Беспокойства

Хованская ведёт себя страннее день ото дня. Ведь казалось бы: ещё вчера она грызлась без особой причины с другим его пациентом, а сегодня словно сама не своя. Как будто жалкая пародия на Хованскую, которая, никогда не готовая что-либо признавать, сейчас это признаёт. И если быть честным, Дока как её психотерапевта это беспокоит, ведь если она решит чего-то не говорить, то она этого никогда не скажет. У таких пациентов не выйдет переспрашивать из раза в раз, это либо вызовет их агрессию, либо заставит усомниться в своём враче. Док волнуется за её внутреннее состояние и, учитывая, что Псих внезапно спрашивает его о ней, не один он это видит. Если Хованская разучилась прятать свои эмоции, что-то определённо пошло не так. И когда Псих, приподнимая бровь, спрашивает у него: «Что с ней такое?», Док лишь виновато смотрит из-под своих очков, потому что и сам не знает. И это угнетает, особенно, если с ней что-нибудь произойдёт. Конечно, если уже не произошло. *** Псих спешит, чертыхаясь, по коридору и проклинает всё, что только есть на свете. Он забыл на приёме куртку, и ему просто невероятно на руку, что Док всегда держит кабинет открытым, чтобы клиенты не ждали его в коридоре, когда он норовит опоздать. Сеанс вечерний, и на улице уже темно. Он осматривается в безлюдном коридоре и вздыхает: ну да, суббота, половина уже ушла, а другая попросту не работает в выходной. Вероятно, всё это только к лучшему – меньше вопросов, хотя, все, наверное, давно перестали этому удивляться. Он открывает бесшумно дверь и замирает сразу же на пороге, удивлённо вглядываясь в сидящую вполоборота к двери фигуру. Женские плечи вздрагивают, а руки трясутся, пытаясь налить из полупустой бутылки в ёмкость алкоголь. Его не волнует, что это: шампанское, виски, а может быть, вино, потому что Псих знает одну мелочь. Хованской нельзя пить минимум два месяца. Он срывается с места, реагируя машинально, и выхватывает из её рук бокал, смотря на неё бегающими глазами. Почему-то ему кажется, что её бьёт крупная дрожь и она боится поднять взгляд и увидеть его глаза. Может быть, потому что она не предполагала, что Псих здесь будет. Хотя его волнует больше другое. – Ты, вообще, чем думала? – спрашивает он, упираясь руками в кресло, но Хованская не реагирует на его слова. – Жить надоело? Она вцепляется пальцами в юбку, как будто еле терпит. Как будто вот-вот и она сорвётся, накинется на него, накричит, скажет что-то обидное, как, впрочем, говорит всегда. Но сейчас ей – неимоверно плохо, и она сдерживается из последних сил. – Вот почему ты ходила неделю, как убитая, – отводит взгляд в сторону раздражённо Псих. – Должен был догадаться… И именно в этот момент, ненавидя себя, за эту неконтролируемую вспышку, ненавидя его, который зашёл так некстати, ненавидя всё то, что творится в её жизни, Хованская не выдерживает: – А может, и надоело! – выкрикивает она, озлобленная, с застывшими в уголках глаз слезами, смотря прямо ему в лицо, и поднимается резко с места, пронзая удивлённого этим Психа взглядом. – Откуда тебе знать? Ты вообще ничего не знаешь! Она тяжело дышит, и плечи её то поднимаются, то опускаются, как лифт, снующий между разными этажами. Хованская считает до десяти, впивается в ладони собственными ногтями, кусает губы, но понимает: нет, она не может этого подавить. Ей хочется кричать об этом, хочется, чтобы хоть кто-то знал, чтобы хоть кто-то понял, потому что сама понять это она просто не в состоянии. – Ты, – запинается она, а потом озлобленно тычет ему в грудь пальцем. – Ты! Ты представить себе не можешь! Мне тяжело. Мне так тяжело, а ты… Ты! Она не замечает, как начинает бить его уже ладонями, а затем, вдруг, сжатыми кулаками. И Хованская просто не может остановиться, как бы этого не хотелось. Её голос срывается на истеричный крик, и она чувствует, как скребёт больно связки, но не может, просто не может этого прекратить: – Ненавижу тебя, как я тебя ненавижу! – взвывает она, со всей силой стараясь задеть его и причинить хотя бы каплю физической боли, которая могла бы сравниться с её собственной. – Ты лезешь в то, что тебя не касается. Почему тебя так волнует моя жизнь? Даже меня она уже не волнует! Мне так паршиво, ты понимаешь? Я просто… просто… Её колотит: от злости, чувств, холода и спиртного. Ей хочется заткнуть себя, такую беспомощную и слабую, и хочется пожалеть. Просто чтобы хоть кто-то её пожалел. И всё. – Я словно застыла здесь, – проговаривает наконец она. – И никому уже нет никакого дела, как я себя чувствую, как прихожу в себя, всем просто плевать на это! И пока они все веселятся, мне приходится делать вид, что меня это не волнует. Что мне тоже весело, даже так. Мне паршиво, а ты лезешь в это, словно тебе не всё равно, – усмехается Хованская, закусывая губу. – Но я знаю, что всем, абсолютно всем наплевать, потому что все думают, что уделили мне достаточно внимания, пока я была в больнице, а они меня навещали, носили фрукты, писали сообщения о скорейшем выздоровлении… Её пальцы сжимаются на его рубашке, а голос вздрагивает. – И сейчас они думают, что я в порядке, а я ни черта не в порядке! Мне сложно! Сложно справляться со всем этим, и никто, никто не может мне помочь! Скрип ткани разрезает внезапную тишину, и она опускает голову, громко всхлипывая. Хованскую трясёт, словно в ночном кошмаре, и она не знает, сможет ли стоять на ногах, если его отпустит. Она чувствует его взгляд: взволнованный, обеспокоенный, он проходит по её голове, насторожено останавливаясь, пытается зацепиться за лицо, скрытое волосами, но не может. Она просто не даёт возможности сделать это, боясь смотреть после такого вообще кому-либо в глаза, и невольно подаётся вперёд, утыкаясь лбом в его смятую ей рубашку, зарываясь и прячась носом. – Мне так плохо… Она чувствует осторожное прикосновение его рук к плечам. Словно он боится её задеть, разбить, поломать, хотя она почти уверена, что всё это уже с ней произошло. Или произойдёт, абсолютно точно: не по его вине, а из-за неё самой. Псих стоит рядом с ней, неловко приобнимая, пытаясь успокоить её после такого срыва. Хованская, кажется, плачет, стискивая ткань рубашки между своих пальцев и оставляя на ней влажные следы. Ему понятно, почему она не хочет отходить. Не хочет, чтобы её такой видели. И особенно, если это он. Она думает, он ничего не знает. Он и не должен был до всего этого ничего знать. Псих осторожно отстраняет её от себя, придерживая за плечи. Она растеряно отпускает его, сглатывая и бегая по его лицу своим размытым взглядом. Что-то внутри неприятно колет, и он не знает что именно. – Мне не всё равно, ясно? – выдавливает из себя Псих, и она пытается незаметно шмыгнуть носом, отводя куда-то в сторону свой взгляд. – Я переживаю! На лице у Хованской, вымученном, в какой-то момент отражается столько боли, что он не на шутку пугается, взволнованно смотря на её согнувшуюся фигуру. Она пытается выдавить улыбку, но ничего не может. Совсем ничего. И это даже не удивительно – Хованская сама знает. И это глупо – надеяться, что после половины шампанского без нормального ужина ничего не произойдёт, особенно в состоянии, как у неё. – У тебя есть лекарства? – придерживает её за плечи Псих, едва встряхивая. – Что я должен сделать? – В сумке, – указывает она пальцем и проводит ладонью по лицу, пытаясь стереть влагу. Сумка Хованской гораздо тяжелее, чем была до этого. Теперь в ней – лекарства и лишняя вода, которой следует их запивать. Ничего из старого арсенала. Он выворачивает вещи, собирая банки с таблетками, и выкладывает перед ней, нервно смотря, как она медленно их разбирает. Изнутри его разрывает, и он подхватывает бокал, поднося в раковину, спешно ополаскивает и набирает воду. Она дрожащей рукой вцепляется в тонкие стенки, скоро припадает, отправляя таблетки в рот, и потом долго кашляет, словно пытаясь придти в себя. От этого немного болит горло, и она еле сдерживается, чтобы не притронуться к нему рукой. – Спасибо, – выдавливает из себя хрипло Хованская и опускает голову, сидя с краю кушетки. А он почему-то садится рядом, тоже опускает голову, почти виновато, и проговаривает, едва ли не путая от волнения буквы: – Извини, – и почти хочет повернуть лицо в сторону и взглянуть на неё, но сдерживает этот жест. – Я не хотел, чтобы ты срывалась. Она просто вцепляется пальцами в его руку. Утыкается лицом в плечо, чтобы он не смотрел на неё, а она не видела собственное отражение. Хованская не может понять, почему он делает это. Почему всё выглядит так, словно Психа это действительно беспокоит. Но для неё сейчас это много значит. Он не отталкивает её, когда она просит себя провести. Это срывается с языка, и Хованская даже не успевает пожалеть о том, что только что сказала. Потому что Псих соглашается. И от осознания, что кто-то ведёт её до квартиры, что-то внутри неё мелко трясётся, распространяя странную дрожь по телу. Она закрывает дверь и прислушивается: какое-то время за ней царит тишина, а потом шаги срываются с места и рьяно спешат по лестнице. Это заставляет думать: зачем он стоял здесь? Это заставляет верить, пусть даже мало верится, что кто-то волнуется за неё, даже когда она сама решила не обращать внимания. Впрочем, сейчас ей лучше поехать в больницу и позвонить своему лечащему врачу. Она бросает взгляд на часы, проводя намоченными руками по колющимся щекам, и тяжело вздыхает, морщась и запивая водой ещё одну таблетку. И когда она уже залезает в такси, нажимает на телефон: «отправить». Так, наверное, будет лучше. *** – Док, – перебирая пальцами, спрашивает его Псих, и мужчина поворачивается, вешая пальто на крючок. – Когда к тебе сегодня приходит Хованская? Он удивлённо вскидывает брови, смотря на сверлящего его взглядом исподлобья пациента. Словно поторапливает, ведь – Док и сам понимает – на это не сложно ответить. Он как-то задумчиво присаживается рядом, и Псих хмурится, готовый уже ко всему: от вопросов, зачем ему это нужно, до колких, намекающих на что-то не то фраз. Но Док словно специально выжидает всё это время, чтобы потом неожиданно выпалить: – Она отменила приём, – и потирает очки, цепляя их на нос, а затем переводит взгляд на телефон, позволяя заметить морщинки в уголках своих опущенных глаз. – Попала в больницу. Снова. Почему-то Док чувствует в этом свою вину. Она грызёт его изнутри страшным зверем, заставляя думать: что же он сделал неправильно? Вероятно, просто его сеансы психотерапии совсем ей не помогли. Он думает, что если у его клиентов есть и другие мысли, которые они не хотят ему говорить, может, он просто уверился в том, что они ему доверяют и не будут ничего от него таить, как думал о Хованской? Он устало хмурится, шумно выдыхая. Ему нужно отбросить свои уже опоздавшие переживания и начать наконец приём. Он переводит взгляд на Психа, собираясь спросить, что его беспокоит, и вдруг замирает, вглядываясь в его застывшие черты. Взгляд его смотрит как будто сквозь стену, а руки впиваются в подлокотники с невероятной силой. Она его сейчас волнует. Псих чувствует ток, проходящий разрядами изнутри, бьющий его, заставляя незаметно вздрогнуть. И в голове вертится только одно. Он достаёт в спешке телефон, неловко отмирая, и пялится в светящийся экран. Два ночи. Последнее сообщение. «Спасибо». Хочется вырвать из своей головы все волосы, но тело вдруг тяжелеет, и он чувствует, что уже не может подняться с кушетки. Взгляд Дока уставший, подавленный, и он смотрит со скрытым волнением на него: неужели он ничем не может помочь своим пациентам, и им раз за разом становится только хуже? Псих прикрывает глаза, тяжело вздыхая, и сдавленно бормочет: – Как же всё это бесит. Голос немного срывается вниз, проглатывая буквы. Её можно запросто отыскать, в любом случае, в это время его не пустят. Он пытается найти причины, чтобы заставить себя успокоиться и подождать. Выходит плохо, но всё ещё выходит. В нос бросается резкий аромат алкоголя, и он понимает, что что-то, видимо, попало ему вчера на рубашку, и мысли тотчас разрываются в голове, нарушая его последнее спокойствие. Ему нужен адрес. Срочно. *** Она задумчиво смотрит на улицу, стоя у окна. Хочется прижаться к этой поверхности лбом и тяжело вздохнуть, чтобы вместе с воздухом изо рта вышла и усталость, и остальное. Чтобы глупые мысли и желания тоже выбрались из неё. Хованская проводит пальцами по подоконнику, хватает стоящую у кровати пока пустую капельницу и резко разворачивается, утаскивая её за собой. Колёсики с визгом катятся по плитке и шумно тормозят, стоит только схватиться за капельницу рукой. Хованская помнит не самые приятные ощущения, связанные со всем этим, но, всё же, половина бутылки это ведь не так страшно, да? Может быть, капельницу и не поставят. Кто знает. Она замирает, распахивая глаза, когда слышит опускающуюся ручку. Пару секунд мир вокруг отчаянно плывёт перед глазами, а потом резко останавливается, и она удивлённо сжимает капельницу в своих руках, нервно сглатывая. Псих смотрит на неё то ли как на поехавшую, то ли как на просто умалишённую. А может, он прошёл все этажи пешком. Почему-то уголок губ дёргается стремительно вверх, но Хованская сдержанно смотрит на Психа, не зная, что дальше делать. Он будет отнекиваться, почему здесь? Или это она должна что-то объяснять? – Ты какого чёрта, – выдыхает он, сверля её своим взглядом, – сюда попала? Он пробегает по капельнице, по рукам, свободным от катетера, по её лицу – такому невозмутимому, и от всего этого хочется разозлиться и закричать. Он стискивает, чтобы сдержаться, зубы, но продолжает смотреть на неё. Даётся ему это тяжело. Хованская словно не понимает этого – хотя всё она прекрасно понимает – и смотрит прямо на переносицу, распуская пальцы и медленно подходя. Её взгляд кричит: «Я не просила тебя сюда приходить». Он должен понять, что зря всё это сделал. Она пристально смотрит, не отводя взгляда, а затем выхватывает мобильный телефон из его рук, и Псих не успевает среагировать, было, потянувшись за ним, но она уже всё видит. – Спа-си-бо, – читает она по слогам, тыча телефон прямо ему под нос. – Что из этого было тебе не понятно? Он едва вздрагивает плечами, собираясь сказать что-то, но просто отводит взгляд, вцепляясь пальцами в ремень висящей через его плечо сумки. И правда. Хованская совсем не выглядит обеспокоенной. Всё для неё снова в норме, это просто он что-то выдумал как всегда. Решил, что есть основания беспокоиться – после вчерашнего – и что именно этого ей бы и хотелось. Она же намерено хотела попасть сюда, чтобы все поняли её состояние и снова обратили на неё своё внимание. Тогда почему ничего не выглядит так, словно кто-то ещё знает? Хованская молчит, но в глазах её он определённо что-то видит. Этот огонёк ждёт от него чего-то, словно заинтересованно. – Или, – спрашивает она, беззвучно усмехаясь, – ты пришёл мне ответить лично? Псих запинается, глядя в её странно довольное лицо, как она, не замечая этого, рефлекторно улыбается, и нечаянный вздох вырывается из его рта одной большой эмоцией, свитой из раздражения, непонимания и ещё множества столкнувшихся в этот момент в нём чувств. Хованская с прищуром ухмыляется, и с каждой секундой ей становится почему-то всё веселей от его зажатости и неловкости, как он мнётся здесь перед ней. Словно виноват в чём-то или боится ляпнуть что-то не то, а может быть, и всё сразу. Но чего она точно не ожидает, так это его рук на своих плечах. Псих, кажется, тоже. И когда она удивлённо поднимает голову на него, он ошарашено замирает, словно провинившийся в чём-то вымокший под дождём щенок, не знающий, когда он действительно это сделал, что теперь, собственно, делать дальше. – Я, – пытается подобрать он слова, но теряется и сглатывает, краснея от осознания собственного поражения. – Не за что… В смысле! Он бросает на Хованскую, так и стоящую напротив него, разгорячённый взгляд, опережая её реакцию – просто не желая слышать, как она самодовольно смеётся над ним и шутит – и разрезая этим неуверенным вскриком воздух: – Есть… – запинается он, запутавшись окончательно, и опускает взгляд под ноги. – За что… В общем, ты… Руки незаметно сжимаются, и он понимает, что они всё ещё лежат на её плечах. Хованская молчит, для себя – вообще подозрительно долго, и это пугает и настораживает. Псих думает, не поднимая взгляда, что это самая ужасная ситуация, в которую он только мог себя вовлечь. Он не может пошевелиться, словно стоит по колено в воде или ноги приросли к полу. Волнуется, усмехается бесшумно Хованская, смотря на его лицо. За неё или больше из-за? Скорее, и то, и другое, но это для неё уже не важно. Он вздрагивает, и его взгляд словно отчаянно отнекивается из последних сил: «Да не то я имел в виду, не то», но Хованская не обращает внимания на всё это. Ей, в общем-то, не особо хочется сопротивляться. Ей нравится его обескураженное выражение, когда между ними сокращается расстояние. В конце концов, это не такие уж и важные беспокойства, даже если из-за этого ты еле стоишь на ногах, грозясь навалиться не в том направлении в любой момент и только всё этим усугубить, но, может быть, всё это не так уж плохо. Каков шанс такой мизерной возможности? Дыхание Хованской задевает нос и пылающие и без того уже красные щёки Психа, и она шепчет, сминая между пальцами его галстук: – Ясно. Но ничего не ясно, разве что шансы в подобном положении увеличиваются. И, может быть, всё было так задумано, пусть даже стало в итоге странной неожиданностью. В конце концов, можно и потом отыскать поводы беспокоиться: и за неё, и за свою голову, потому что он не уверен, сделали бы они такое, будучи в своём уме. И в этом своя прелесть, ведь они ходят на сеансы психотерапии как раз потому, что находятся далеко не в нём. Хованская отстраняется, придерживаясь пальцами за ворот его рубашки, и в какой-то момент расстояние сокращается снова, но на этот раз уже не из-за неё, и пальцы сильнее сжимаются на её плечах.