Улицы мелькают за окном, сливаясь в неразборчивое пятно из неона, придорожных фонарей и черных зияющих дыр ― дворов спальных районов. Двигатель такси на удивление тихо урчит, примиряя Таканори с его мыслями. Или не его, а Руки?
Его психолог говорит, что это расстройство личности. Его психолог ― это алкоголь после трех часов ночи в количествах, от которых Таканори смутно понимает, что сердце может не выдержать. Только опьянение может разложить его мысли по полочкам. И седативные препараты. Таканори совсем-совсем ничего не хочет чувствовать.
В шестнадцать лет он сбежал из дома. Нет, вы не подумайте, его родители были, ― может, и есть, ― чудесными людьми, любящими своего младшего сына, многое спускающими ему с рук. В какой-то момент Таканори понял, что их любовь его душит. И опрометчиво сбежал, на последние деньги взяв билет в один конец до Токио. Токио его никогда не привлекал, но там он надеялся спрятаться ото всех. Город большой.
Предсказуемо, что он жил на улицах. Попытки найти работу успехом не увенчались: кому нужен парнишка без образования? И, когда он почти что потерял последнюю надежду, ― он любит так думать, хотя надежды не было никакой изначально, он ехал в никуда, ― работа сама его нашла. Таканори был юн, абсолютно одинок, худощав, изящен, приятен лицом и голосом.
Кажется, Руки родился через год-полтора. Это работало, как тумблер, ― вот Таканори бьется чуть ли не в истерике, не желая даже видеть очередного клиента, и вот он решителен, соблазняет одним взглядом, заставляя платить за себя вдвое больше.
«― Мне хотелось себя резать, мучить, подкладываться под самых отмороженных клиентов, лишь бы чувствовать боль снаружи, а не изнутри. Я так далеко ушел в своих мыслях, что раздумывал над самоубийством. Вернее, не так ― я этого не боялся. Представляешь, каково это ― совсем ничего не хотеть?
― Страшно?
― Вовсе нет. Надежно.»
В восемнадцать Таканори смог снять квартиру. В престижном районе, с дизайнерским интерьером: бело-черным, с обилием прямых углов. Ему платили много, он мог себе это позволить. Таканори поначалу даже этим гордился.
Ему двадцать семь. Он возмужал, не лишившись, впрочем, юношеской изящности. «Коллеги по цеху» завидовали, мол, от природы досталось. А Таканори сутками не ел. Не потому что хотел сохранить фигуру ― потому что не считал, что заслужил. Несколько лет назад его склинило: Таканори это признавал, но не боролся, Руки ― просто отрицал. Руки считал, что так надо, чтобы не терять свою цену; чтобы ощущать себя легким, тонким-тонким. Как в шестнадцать.
Таканори хотел избавиться от своей работы, но осознавал, что больше нигде не сможет себя найти. Одиннадцать лет продавать свое тело ― шутка ли. И Таканори себя ненавидел. Он не ел, глушил себя алкоголем и никотином, общался только с клиентом и только «по-деловому». Друзья, знакомые ― не было никого. Не потому что никто не хотел, отнюдь, Таканори располагал к себе. Он не хотел сам. Не заслуживал.
― Здесь налево поворачивать? ― отвлек его хриплый голос немолодого таксиста.
― Да, так Вам будет удобнее развернуться после.
Постепенно ему захотелось опуститься на самое дно. И он себя возненавидел. Все чаще из зеркала, которое Таканори менял с периодичностью раз в неделю, уже по привычке убирая осколки старого, смотрел Руки. Подведенные черным глаза, искусно нанесенные тени, доведенная до идеала кожа лица. Отрешенно, день за днем, он накладывал макияж, пряча себя настоящего, уступая место той своей части, что легко могла справиться со всем, что приходилось терпеть в течение ночи и первой половины дня. Иногда ― дольше, а иногда он заканчивал еще до рассвета. Или не выдерживал до рассвета. Клиенты были разные.
Таканори не помнил лиц родителей, память лишь выдавала размытые образы. Кажется, он похож на маму.
― Приехали, ― негромко оповестил таксист, включая свет в салоне. Таканори дрожащими пальцами расплатился, лишь со второго раза найдя силы открыть дверь. Удивительно, как его сил хватало на секс, но не на легкую дверь Тойоты.
Таканори отупело смотрел на дверь в подъезд своего дома, не понимая, что он тут делает. Он давно не понимал, что происходит вокруг. Механически делал одно и то же ежедневно ― ни целей, ни желаний. Это вовсе не страшно, как ему казалось в шестнадцать. Это позволяет за что-то держаться, дает чувство стабильности.
Он так глубоко на дне. Зайдя в квартиру, он начинает отрешенно выводить строки на бумаге:
Никогда не тревожь того, кто лежит на дне.
Я песок, и большое море лежит на мне,
Мерно дышит во сне, таинственном и глубоком.
Затем он пьет до отключки.
~~
Акира появляется неожиданно. В перерыве между клиентами, кажется. Он нравится Руки. Он нравится Таканори. И последний ошалело смотрит вслед этому мужчине-ребенку: легкая походка, светлые волосы с запутавшимися в них лучами восходящего солнца, теплая улыбка. Может, ни Руки, ни Таканори не заметили бы его, если бы это не было утро субботы. Четыре часа утра. И только они двое на этой тихой улочке.
Познакомились они просто. С Акирой все было просто. Он лишь заметил его внимательный взгляд, подошел, улыбнулся:
― Я Акира. Ты?
В Таканори что-то будто бы треснуло. Он резко развернулся на каблуках черных полусапожек, шагая быстро, утихомиривая сердце. Он испугался. Ему двадцать семь, и никто его так не будоражил до этого. И снова он будто подросток, совсем-совсем растерявшийся. Когда на жизнь смотришь по-другому, когда запахи, цвета и вкусы ярче, когда нервы как будто бы тонкие-тонкие ― их так просто дернуть, так легко задеть, попасть в самое сердце.
Выйдя вечером к такси, собираясь поехать на первый пока что заказ, он увидел Акиру на скамейке у подъезда. Тот будто бы подорвался с места, желая что-то сказать, но Руки уже захлопнул дверь автомобиля.
Утром Акира был все на том же месте. Видимо, он ждал всю ночь, ибо Руки отметил, что тот задремал.
Через пару часов, когда рассвело окончательно, Таканори на поводу у любопытства вышел на улицу. Ему было странно, что что-то может казаться любопытным. Он будто делал первые шаги. И внутри все переворачивалось от странности происходящего.
Акира был все там же. Смотрел недоверчиво, из-под спутанной челки, перегоняя сигарету из одного уголка губ в другой. Видимо, отсутствие макияжа, укладки и обтягивающей одежды способно запутать.
― Меня зовут Таканори.
Они медленно прогуливаются по утреннему городу, разговаривая ни о чем и обо всем сразу. Таканори легко довериться этому солнечному с заразительным смехом. Что-то щелкнуло в нем снова ― он захотел к Акире, с Акирой, возле Акиры.
Ночью они не расстались. Таканори не вышел на работу, отключив телефон. Он не видел больше в этом смысла. Будто ждал, ждал Акиру, занимаясь вовсе не тем, чем надо, но будто бы таким способом коротая время.
Всю ночь Таканори говорил. О себе. Он так давно не говорил о себе, а Акира был таким благодарным слушателем. Он сидел по другую сторону кухонного стола, сцепив пальцы на кружке с давно остывшим чаем, наблюдая, как Таканори почти что захлебывается словами. Под утро Таканори плакал, тихо, без истерик. Ему стало жалко себя. Ему впервые стало жалко себя так, как жалеешь себя после сильного горя, одиночества, как жалеешь себя, не ожидая жалости от других, когда думаешь, что лишь тебе есть до себя дело.
Акира обнимал его за плечи, дыша запахом его волос, смотря на рассвет, прищурившись. Свет легко бликовал от сияющего от слез лица Таканори, стеклянным взглядом смотрящего в окно-в никуда.
Этим утром Таканори пишет:
Я достану беспечность — лазурно-босую, из детства,
Небо южных ночей — рай художников и звездочетов,
Строки — сочно, янтарно-густые, как капельки меда,
Иль извилисто-страстные, словно арабские песни,
И далекое море, что грозно и белобородо,
И восточные очи, и сказки, да чтоб почудесней…
Запах теплого хлеба (со специями, если можно),
Воздух улиц парижских и кукольных домиков дверцы…
Я врачую себя, вынув чувственный сор осторожно.
Я с волненьем творю себе подлинно новое сердце.
