталось. Вот только боль, что при этом сопровождала увечье, никуда бы не делась. Ведь он все чувствовал. И лишний раз испытывать нечто подобное не хотелось. Острие ножа неуверенно прошлось по венам, разрывая под собою ткань, и в чашку тотчас хлынула нечеловеческая кровь. Половины глотка было бы вполне достаточно для того, чтобы вылечить простуду. Да только простуды не было. На этот раз за мамой пришла сама смерть. А посему не нужно было скупиться. Чем больше — тем лучше. Закончил. Рана на руке затянулась, а вода приобрела зловещий, алый оттенок. Старенькая глиняная кружка тут же была поднесена к высохшим, потрескавшимся губам. Юноша приподнял голову матери и начал осторожно заливать ей в рот получившуюся жидкость. Потихоньку. Чтобы успевала проглатывать. А вдруг… поможет? Вдруг… еще не все потеряно, и ему удастся вылечить этот недуг? Ведь сам же он был способен выжить после чего угодно! Раз глоток. Два глоток. Жидкость потекла по подбородку, и одержимая закряхтела, из последних сил пытаясь откашляться. Поторопился? Слишком много влил? Нет. Все. Это был ее предел. — Тише-тише, — прошептал тот ей на ушко, одной рукой поглаживая голову, поправляя спутанные седые волосы, а другой — вытирая капли пролитой влаги с лица. — Все хорошо. Я здесь. Она вновь закрыла глаза, давая понять, что хочет лечь обратно на подушку. Ничего не оставалось, как только подчиниться. Оставить в покое и снова тихонько наблюдать за ее прерывистым, тяжелым дыханием. За тем, как та морщилась и хмурилась от очередных приступов боли. На мгновение показалось даже, что подобное никогда не закончится. Что ей еще долго придется быть в таком состоянии. Вот только… Стоило лишь присмотреться ближе к застывшей груди, прислушаться к тишине, что возникла ни с того ни с сего… Увидеть… Кружка выпала из рук, проливая остатки алой воды на простынь и пол. Разбиваясь. Сердце ударилось о ребра, передавая неприятный импульс по всему телу. Плечи дрогнули, и невидимая сила внутри вдруг заставила дернуться, вскочить со стула, приближаясь к умиротворенному лицу. Его мама… словно не дышала… Нацу тотчас проверил пульс на шее. Запястье. Дотронулся до грудины, проверяя и само сердце… Не поверил. Просто не смог поверить… Внутри вдруг стало пусто. Словно что-то такое, что все эти годы наполняло его душу, испарилось. Пропало. Нечто важное для него исчезло. Важное настолько, что, потеряв это, он смог ощутить в груди лишь тоску и одиночество. Ощутить непроглядную пустоту, которая с каждым новым вздохом тотчас начала захватывать сознание. Мысли на мгновение вдруг остановились. Словно кто-то незнакомый, невидимый приказал им замереть, дабы помучить его еще немного. Дабы тот лучше смог запомнить этот момент. Момент смерти дорогого ему человека. — Мама… Глаза налились соленой водой. Покраснели. И почти сразу вниз по щеке скатилась горькая слезинка. Одна единственная. Первая в своем роде. — Да, — вдруг ответила она, растягивая губы в еле заметной усмешке, — Ты здесь, сын мой. Мгновение. Кольнуло сердце, и по спине вдруг пробежал противный холодок, заставляя волосы на голове встать дыбом. Сморщенная, усыпанная шрамами женская ладонь вдруг легла на его кисть, стиснула пальцами, грубо впиваясь разодранными, острыми ногтями в кожу. За окном прогремел гром. Проникая в мелкие щели меж старых деревянных брусьев, завыл злобные, неукротимый ветер. Небо потемнело, ознаменовав начало очередных холодов. Погода… Она снова говорила с ним… Пыталась сказать, что вскоре должно произойти нечто ужасное… — Ты, — голос матери изменился, понизился, стал более едким, рваным, нечеловеческим. — Ты тот, кто замысел мой исполнить должен! Беднягу передернуло. Ухмылка ее стала более явной. Более безумной. Ядовитой. Приступ! Это был очередной приступ! — Прочь! — юноша тотчас попытался высвободить свою руку из хватки, попытался успокоиться, не подавать виду, что напуган. — Оставь тело мамы в покое! Но пальцы впивались с нечеловеческой силой. Также как и с нечеловеческой силой одержимая вдруг резко дернула его руку на себя, буквально вскакивая с подушки и хватаясь другой рукой за его нечеловеческие волосы. Рассмеялась. Вновь захохотала, с силой сжимая те самые волосы в пальцах, притягивая его голову к себе ближе. Смотря прямиком в глаза. Оскаливаясь. — Вот мы и встретились с тобой, Нацу! Имя. Она назвала его по имени? Откуда… она могла знать его? Нет. Это был не обычный приступ. Ведь на этот раз от разума матери ничего не осталось. На этот раз с ним разговаривал сам Дьявол. А мамы… здесь уже не было… Боль. Кисть процарапали рваные, острые ногти с такой силой, что содрали под собою верхний слой кожи. Хлынула кровь. Сердце забилось еще быстрее, начало вырываться из груди, словно намекая демону на то, что он добился своего. Добился покорности. Страх. Быстро нарастающий ужас. Мамы не стало. А значит, и сдерживать эту нечисть больше некому. — Оставь ее! — юноша дернулся, вновь пытаясь выбраться из объятий этого существа. Да только толку не было. Такое родное и любимое лицо сейчас смотрело на него с неестественной для себя жестокостью, безумием и гневом. Смотрело, забираясь взглядом в самые укромные уголки души, расхаживая по сознанию и насмехаясь над его жизнью. Невыносимо. Невыносимо видеть подобное! — В тебе кровь моя, — оскалился демон, шипя и щурясь, пытаясь подчинить себе мертвое тело, — В тебе сила моя! — Убирайся! — но тот не сдавался, старался изо всех сил вырваться. Потянулся назад, дальше от этого лица, этой ухмылки, попытался выбраться из объятий. Но лишь сильнее существо вцепилось в его нечеловеческие волосы. Лишь сильнее начало притягивать обратно. Лишь громче начало смеяться. — Ты проклянешь их, Нацу! — воскликнул демон и захохотал, впивая ногти в кожу еще сильнее, отворачивая лицо и прислоняясь щекой к его щеке. — Всех проклянешь! — Пусти! Юноша вздрогнул, чувствуя, как по мочке уха прошелся влажный язык. По спине и плечам тотчас побежали цепкие, противные мурашки. Колени затряслись от страха. От омерзения. — Как только поймешь, что жив! Ты проклянешь их! — промурлыкал Дьявол голосом мамы и потерся о него щекой. — Нет! — и Нацу вновь дернулся, прилагая еще больше усилий. Что это значило? О чем говорило это существо? Мгновение. Рука мамы со всей силой ударила его в грудь. Врезалась в грудину костлявым кулаком, добираясь тем самым ударом прямиком до самого сердца. Внутри больно кольнуло. Треснули ребра. Еще один удар. Еще. И еще. — Слышишь? Это смерть! — прошипел демон ему на ушко и вновь облизнул мочку своим мокрым, распухшим языком. — Смерть пришла! И тотчас оттолкнул беднягу от себя. Да с такой силой, что не смог тот устоять на своих двоих. Упал, ударился о пол головой. Схватился за утихающее сердце. Закашлял, отхаркивая кровь. Вскочив с кровати, Дьявол прыгнул на него. Прыгнул лишь для того, чтобы нанести последний свой удар. Чтобы окончательно остановить предназначенное время для его жизни в этом мире. Секунда. Нацу выдохнул в последний раз, видя перед собой озлобленное лицо матери. Стук сердца в груди прекратился. Жизнь в глазах остановилась. Замерла. Застыла. Забрала последнее, что делало его человеком. И заснула крепким сном. — Люди жестоки, алчны и самолюбивы, — усмехнулся демон, глядя на то, как тот с каждой секундой начал бледнеть все больше и больше, — Ты это знаешь. Поэтому уничтожишь проказу, которая губит этот мир. — Я, — еле слышно прохрипел он в ответ, — Я не прокляну их только за то, что они боятся меня… И Дьявол вновь рассмеялся. Рассмеялся, услышав такую, на его взгляд, глупость. А Нацу… Он, и правда, не собирался подчиняться. Это существо совершенно не знало людей. Оно смотрело на них лишь с одной стороны. С плохой. Вот только в человеке не может быть лишь плохое. В человеке есть и хорошее. Юноша верил в это. Нет, не так. Он знал. Потому что видел, какой была его мама. Видел, как ведут себя другие. Как они улыбаются друг другу, как помогают. Как пытаются выжить. Демон отравил их маленькой семье жизнь. Именно из-за этого демона все его так сильно боялись в деревне. Нет. Никогда и ни за что он не стал бы слушать и подчиняться тому, кто почти двадцать лет мучил маму, а сейчас, словно куклой, так легко манипулировал ей! Из последних сил Нацу дернулся, стараясь выбраться из-под похолодевшего мертвого тела. Из последних сил потянулся, напрягся, стараясь высвободиться и уйти, сбежать. Да только сердце его более не билось. Отчего руки и ноги совершенно не хотели слушаться. Отчего в глазах плыло, а дыхание казалось без надобности. Ранки от ногтей зажили. Сломанные от ударов ребра встали на свое законное место. Даже так… Даже так небеса не хотели забирать его к себе. Не принимали. Отвергали, обрекая на вечные скитания в этом мире. Скитания в полном одиночестве. Наблюдая за ним, Дьявол вновь ухмыльнулся. Оскалился в последний раз перед тем, как попрощаться. — Существуй до тех пор, пока не поймешь, для чего был рожден, — снова прошептал на ушко, — Существуй до тех пор, пока твое сердце вновь не забьется. И исчез. Оставил тело, в котором обитал эти долгие двадцать лет. Оставил отпрыска, которому суждено было исполнить его волю…Часть 4
В деревне сегодня было чересчур душно. И не потому что воздух слишком влажный, а температура высокая. Наоборот. Он был сухим, раскаленным. Его было мало. Мало настолько, что приходилось дышать через рот, буквально заглатывая хоть какую-то часть от того необходимого, обеспечивающего жизнь вещества. Солнце нещадно пекло, испаряя под собой всю имеющуюся влагу. Мне было жарко. Очень жарко. Жарко настолько, что в какие-то мгновения даже хотелось снять этот дурацкий капюшон, наплевав на то, что меня мог кто-то увидеть. После того случая в дом лекаря я ходил теперь только по ночам. Чтобы меня никто, ни единая душа не заметила. Теперь уже точно. Пробирался окольными путями, лишний раз стараясь не заходить на территорию деревенских домов. Плевать, если это занимало чуть больше времени, чем обычно, но зато люди были уверены, что лекарства, которые появлялись ни с того ни с сего в лавке, приносил кто-то другой. Не демон. Будь то иначе, вряд ли бы они оставили эту заброшенную хижину нетронутой. Наверняка бы сожгли. Как когда-то пытались сжечь и мой дом на отшибе, в котором жили мы с мамой. Мама… Если честно, мне очень не хватает ее. С того дня прошло уже около пяти лет. И все это время, после ее смерти, я был один. Наедине с самим собой. Наедине с этим миром и его проблемами. Мама… Поначалу было трудно привыкнуть к одиночеству. Пусть меня все и боялись, пусть у меня не было друзей, но никогда за всю свою жизнь мне не приходилось по-настоящему быть одному. Когда я ловил рыбу, когда собирал травы в лесу, когда уходил на охоту, то знал, что дома меня ждали. Что дома во мне нуждались. Теперь этого чувства не было. Заходя в пустующую хижину, словно пропитанную самой смертью, единственное, что меня встречало — это гробовая, невыносимая тишина и спокойствие. Тело я сжег. А пепел развеял по ветру ранним утром. Чтобы более никто не мог мучить ее. Чтобы никто более не смог завладеть ей. И чтобы она наконец смогла вздохнуть спокойно. Смогла почувствовать свободу от всего того, что приходилось выносить эти долгие двадцать лет. Не знаю, правильно ли это. Ведь люди привыкли закапывать своих родных в землю, ставить кресты, молиться, вспоминать о них и плакать. Привыкли даже после смерти оставаться там, где родились. С теми, с кем жили. Да вот только не понять мне этого. Сам я не человек. — Пусть земля ему будет пухом, — произнес местный священник и перекрестился, стоя рядом с заколоченным гробом. Народ опустил свои головы. Мужчины сняли шапки, а женщины начали утирать нахлынувшие слезы. Мертвеца спустили в глубокую яму и потихоньку начали закапывать. Каждый взял по горсти земли и бросил вниз, словно, тем самым, прощаясь с покойным. Тишина. Лишь неспешное шуршание лопат. Ближе всех к могиле стояли родственники и самые близкие люди. О чем-то тихо перешептывались. Далее соседи, старые знакомые и просто деревенские, кто хоть чуточку знал этого человека при жизни. Странно. Особенно то, как естественно им всем удавалось скорбеть по тому, кого не очень-то и жаловали все это время. Я не знал его. Не знал, почему его жена в тайне гуляла и рожала детей, обманывая, говоря, что все они от него. Не знал, за что его ненавидел собственный брат, так яростно сжимающий сейчас полупустую бутылку. Не знал даже того, отчего он умер. Но зато слышал. Слышал, как плачет, рвется на свободу, умоляет о чем-то его душа. Этот человек не хотел лежать в земле. Не хотел гнить, источая смрад и пропитывая почву своим ядом. Не хотел жить на этом кладбище вместе с остальными покойными. И не хотел, чтобы его оплакивали. — Демон проклял еще одного из нас, — прорычал некто на периферии и все тотчас начали кивать ему в ответ, — Это демон забрал его! Демон во всем виноват! Священник промолчал. Лишь глубоко выдохнул, закрывая свою книжку. Молитвы окончились. Я пригляделся. Ему было около сорока на вид, но говорят, что седым он стал очень давно. Лет двадцать пять назад. Тогда, когда был еще молодым послушником и помогал предыдущему священнику в изгнании Дьявола из моей мамы. Если не ошибаюсь, именно в то самое утро, когда меня попытались впервые сжечь, его черные густые волосы и стали седыми. От страха. А сейчас этот человек и сам стал священником. И сколько бы ни упрашивали его деревенские, он ни разу за это время не попытался вновь войти в наш дом на отшибе. Ни разу не попытался вновь изгнать того самого Дьявола из этой деревни. Возможно, потому что боялся. А возможно, потому, что знал — бесполезно. Сухой и горячий ветер подул прямо в лицо. Вовремя спохватившись, я успел схватить свой капюшон и придержать его, чтобы не слетел с головы. За деревьями меня вряд ли бы увидели, но осторожность точно не помешает. Священник на мгновение оступился и покосился в мою сторону. Увидел? Нет. Просто показалось, что кто-то стоит между соснами. Говорят, что демоны не могут ступить на освященную землю. Говорят, что демоны боятся крестов и святой воды. Да только бывал я в церкви. Видел иконы, чувствовал запах ладана, слышал молитвы. Думал, что сердце вновь сможет забиться. Думал, что тело вновь оживет, и время мое на этой земле продолжится. Ничего. Даже тогда, когда наши взгляды с ним встретились. Ничего так и не произошло. Поседев от страха однажды, этот священник даже не понял, кто на него смотрел. Кто стоял напротив и зажигал свечу, не зная, зачем все это делается. Что ж. Тем лучше для него. Ведь прознав о том, что демон смог войти даже в обитель Бога и выжить, люди точно бы перестали приходить и молиться. — Слыхали? Инквизитор к нам вскоре явится, — послышалось тихое перешептывание между пьяницами. — Через пару дней. Стояли они ближе всех к тем самым деревьям, за которыми мне удалось спрятаться, дабы понаблюдать за всей этой странной процессией. Стояли и даже не думали о покойном. Разговаривали о своем. Планировали очередную вечернюю попойку, для которой нашелся очередной повод. И тут вдруг такое… Я машинально прислушался. — Говорят, путешествует он из деревни в деревню в поисках неверных, — прохрипел еще один и отглотнул из своей бутылки. — Да-да, а еще говорят, что ни один неверный пока не остался в живых после его очищения, — усмехнулся третий в ответ и добавил: — На его счету уже больше сотни. Инквизитор, значит? Очищение? — Уж поскорее бы к нам он приехал. Небось удивится тому, что ему здесь порасскажут. Я непроизвольно нахмурился. Звучали подобные слова жутковато, пусть даже если мне и не было известно до конца, что имели в виду, говоря об очищении и инквизиции. Что будет, если этот человек приедет сюда? Что будет, если мы с ним встретимся? На этот вопрос ответа у меня не нашлось. Кто такие эти инквизиторы? Каких неверных они придавали очищению? И почему никто пока не смог выжить? — Наверняка такого еще в жизни не видывал… И они все вдруг замолчали, искривляя лица свои в злобе. Похоже, думали обо мне. А значит, и рассказывать собирались тоже обо мне. О сыне самого Дьявола. Разбираться в причинах, копаться и добывать больше сведений для проверки подобного слуха почему-то не хотелось. Может, все дело в отсутствии интереса. А может, и в страхе. С того самого дня, как сердце перестало биться, я просто перестал понимать собственные чувства. Они стали слишком прозрачными, мимолетными, еле уловимыми. Такими одинаковыми, серыми и бесформенными, что иногда казалось, словно их и вовсе нет. Нет ничего, кроме ужасного ощущения одиночества. Да только отчего-то стоило услышать об этом инквизиторе, как все нутро вдруг дало о себе знать. Впервые за пять лет существования я почувствовал нечто отличающееся от того самого одиночества. Нечто неприятное, что разлилось по всему телу, в жару заставляя кожу покрываться цепкими мурашками от холодка, пробежавшегося тотчас по спине и плечам. Нет. Я должен был держаться от этого человека подальше. Если он собирался приехать сюда, то на какое-то время мне надо покинуть деревню. И чтобы никто не заметил отсутствия лекарств в лавке, необходимо в первую очередь позаботиться о них: создать достаточное количество, дабы хватило на пару недель или даже месяц, не меньше. Нужны были еще травы. Тех, что сушились в хижине, недостаточно. Процесс погребения, тем временем, потихоньку подходил к концу. Народ начал разбредаться по своим делам: кто на поле, кто в трактир, а кто еще куда. Не теряя более ни минуты даром, я тотчас удалился прочь, в лес, на поиски нужных мне ингредиентов. Пусть и пытался, но, для чего люди закапывают тела умерших, понять я так и не смог. Зато кое-что все-таки увидел: крест, растущий из земли, и небольшой пригорок, усыпанный полевыми цветами — именно с ними все и разговаривали, когда прощались. Возможно, могила — это место, на которое можно прийти и пообщаться с тем, о ком скучаешь. Так людям кажется, что умерший все еще с ними. Все еще жив. Вот только хорошо ли это для его души? Ступив уже на знакомую мне узенькую тропку, я направился в самую глубокую, почти непроходимую часть леса. Трав и редких ингредиентов там намного больше. Да и меньше всего сейчас хотелось бродить по округе, зная, что вскоре там будут разыскивать неверных. За столько лет одиночества я кое-что понял. Лучше верить каждому слуху и быть готовым ко всему, чем в итоге оказаться с носом. Может, это и были пьяные сплетни. Может, ничего такого и не произойдет. Да только нельзя мне судьбу свою испытывать. Нельзя надеяться на случайность. Демон. Отродье. Нечистый. Выродок. Как меня только ни называли местные в деревне. Вряд ли человек, ищущий неверных, путешествуя по всему королевству, не заинтересуется их рассказами о сыне Дьявола, что живет в хижине на отшибе. Меня будут искать. Искать до тех пор, пока не найдут. Как удачно сложилось, что удалось подслушать разговор. Осторожно переступив через лежащее на дороге полусгнившее бревно, я поправил сумку, висящую на плече, и направился дальше. Еще дальше. Если не сбавлять темпа, то уже совсем скоро покажется небольшой ручеек. Затем колючие заросли шиповника, а после поляна, где растет много разных трав. Чуть ближе к скалам — грибы. В это время года их очень мало, почти нет. На прошлой неделе мне удалось найти всего лишь пару штук. Полусъеденных червями. Ягоды. Из-за жары, что не спадала уже около месяца, все они, еще будучи неспелыми, повысохли, сморщились, теряя все полезные свойства. Что ж. Придется довольствоваться тем, что есть. И придется добавлять в снадобья больше крови, чем обычно. Под ногами зашуршала высохшая листва. Дабы добраться до нужного места, необходимо было пройти вначале сквозь ту часть леса, где росли лишь сосны. Их шишки мне пока были не нужны. Ближе к холодам придется вновь собирать вместе с хворостом. Пару лет назад, изучая свою кровь и пытаясь придумать новые способы ее использования, я наткнулся на кое-что интересное. В отличие от крови обычных людей моя не сворачивалась. А еще, стоило набрать нужное количество и поставить настаиваться, то все то, что делало ее алой, всплывало на поверхность, оставляя внизу прозрачную, чуть желтоватую жидкость. И то, и другое я по отдельности пробовал добавлять в свои снадобья, пытаясь понять разницу между красной частью и желтой. Но разницы не было. Лекарства не давали под собою сбоя. А это значило, что все составляющие работали одинаково. Только через какое-то время мне удалось придумать, как именно можно использовать это. В отличие от полупрозрачной жидкости, которая, словно вода, испарялась на солнце, все остальное спустя несколько дней высыхало, превращаясь в порошок. И этот самый порошок можно было добавлять в те снадобья, которые были сухими, не нуждались в жидкостях. К тому же жидкая часть крови выглядела на вид более безобидной: при ее использовании мази не так сильно пугали моих постояльцев, которые частенько с недоверием посматривали на кроваво-красные настойки от кашля и несварения желудка. Подобное открытие очень сильно облегчило мне жизнь в морозные и суровые зимы, когда почти невозможно найти нужные ингредиенты для лекарств порошкового типа. Поэтому я просто добавлял туда красную часть своей крови. Выходило в итоге не хуже, чем было. Люди начали выздоравливать в разы быстрее от простуды и других болезней, что подстерегали их в холодные дни. Что ж. Оно и к лучшему. Главное, чтобы никто не прознал о природе моих лекарств и о том, кто именно их все это время делал. А иначе… Я на мгновение остановился. Выпрямился. Дотронулся до того места на груди, где когда-то чувствовался ровный и умеренный стук сердца. Выдохнул. Взгляд упал на ближайшую ветку с большими и яркими, зелеными листьями. На одном из них сидела такая же яркая и зеленая гусеница. Ела. Поедала все, что видела перед собой. Росла. Развивалась. Жила. Пусть и немного, пусть всего лишь несколько дней. Да только прожить свою жизнь и умереть, когда придет твой срок, намного лучше, нежели скитаться из года в год по этой земле. Существовать, видеть вокруг себя смерть и не чувствовать биения собственного сердца. Дышать лишь по привычке, зная, что не умрешь, если перестанешь делать это. Все вокруг меня шло вперед. Все вокруг меня развивалось. Люди, животные, птицы, время. Один я был другим. Один я застыл, не в силах понять, как это можно исправить. Мое лицо, руки, ноги, тело — все от кончиков неестественных для этого мира волос и до кончиков пальцев, все осталось таким, каким было пять лет назад. Каким было в тот день, когда демон, что жил в матери, вдохнул в мои глаза саму смерть. Забрал последнее, что делало меня похожим на человека, и испарился, оставив после себя лишь проклятие. Рука опустилась. Нужно было продолжать свой путь. До заветной поляны оставалось совсем недолго. Лишь на холм взобраться, свернуть с протоптанной мною тропинки да обойти пару камней. Единственным препятствием для меня сейчас были кусты шиповника, через которые постоянно приходилось пробираться. Обходить их бесполезно — слишком много времени бы заняло. Искать другие пути — тоже. Легче пройти сквозь, вытерпев пару уколов от колючек, что могли бы пробраться под плащ. Все равно ранки не смертельные и почти сразу затягиваются. Пусть и больно, неприятно, да только так намного легче. Так можно хоть что-то почувствовать. Протиснув меж нижних, крепких и толстых веток ногу, я пригнулся, на ходу поправляя капюшон, после чего вошел в те самые заросли. Вытянул вперед руки, осторожно убирая со своего пути верхние ветки. Искривленные, черные, словно сажа. Похожие на лапы злобного чудища, что преграждало мне путь и пыталось остановить, закрывая, пряча проход. В плаще и капюшоне всегда было довольно неудобно проходить эту часть пути. Но ничего не поделаешь. За столько лет жизни они стали, словно второй кожей. Не получалось у меня просто так взять и снять с себя накидку, так что последнее время та была на плечах даже тогда, когда я оставался один в доме или же приходил в лес, зная наверняка, что там никого нет. В ней было не так уж и тепло, да и, по большому счету, от дождя она тоже не спасала. Старая, рваная, усыпанная дырами, но при этом незаменимая. В какой-то момент без нее мне попросту стало неприятно ходить. Чувство сродное тому, как если бы и вовсе бродил, словно животное, без какой-либо одежды. Никто, ни единая душа в деревне не видела меня без нее, не видела того, что скрыто под ней. А что могло там скрываться? Правильно. Ничего. Да только вряд ли бы люди в это поверили, прекрасно зная о том, что я сын Дьявола. Насколько мне было известно из разговоров и сплетен, что частенько доводилось слышать в таверне и на улицах, народ думал, будто вместо ног у меня копыта, а на руках острые, твердые, словно камень, когти. Во рту клыки, а на голове, среди розовых волос скрывались пока еще маленькие рога, которые в скором времени вытянутся и станут походить на козлиные. Некоторые даже были уверены в том, что у меня имеется хвост, и вообще я весь покрыт шерстью. Или же, наоборот, мое тело, сродни телу ящерицы, покрыто чешуей, вместо ног и рук когтистые лапы, на спине острый хребет, а из пасти я способен изрыгать само пламя. Сказки. Но люди, действительно, так думали обо мне. И говорили: единственное, что досталось этому чудовищу от матери — человеческие глаза и лицо, которыми оно пытается одурачить всех местных. Подобные истории рассказывали маленьким непослушным детям, приговаривая, мол, живет за деревней зло, которое украдет их и съест, если они не лягут спать вовремя. Вот что не было сказкой. Страх, который внушали всем с самого детства. Страх, которым народ кормил и себя, и друг друга ежедневно. Ежечасно. Ежеминутно. Ужасаясь при каждой новой непогоде, при каждой новой смерти. Виня меня во всех бедах, несчастьях. Моля своего Бога о помощи. И поделать с этим я ничего не мог даже сейчас, спустя столько лет. Ничего. Мог лишь надеяться на то, что когда-нибудь где-нибудь найдется кто-то, кто попросит меня снять капюшон, увидит мои волосы и не испугается. Скажет, что они нормальные. Скажет, что я человек. Такой же, как и все остальные. Обычный. Вот только… возможно ли это? Конец зарослей был уже совсем близко. Еще пару шагов, и показалась бы тропинка, ведущая к скалам и небольшой пещере, в которой мне время от времени приходилось оставаться на ночлег из-за непогоды. Слишком уж часто в этих местах проходили грозы. Слишком уж часто мне приходилось ходить в эту часть леса. Нагнувшись чуть ниже, пролезая под очередной веткой и чувствуя неприятные уколы в районе рук, я вдруг на мгновение замер. На глаза попалось нечто странное. Новое. Необычное. Похожее на… Кусочек ткани. Прямо там. Внизу. Застрял на большой и толстой игле. Словно оторванный от подола чьей-то льняной юбки. Словно… — Кто тут! — не успел я протянуть к нему руку, чтобы снять, посмотреть на него внимательнее, как из-за кустов послышался перепуганный возглас. — Покажись! Словно здесь, в этой непроходимой чаще, был еще кто-то… — Хватит прятаться! Я замер. Застыл, не в силах сделать еще хоть какое-то маленькое, незаметное движение. Голос был хриплым, дрожащим. Испуганным настолько, что даже меня отчего-то вдруг пробила дрожь. — Выходи! Этот голос… он был женским… Сделав еще пару шагов, пробравшись сквозь колючие ветви, я ступил на ту самую тропку. Остановился, старательно пряча лицо за капюшоном. Возле ближайшего дерева, прямиком передо мной, держа на вытянутой руке небольшой охотничий нож, стояла дрожащая от страха девушка. Стояла в льняном платье, кусочек которого остался на игле среди веток шиповника. Стояла, прижимаясь спиною к тому самому дереву. Не дышала, видя перед собою кого-то странного, опасного. Я сглотнул, пытаясь промочить пересохшее разом горло. Одежда, ее белые, худые ручки, оголенные до локтей, тонкая шея, покрасневшие отчего-то щеки и даже спутанные волосы, выбившиеся из длинной, толстой белокурой косы, были сплошь вымазанные в земле и пыли, покрыты всевозможным лесным мусором. Такая неопрятность, потрепанность придавала незнакомке вид заблудившегося пару дней назад в чаще путника. А слезы, застывшие в больших, ясных карих глазах, лишь подтверждали мою догадку. — Кто ты? — вновь произнесла она, старательно пытаясь показать, что не напугана. Что не боится меня и готова в любой момент применить свой нож, дабы защититься от непрошеного гостя. Да только все тот же страх, страх, который я видел в глазах каждого, кто смотрел на меня прежде, выдавал ее. Девушка боялась. Боялась не только меня, но и всего, что окружало ее здесь, в этом месте. Боялась незнакомого ей леса. Я присмотрелся. Прислушался. Вокруг нас никого не было. Ни птиц, ни зверей, ни даже насекомых, что обычно так и норовили прожужжать около уха. Непривычная слуху тишина оглушала, давя собою на плечи, виски, грудь. Забирая из легких воздух. Тормозя собою даже время. На одном лишь мгновении. Том самом, когда наши взгляды впервые пересеклись. Том самом, когда мне впервые в жизни захотелось задать кому-то давным-давно терзающий душу вопрос: — А как думаешь ты, — тихо, спокойно, еле слышно произнес, не сводя с нее своих потускневших серо-зеленых глаз, — Кто я?