Ничего святого

Канда ненавидит Италию. Он совершенно не в восторге от ощущения постоянного присутствия дрессированных крыс Ватикана у себя за спиной, а проваленная миссия не добавляет ему доброжелательности. Препаршивая история, когда мутная городская байка о пропадающих детях из подозрения на проделки Чистой силы перерастает во вполне конкретное дело о свихнувшемся психопате с парой десятков трупов в подвале, радушный приморский городок подбрасывает душевную компанию из пятерых акума Третьего уровня, а на закуску шпендель тащит его в какую-то полуразвалившуюся церковь, потому что ему кровь из носу нужно поговорить с настоятелем о Ковчеге. Хрена с два Канда поперся бы за седым идиотом, но в создавшейся ситуации выбирать приходится из двух спокойных часов в одиночестве и реакцией Комуи на то, что Канда отпустил Уолкера одного — раненого и в потенциально подверженной атакам графских прихвостней местности, так что в итоге Канда сидит в старом соборе на окраине Ливорно и даже не пытается хотя бы сделать вид, что слушает священника. Собору не меньше двух-трех сотен лет, он трещит по швам, из которых сыплются песок и труха — как и из священника, которого Аллен слушает, нахмурив брови и стиснув руку в кулак. Взгляд Канды скользит по выцветшим витражам и цепляется за нити трещин в разноцветных стеклах. Толстозадый младенец Иисус с потрескавшейся фрески под потолком смотрит на него с молчаливым укором, у мраморных изваяний святых такие на редкость тупые лица, что Канде до зуда в ладонях хочется как следует приложить каждую из них о каменный пол собора, и от той воодушевленности в голосе дряхлого церковника, с которой он лопочет шпенделю про заповеди божьи и святость Ковчега, к горлу подбирается кислый комок рвоты. История о Великом потопе и вовсе никогда не вызывала у Канды реакции, отличной от пары едких смешков. Бог справедлив и милосерден, Бог всепрощающ и добр, а еще он ярко выраженный садист со слабостью к организации массовых геноцидов, и Канда, откровенно говоря, не видит особой разницы между ним и Тысячелетним. Иногда ему и вовсе кажется, что эту войну Бог затеял только потому, что Граф посмел претендовать на его титул величайшего убийцы в истории, да при этом еще и изрядно попортил любимые игрушки. Канда прячет кривую ухмылку за наклоном лица и ждет, когда же вспыхнет святым пламенем за богохульство прямо во храме божьем, но ничего не происходит. Оплывшие тонкие свечи тихо коптят стены, как и прежде, Аллен пожимает настоятелю руку, растягивая губы в очередной дежурной улыбке из своего арсенала, и выходит из собора, не оборачиваясь. От запаха ладана ноет в висках, свежий вечерний воздух кажется благословением Бога, которого Канда так ненавидит, а на лице Уолкера написана просто непередаваемо дивная гамма эмоций, и Канда никак не может разобраться, хочет тот разрыдаться или что-нибудь с особым упоением сломать. — Надеюсь, благодаря твоей милости я не напрасно потерял пару лишних часов отдыха и заработал мозоль на заднице, пока ты проникался религиозной культурой итальянской провинции в этом рассаднике пыли? Аллен застегивает плащ у горла слишком резким движением и раздраженно морщится от боли в перебинтованном плече, так что Канда склоняется к варианту «сломать». — Святой отец ничего не знает. Ничего такого, о чем я не мог бы прочитать в Библии. Он вряд ли ждет от Канды слов поддержки, утешения или чего-то подобного. За данную часть дружеского общения несет ответственность Линали, а сочувственный хлопок по плечу — фирменный жест младшего Книгочея. С Канды же за глаза хватает надменного фырканья и нескрываемой издевки в голосе. — Хочешь набить мне морду — валяй, но не думай, что у меня не хватит сил тебе ответить. — С увечным драться — ниже моего достоинства. Аллен хмыкает, сворачивая на дорогу в город, и откинутые ветром полы плаща открывают его так и сжатые в кулаки ладони. Вслед доносится колокольный звон, и Канда брезгливо кривится. Врата Ковчега ждут в городской библиотеке, находящейся под покровительством Ватикана, до назначенного времени их открытия есть несколько часов и оплаченная комната в гостинице, где они ночевали накануне. Канда терпеть не может возвращаться в Орден с хреновыми новостями, а от кислой рожи Уолкера вянут все цветы в округе, так что к месту прибытия они не торопятся. Вернувшись в гостиницу, в очередной раз грызутся, пытаясь решить, кто первым пойдет в ванную, а когда Канда спускается к хозяйке и приносит пару тарелок мясной похлебки и буханку свежего хлеба, Аллен, одетый разве лишь в полотенце на бедрах, сидит на полу, прислонившись спиной к своей постели. Вода с мокрых кончиков седых волос капает на голые плечи, а сам Аллен раскладывает на скрипучих половицах карты. Канда в картах разбирается от слова нихрена и беспардонно наступает сапогом на усатого короля пик, но ему хватает такта кинуть форменный плащ шпенделя ему на голову и сунуть под нос миску. — Я, конечно, в курсе, что ты и без того жалок, но если твой план героически сдохнуть в бою, принеся свою жизнь в жертву во имя победы над Тысячелетним, накроется медным тазом из-за того, что ты подхватил воспаление легких, страдая херней на полу дешевой гостиницы, это будет слишком даже для такого, как ты. Аллен, к легкому удивлению Канды, пропускает колкость мимо ушей: молча забирает миску, по-прежнему не поднимая глаз, и тянется за пиковым королем, на лице у которого красуется рисунок с подошвы сапога. Воротник формы сползает Аллену до самых глаз, и Канда хмурится, когда карта сминается в сжатом кулаке. Слегка остывшую похлебку они едят молча, тишину нарушает лишь шуршание бумаги, с которым колода карт погибает в бездонной утробе Тимканпи, так же молча одеваются и уходят, когда на город опускаются густые молочные сумерки. Шпендель, кажется, проглотил язык вместе с супом, потому что пока они добираются до библиотеки, с его губ не слетает ни слова. Канда рисует цифры на ладони смотрителя, убеждается в том, что язык у Аллена все-таки на месте — тот благодарит библиотекаря, пытаясь изобразить на измученном лице миролюбивую вежливость — и хмыкает себе под нос, когда напускное благодушие стекает с лица Уолкера, словно театральный грим, стоит им ступить на белые улицы Ковчега. Они успевают пройти целый квартал, прежде чем впереди слышится топот бегущих ног, и из-за поворота вылетает кучка сотрудников из научного с привычно счастливыми минами на помятых после сна лицах. Маска Аллена возвращается на место. Канда с трудом подавляет желание стереть кулаком эту учтивую обертку с его лица и закрывает на мгновение глаза, с удовлетворением слушая, как внутри седой головы рассыпается в прах очередная иллюзия уверенности в том, что этот мир прекрасен, и в конце все будет хорошо. Суета Ордена затягивает в трясину быстро и с мастерством векового болота. Канда никак не может привыкнуть к новому зданию Главного управления: особняк до тошноты похож на старый готический собор, а витражи окон слишком напоминают ему церковные, так что большую часть времени он предпочитает проводить в тренировочном отсеке. Мари не против роли подушки для битья — такие спарринги помогают ему развивать свою проворность, а через пару дней после возвращения с миссии Канда сбегает в Ковчег. Просто выскальзывает из своей комнаты, когда в коридорах приглушают яркий свет, и легкой тенью ныряет в открытые врата, пока приставленный к ним конвой безмятежно дремлет, навалившись на свои копья. Эхо голоса Уолкера, выводящего мотив колыбельной, слышат отчего-то только экзорцисты. Канде весьма хреново помогает заснуть музыкальное сопровождение в виде заунывного пения шпенделя, а еще в стенах Ковчега не цветут лотосы, и это крайне весомый аргумент. Аллен обнаруживается там же, где и всегда — лежащий на полу в потайной комнате Исполнителя, закутавшийся в больничный шерстяной свитер и с разожравшимся золотым големом вместо подушки под головой. Он опять слинял из лазарета, в руке у него початая бутылка портвейна, и Канда многозначительно хмыкает, садясь рядом с ним и прикладываясь к горлышку. — Решил пойти по стопам учителя и добросовестно спиться? Портвейн, приятно обжигающий горло, определенно отменный и из личных запасов оного учителя. Канда не особо разбирается в тонкостях отношений шпенделя с Кроссом, но за последние несколько недель он минимум трижды видел, как Уолкер кроет маршала такими словами, что у окружающих дружно сворачиваются в трубочку уши. И так как после подобных выходок он по-прежнему здесь, вполне себе живой, относительно здоровый и даже заливает глаза спертым у маршала элитным портвейном, то можно сделать вывод, что нечто между учителем и учеником дало трещину – или, учитывая примерную стоимость бутылки, даже разлом. Пока Канда задним умом размышляет, что и где дало Кроссу по голове, раз его так накрыло, Аллен фыркает в ответ, жмуря глаза, и забирает у Канды назад бутылку, чтобы залпом выпить добрую треть. — Иди ты к черту, Канда. Знаешь ведь, что я не смог бы спиться, даже если бы захотел. Как, впрочем, и ты. — Хреновая привилегия, как ни посмотри. Они валяются на полу в Ковчеге из Ветхого завета, распивают на двоих бутылку портвейна стоимостью в три зарплаты капитана Ривера и по привычке лениво переругиваются в процессе. Тим порывается изжевать распущенные волосы Канды, небрежно осыпающиеся по прямой спине, получает затрещину от их обладателя и обиженно слюнявит подол его ципао. Аллен снова припадает губами к горлышку бутылки, неожиданно давится выпитым и долго кашляет, а после вытирает выступившие от напряжения слезы и хрипло смеется в ответ на недоуменно вздернутые брови Канды. — Сперва я посчитал Ковчег даром божьим. Идиот. Решил, что он сам вкладывает в наши руки подобное чудо. Хочет, чтобы мы стали сильнее. Канда фыркает, стараясь вложить в голос как можно больше глубокого и душевного сарказма. У него затекли плечи, и он позволяет себе откинуться спиной на обитый белым сукном диван, запрокинуть голову назад и запустить пятерню в волосы, убирая с лица отросшую челку и ломая тонкие губы в усмешке. — Если Бог чего-то и хочет, так это того, чтобы драма, которую мы здесь разыгрываем, не скатилась в дешевую уличную пьеску с заезженным скучным сюжетом. Аллен напряженно вглядывается в лицо Канды и едва уловимо хмурится, словно пытаясь найти какой-то подвох в его словах, а потом начинает пьяно ржать: — Знаешь, Канда, за такие слова тебя надо бы тащить в Ватикан на священный суд и казнить за богохульство! — невеселый смех льется из него еще несколько мгновений, а затем смолкает так же резко, как и начался. Уолкер опирается на локти, приподнимаясь, садится рядом с Кандой и зажмуривается, когда алкоголь резко дает в голову. Ускоренный метаболизм не дает опьянеть надолго, но позволяет пьянеть быстро. Канда тянется к бутылке и разочарованно чертыхается — в ней осталась всего несколько глотков. Аллен прислоняется своим плечом к чужому и произносит насмешливо: — Начинаешь понимать, насколько на самом деле все хреново, когда даже Апостолы Бога перестают в этого самого Бога верить. — Только дошло? А я говорил, что для бывалого шулера ты слишком туго соображаешь… — Заткнулся бы, придурок… Они делят остатки портвейна на двоих. Аллен ставит пустую бутылку на пол, а потом вдруг раздраженно скрипит зубами и злобно пинает ее ногой. Бутылка со звоном откатывается под пианино Четырнадцатого, Аллен складывает руки на груди, раздраженно насупившись. — Ненавижу этот Ковчег. Чертово благословение, — Канда видит, с какой силой он впивается ногтями в собственное предплечье, а Аллен добавляет чуть тише, — И Бога тоже ненавижу. Канде нравится такой Уолкер. Озлобленный, с огромным зубом, наточенным на весь мир в целом и на Всевышнего, взвалившего на его плечи слишком тяжелую ношу, в частности. Маска Маны покрывается трещинами, осыпается трухой в ладони и пачкает пальцы красным гримом клоунской улыбки, открывая Аллена настоящего, а коллекцию его отрепетированных и прилипших к лицу любезностей Канда с удовольствием стер бы в пыль и сам. Они оба ненавидят этот Ковчег, но каждый раз убегают сюда, когда снаружи становится слишком тяжело дышать, и это даже почти забавно. — Да его вообще мало кто любит. Одни прикрывают его именем собственную гнилость, другие пытаются выслужиться ради теплого места под задницей по ту сторону, третьи просто слишком слабы или тупы, чтобы жить без чьей-то указки. Трудно любить Бога, если в голове есть мозги, он ведь тот еще мудак. — Ты в курсе, что будешь вечность гореть в Аду за такие слова? — Я каждый день просыпаюсь в Аду. Какие-то там рогатые уроды с вилами меня уже не напугают. Аллен фыркает и кладет голову Канде на плечо. Тот тихо шипит, когда седая голова до боли оттягивает прядь его волос, но не отстраняется, а пристраивает собственную щеку на чужой макушке. Они сидят так какое-то время молча, размышляя каждый о своем, а Канда чувствует слюни Тимканпи на свободном плече. Время внутри Ковчега течет совсем иначе, и Канда не знает, проходит минута или час, прежде чем Аллен передергивает плечами, сгоняя сонливость, и потирает пальцами переносицу. — Я не особо рассчитывал на компанию, у меня была только одна бутылка. Чем займемся? Канда равнодушно пожимает плечами — мягкий покой белой комнаты действует на него успокаивающе. — Будем просиживать здесь штаны дальше, пока не начнут искать? Лично я в ближайшее время сваливать не собираюсь. Ты опять начнешь завывать свою колыбельную, а на меня она нагоняет больше тоски, чем сна. — Да пошел ты, — хмыкает Уолкер, а потом добавляет, разминая затекшую поясницу, — Можем либо подраться, либо потрахаться. Меня любой вариант устроит. Вот так просто. Аллен не играет роль влюбленной дамочки с претензиями и не питает каких-то наивных подростковых надежд, он вообще слишком взрослый для своих шестнадцати лет. В их жизнях и без того достаточно дерьма, чтобы пытаться найти смысл в запутанной связи, что сложилась между ними. Перед Кандой можно не притворяться, а Уолкеру совершенно не нужны разговоры о чувствах и прочая романтизированная хрень — хороший секс и душевное молчание он ценит гораздо больше, и Канда благодарен ему за это. — Лично я предпочитаю потрахаться. — Канда против драки? Должно быть, ты не Канда, а какая-нибудь там Люлюбелл, которая прикинулась Кандой и вот-вот меня прирежет. — Тупая кроличья башка сегодня здорово нарвалась на тренировке. Аллен ухмыляется и тянется за поцелуем, давая понять, что, в принципе, тоже предпочитает второй вариант. — А, ну это многое объясняет. Поцелуй выходит смазанный, горчащий портвейном и разочарованностью в этой жизни. Канда кладет ладонь Уолкеру на лицо, тянет к себе на колени, проскальзывая языком в чужой рот, и чувствует прикосновение холодных пальцев к коже на шее. — Тим, засыпай, — приказывает вспорхнувшему на пианино голему Аллен, на мгновение отстраняясь. Канда заглядывает в серые глаза и видит, как в них играет огонь хмельного лукавства; пальцы левой руки Уолкера расстегивают пояс и забираются ему под тунику, он прижимается к Канде всем телом и касается губами кожи за ухом, выдыхая: «Чур я сверху». Это не вопрос, а утверждение, спокойное и подводящее черту, но оно совершенно не значит, что Канда обязан растечься киселем по полу и покорно ждать, пока Аллен сделает все за него. Уолкер трется собственным стояком о пах Канды, царапает едва ощутимо алыми ногтями мышцы внизу впалого живота, а Канда запускает собственные ладони под плотную ткань больничной пижамы. Бинты опоясывают грудь Уолкера, словно белые ленты Коронованного Клоуна, Канда ощущает их самой кожей. Затягивающиеся ссадины, желтеющие синяки, медленно сходящие ушибы, рубцы старых шрамов — Канда ведет кончиками пальцев по коже Аллена, запоминает каждую отметину, словно складывая в голове карту, оглаживает сильным движением поясницу и запрокидывает голову на рваном выдохе, когда сухие губы касаются его шеи и собирают с поцелуем жар бьющейся во впадине между ключицами венки. Они редко занимаются сексом в своих комнатах. Даже если не брать в расчет горы грязной посуды, Канду передергивает от написанных психопатами картин, которыми окружает себя Аллен, а на Аллена нагоняет свинцовые тучи уныния мрачное аскетичное пристанище самого Канды. В Ковчеге же тихо, спокойно и не слышно воплей потерявшего обоих Комуи, и Канду страшно веселит такое пренебрежение заповедями. Предаваться якобы греховной во всех смыслах содомии на корабле, созданном по навету самого Господа — потрясающая в своей наглости усмешка ему в лицо, и чтобы ее переплюнуть, Канде пришлось бы, наверное, подрочить на Голгофе. Величайшая научная разработка в истории, тайна возрастом в добрых семь тысячелетий и краеугольный камень множества верующих по всему миру. Канда получает какое-то особенно извращенное удовольствие, оскверняя библейскую святыню, и Уолкер, судя по всему, с ним абсолютно согласен. Он не сопротивляется, когда Канда отстраняет его от себя, и покорно падает на диван, раздвигая колени. В Ковчеге вряд ли есть потайной шкафчик с подходящей смазкой — во всяком случае, Канда о его существовании пока не знает — так что Уолкер сдавленно хрипит и запускает руки в осыпающиеся по плечам Канды волосы, когда тот стягивает на бедра его штаны вместе с бельем и берет у него в рот. Головка ложится на язык горячим теплом, монотонные движения успокаивают и отдаются в голове эхом сдавленных хриплых стонов и вздохов Аллена. Канда закрывает глаза, пропуская член глубже в глотку, скользит губами по стволу вверх-вниз, покуда хватает воздуха, а потом чувствует мягкое прикосновение чужих пальцев к скуле. Пальцы ведут по его щеке, приподнимают за подбородок, и Канда тянется за ними выше, отвечая Уолкеру на поцелуй и помогая тому спустить с него штаны. — Мне даже интересно, чего такого сделал Лави, раз ты умудрился истратить на него весь свой боевой запал, — посмеивается Аллен, когда Канда отстраняется и оставляет на его шее летящий поцелуй. Канда скалится, царапает зубами почти сошедший синяк и с удовлетворением смотрит, как шпендель кривится от боли. — А ты не нарывайся. У меня и на тебя хватит. Аллен ухмыляется в ответ, облизывая пальцы, и осторожно проталкивает внутрь первый. Канда сдавленно охает и выдыхает хриплое «блять», вжимаясь лбом в изгиб чужого плеча. Седые волосы пахнут больницей, а светлая кожа — мылом. Канда морщится, позволяет Аллену отвлечь себя поцелуями, пока тот растягивает его, добавляя пальцы, и ломко стонет, когда внутрь толкается смазанный его же слюной член. Канда помогает Уолкеру, насаживается сам, подаваясь бедрами навстречу, и замирает, когда чужое тепло наполняет его изнутри целиком. Ладони Аллена ложатся Канде на бедра и невесомо оглаживают, давая время привыкнуть, а после Канда упирается руками в спинку дивана по обе стороны от головы Уолкера, закрывает глаза и начинает медленно раскачиваться, ощущая скольжение члена внутри. Вместо мелодии пианино под потолком потайной комнаты тает хитросплетение стонов, вздохов, хрипов и влажных шлепков от прикосновения тела к телу. По виску Канды стекает каплями пот, волосы осыпаются и липнут к лицу, Аллен тянется рукой и заправляет тяжелые пряди за ухо. Они снова целуются, собирая с губ друг друга горячий воздух, и белизна вокруг обволакивает плотным одеялом. Канда жмурится и хрипит, сжимая Уолкера внутри себя, и тот вторит ему едва слышным ругательством и судорожным резким вдохом. Мгновения сливаются в одно; Канда кончает в ладонь Аллена с глухим гортанным вскриком, заляпывая одежду, Аллен вбивается внутрь еще несколько раз и протяжно стонет, когда оргазм накрывает его приливной волной. Канда прижимается к его взмокшему лбу своим, переводя дыхание, а потом падает рядом и в отместку кусает Уолкера за перебинтованное плечо, ощутив, как по бедрам стекает теплая чужая сперма. Они полулежат на узком диване, закрыв глаза. Мышцы блаженно расслабляются после оргазма, а Аллен кладет голову Канде на грудь. Он рассеянно пропускает сквозь пальцы темные ленты волос и дышит так тихо, что Канда может разобрать ритм бьющейся в его венах крови. Время утекает песком и уплывает прочь густым вязким туманом. Канда пытается прикинуть, который час сейчас снаружи, и до какого состояния старшая сестра покалечит Уолкера, когда поймает, но тот отвлекает его от мыслей приглушенным смешком и поясняет раньше, чем Канда успевает спросить: — Знаешь, из нас с тобой получатся неплохие наглядные иллюстрации для изучения семи смертных грехов, — Аллен прижимается к нему крепче и рисует пальцами узоры на животе. Он молчит мгновение, ожидая ответа Канды, но тот предпочитает дослушать, и Аллен продолжает, — Ты — гнев, тщеславие и гордыня. Я — печаль, уныние, алчность… Канда усмехается в ответ. — Ты забыл чревоугодие, шпендель. — Не забыл, ты не дал мне договорить, придурок, — Уолкер подтягивается выше, влажно целует Канду чуть пониже кадыка, оставляя на коже алую метку засоса, улыбается нагло и с вызовом, и немного — печально. — Зато похоть мы делим на двоих. Канда тянет его к себе и вовлекает в поцелуй, напористый и жаркий. Горячее дыхание Уолкера обжигает подбородок, Канда ведет языком по его нижней губе и едко тянет, осклабившись: — А какая разница? Лично мне насрать. Все равно попадем в пекло, когда сдохнем, а так лишний повод напоследок как следует позлить надменного ублюдка в облаках, — Аллен хмыкает, Канда опрокидывает его на спину, грубо подминая под себя, вьет по открытой шее дорожку поцелуев-укусов и утыкается носом в висок, — Моя очередь. Как думаешь, сколько еще времени у нас есть до того, как Ма разгромит Орден, разыскивая тебя?.. Они выскальзывают из Ковчега, когда Орден забывается глубоким, тяжелым, беспокойным сном. Аллен, идущий позади, тихо чертыхается, пытаясь оттереть белесые пятна с одежды, и Канда усмехается себе под нос. В коридорах — темно и пусто, звучное эхо шагов тает в высоких потолках, а лунный свет рисует на стенах причудливые и странные тени. Путь в больничное крыло пролегает через комнаты экзорцистов, так что Уолкер составляет Канде молчаливую компанию по дороге к спальне, а потом заходит в его комнату первым, на ходу раздеваясь. Канда на какое-то время даже теряет дар речи от подобной наглости, а Аллен бросает в угол майку, оставаясь в одних трусах, и падает на кровать, растягиваясь в беспечной широкой улыбке. — Идти в лазарет — чистое самоубийство, а в твоей комнате меня станут искать только в самую последнюю очередь. Объяснение выглядит резонным. Канда размышляет, выгнать шпенделя пинками или Мугеном, но в итоге решает, что если Ма прикончит Уолкера, сам он останется и без секса, и без единственного достойного соперника для тренировок, а потому только раздраженно прищелкивает языком, закрывая за собой дверь, и повторяет путь Аллена к постели, с той лишь разницей, что свои вещи Канда вешает на спинку одинокого стула, а не раскидывает по полу. Аллену хватает мозгов пустить хозяина комнаты к стенке и улечься самому с краю, повернувшись к Канде спиной. Кровать узковата для двоих, и Канда, пытаясь устроиться хоть мало-мальски удобно, добрых десять минут мучительно размышляет, но в конце концов сдается и обнимает Уолкера за пояс, притягивая ближе к себе. Засранец наверняка ухмыляется, и Канда ставит в голове отметку лишний раз заехать ему по морде на ближайшей тренировке. *** Лондонский дождь немилосердно бьет по лицу, и ядовитый дым, поднимающийся от тлеющих останков акума, влажный, тяжелый и невыносимо душный. — Да я сокрушу этот бумажный меч на кусочки! Акума скалит зубы и явно переоценивает свои силы, а Муген, жаждущий вспороть ублюдку брюхо, буквально звенит в руках от нетерпения. Канда заносит меч для удара и криво усмехается. — Вот как? Сокрушишь Муген, серьезно? Ну попробуй. Лунный свет ярко вспыхивает, отражаясь от лезвия, и щеку опаляет волной жара, что порождает прогремевший следом за свистом катаны взрыв. Шахматная партия затянулась, а Уолкер разводит свои джентльменские нравоучения даже в такой ситуации, чем бесит до зубовного скрежета. Линк ставит шах и мат, Канда забирает проклятое кольцо и раздраженно закатывает глаза, слыша старушечьи причитания. По лезвию бурыми потеками тянется кровь акума — Канда стряхивает ее небрежным движением и убирает Муген в ножны. Уолкер стоит в стороне от них, склонившись над дымящимися остовами, а Канда смотрит ему в спину и считает про себя до семи. — Несчастная акума… Позволь мне спасти твою душу?.. На самом деле грехов должно быть восемь, и Уолкер — прекрасное воплощение восьмого. Его лицемерие восхитительно в своей глубине, и порой Канда почти забывает, какой из двух Алленов все-таки настоящий. Аллен Уолкер ненавидит Бога, забывшего о своих детях, и пытается взять на свои плечи ношу его обязанностей. Если подумать, тщеславие принадлежит вовсе не Канде.