Краска на теле

— Мино-я… Мино, ах, спасибо. Это… так красиво, правда. Я… я не думал, что несколько часов моего сидения на месте помогут тебе вдохновиться. Мой портрет… Ох, у меня слов нет. — Эй, ну перестань. У тебя аж глаза светятся, мне это безумно льстит. — Вот дурак. Мой альфа — дурак. — Я один зациклил внимание на выражении «мой альфа?» Я задаюсь лишь одним вопросом: какого чёрта я его так люблю? Какого чёрта он вообще со мной? Я спрашивал у Соппи, почему же я, а не СынЮн, скажем, ведь он претендовал на сердце моего возлюбленного, да и их — Кисопа и СынЮна — когда-то что-то связывало, но он — Кисоп — так мило отводил свои прекрасные очи и тихо шептал: «Я не знаю, Мино-я.» Но я не хочу знать ответ на этот вопрос, пожалуй. Пусть всё будет именно так. Безмолвно, чувственно и нежно. Пусть всё это никогда не прекращается. Мы вот так живём уже около трёх лет. Познакомились мы весьма примитивно — кафе. Самое обычное кафе. Он, заплаканный, пришёл в нашу кофейню и сел за самый дальний столик. Я тогда подрабатывал в кафе, ресторанах, барах, так как со сцены ненадолго ушёл. Кстати, насчёт столика, там ведь толком никто никогда и не садится. Все хотят быть в центре внимания, так как люди сюда приходят открытые, у каждого своё на уме, каждый любит показать себя и свои способности, к тому же, подобные заведения, как наше, любит это. Часто мы даже проводим разные развлекательные программы, но на это, пожалуй, нужен толчок. Но Кисоп сел именно туда — на самый дальний столик. Видимо, хотел скрыть слёзы. Затем я, не выдержав, просто-напросто вручил ему бокал латте, как подарок от нашего заведения. И с того дня он начал приходить ко мне. И причём он приходил настолько часто, что я даже удивлялся вот такой вот настойчивости омеги. Он всегда отмахивался и говорил, что ему просто-напросто понравился латте, но, на самом деле, он ничего не заказывал. Это заставляло меня задуматься над настоящей причиной вот таких вот частых и интересных походов в кафе. И, кажется, дальнейшая жизнь была переполнена чем-то невероятным, что порой могло ввергнуть в депрессию. Впрочем, я не был против провести время со своим собеседником. Так как Кисоп всегда был скрыт за самым дальним столиком, он никогда не отчаивался. Омега всегда был чем-то занят. Причём эта занятость и меня всегда приводила в восторг и восхищение. Омега рисовал, что-то печатал в своём небольшом ноутбуке, изредка его уста брала мимолётная, слабая улыбка, которая мне казалась совершенством. И мне всегда было интересно:, а по какой причине его улыбка так внезапно вспыхивала? А мои сотрудники-альфы стали замечать мою заинтересованность вот этим парнишкой… Конечно, я всё отрицал, глупо улыбаясь, но где-то там, в недрах души подчёркивал для себя сладостность этого мальчика. И он казался совсем юным и непорочным, таким, что я боялся сделать неправильный шаг навстречу. Я был, честное слово, осторожен, пока не попросил его раздеться предо мной. Мне было стыдно, но всё это было в целях профессиональных: я хотел рисовать на его теле. Меня брала дрожь и тряслись руки, глаза закатывались при одном появлении Ли Кисопа. И если бы он отвергнул моё «приглашение», я бы понял, но он же согласился. Был назначен и день встречи, и краски подготовлены, но меня брало какое-то оцепенение: я боялся. Боялся этой омежечьей реакции, и Кисоп был не таким. Он был уверенным в себе, что меня поражало и восхищало. И я всячески старался угодить, пока он не усадил меня на стул, заставляя смотреть лишь на него, на его изгибы, на его превосходство. Да куда ж можно ещё смотреть, когда изящные пальцы расстёгивают пуговицу за пуговицей. И белая рубашка была откинута в угол, а я попросил его остановиться. Он остановился. Ведь мне дальше и не нужно. Конечно, нужно, но, кажется, я слегка увлекусь. А эта увлечённость — ужасная вещь. И я, правда, рисовал. Я рисовал на его ключицах. Рисовал абсолютно всё, что хотел. Я касался к его телу лишь кистью, а омега постоянно вздрагивал. Кисоп держался стойко и во всём слушался меня, пока его руки не обвили мою шею, а затем благополучно переместились на плечи, разминая. Я блаженно выдохнул и также моментально собрался с мыслями, потому что ни в коем случае нельзя предаться снам, переполненных морфием. И я всё равно продолжал рисовать, но пальцы дрожали и ни черта не получалось. — Я всё испортил. — Ну и не страшно. — Кисоп, но… — И перестань, правда. Омега прильнул к губам. И, как бы так деликатно, я, правда, пытался высвободиться. Всё же, его непорочность меня заботила и, кажется, она заботила лишь меня. Краска на теле размазалась, от чего взору открылся рисунок в стиле «авангард». И мне даже понравилось, поэтому я продолжал подушечками пальцев касаться его ключиц, шеи, груди, вечно задевая чувствительные соски. И Кисоп вздрагивал, изгибался, прижимался крепче. Настолько «крепче», что жар его тела волной отбивал в виски. Я снова боялся, ведь коснулся не кистью. И если бы не его обнажённое тело, я бы смирился со всем и к чертям бы всё прекратил, но, кажется, мы стоим на пути лёгкого разврата, потому что так наслаждаться друг другом – это, правда, безумие. Испарина появилась на лбу омеги, отчего я напрягся, губами целуя изящные ноги. Его пальцы сжимали простыни, а губы были приоткрыты в немом блаженстве. Тело приподнималось, всякий раз заставляя меня ахать. И Кисоп был только рад продемонстрировать себя, показать, что омежечья внешность — это действительно ценно. И правда — ценно. — И признаюсь, никто так не привлекал. — Ну брось, Сон Мино. Он никогда мне не верил, когда дело касалось его внешности. И он был красив. И мог показать себя. Однако сомнения терзали, может быть, уже не такую невинную душу. Он сомневался. Он боялся. Он показывал себя лишь мне, всякий раз садясь ко мне на колени и прося обнять. Я ошибся? Он скован. Однако его тело было разрисовано множество раз. Он стеснялся. Покрывался румянцем и отказывался пить вино, считая, что этот напиток предназначен лишь для благородного рода людей. — И почему так? — Просто я вот такой… — И это самый глупый аргумент. И он надувал малиновые губы в мимолётной обиде, а потом долго раздумывал над своим «я», пока, наконец, не пришёл к выводу, что пора бы побороть себя. И он позировал для меня. Просил делать фотографии. И фотографии были даже откровенного рода… Он собирал из всего некий архив, а затем подарил его мне, сказав, что ни за что не сможет побороть свои комплексы. Я грустно и устало улыбнулся. Кисоп мялся на месте и сказал, что станет хорошим отцом для своего ребёнка, потому что ждать осталось всего девять месяцев, если уже не меньше. И комплексы сейчас для него неважны. Важны лишь внутренние и мыслительные качества, которыми Ли Кисоп, безусловно, обладал. И я был в непонятках, пока он мне не показал фотографию от врача. И правда, ребёнок. Я в изумлении лишь расплакался, не в силах ничего сказать. Омега ненароком посмеивался, обнимая меня. Я не понимал. Было трудно осознать, что совершён такой шаг. И я знал. И я хотел. И, наверное, ценна была реакция самого Ли Кисопа. И мы подолгу читали книги, призывая всех к благоразумию и самоанализу. Может быть, у нас не получилось, но наши души услышали.