Фруктовый лёд

Это забавно – искать во всём метафору, словно в этом может появиться какой-то смысл, ведь в том, о чём она думает, смысла априори нет. Он отсутствует, как ты его ни ищи. И это раздражает. Губы сводит от холодного мороженого, и она проводит языком линию по промёрзшему льду, чувствуя, как миллион холодных иголок мгновенно впивается изнутри, царапая щёки, заставляя прикрыть глаза и блаженно вздохнуть. Капля соскальзывает, падая на кожу и скатываясь, и она отводит ткань майки в сторону, чтобы её стереть, хотя от этой прохлады ей даже приятно; за окном сейчас слишком жарко, а здесь жарко так, что невозможно думать. Хованский валит Авдееву на ковёр, нависая сверху, и ей кажется, он никогда не думает. – Отпусти меня, придурок, – сопротивляется она как-то вяло, разморенная, уставшая, и пот стекает по её лицу, а сама она плавится под его горячим дыханием, тяжело упираясь руками в его вздымающуюся еле-еле грудь. Бретельки съезжают по плечам. Жарко. – Ну всё, – говорит Хованский, смотря прямо в глаза и этим раздражая. – Это была последняя капля. У неё есть стёртые участки кожи на руках и коленях. Они стёрты потому, что покрывало на его кровати слишком жёсткое, рисунки на его обоях выпуклые и рельефные, а ворс на его ковре слишком плотный. И он вжимает её, проезжая с ней по колючей поверхности, туда и настырно целует, прикасаясь губами – холодными и влажными – и пытаясь снять с неё эту проклятую майку к черту, а иначе она сейчас задохнётся от этой духоты. Прикосновения его оседают на теле ожогами, ошпаренными следами. Его руки всегда с ней такие сильные, крепкие и нежные, что это, пожалуй, даже сбивает с толку. Пальцы скользят по бёдрам, спуская с неё спортивные штаны, губы перемещаются на шею. Хованский не умеет с ней по-другому. Рядом с Авдеевой себя очень сложно контролировать. Она оставляет следы от ногтей на его плечах, тянется всем телом, выгибает затёкшую в одном положении спину, и внезапно эмоции обуревают её, заставляя впиться ногтями больнее, вытянуться по струнке и изогнуться, чтоб хрустнул позвоночник. Она открывает рот, потому что дышать становится почти невозможно, и беззвучно стонет, цепляясь за него, чтобы не упасть. Во рту становится внезапно так невообразимо странно, словно десну, язык, щёки – всё обжигает каким-то непонятным холодом, хоть и фруктовый лёд она ела, кажется, так давно, и столько всего успело произойти, чтоб это перебить. И в чём-то – сдаётся она, стискивая зубы и сцепляя руки за его шеей, только бы не смотреть в глаза, потому что так он умудряется читать её, и это невообразимо бесит – их отношения тоже похожи на фруктовый лёд. Бессмыслица, конечно, полная, но голова у неё готова взорваться от напряжения, а ещё оторваться и отлететь в сторону, как у какой-то куклы, потому что он всё ещё держит её, всё ещё продолжает, ускоряя темп и заставляя её прижиматься к нему ближе, а ещё ненавидеть жару. Может быть, фруктовый лёд – отношения, поправляет себя она – именно то, что Авдеевой необходимо. Может быть, то, что ей сейчас так нужно – это конкретно Хованский, но она отказывается говорить подобное кому-то, кроме самой себя, и утыкается носом, горячо выдыхая прямо ему в щёку. Выглядит это так, словно она пытается сказать ему что-то или поцеловать, но Авдееву это не волнует. Она скользит губами по его лицу, подтягиваясь всё ближе и ближе, дыша всё жарче и жарче, и воздух до того накаляется, что пальцы соскальзывают с мокрых от пота плеч, и он сдавленно сдерживает себя, притягивая её за спину. Следы на её руках и отдельных участках кожи прячутся под рабочей блузкой, застёгнутой на все пуговицы и идеально выглаженной, если не проспит. Рубашка Хованского свободно висит на нём, оголяя шею, но всё потому, что для того, чтобы скрыть царапины на плечах, этого достаточно, а засосы из них двоих оставляет на шее точно не она. Это в чём-то несправедливо, и идею с отметинами нужно взять на заметку. Он отпускает её, тяжело дыша, и она медленно расцепляет руки, пытаясь успокоиться и унять бешеное сердцебиение. Её влюблённость в начальника не имеет ни капли смысла, но она всё ещё здесь, на его квартире, рядом с ним, и он трогает её тело, прикасается к ней слишком ласково, слишком трепетно, достаточно, чтобы его любить. Хованский, может, и не знает, но рядом с ним ей тоже приходится нелегко, потому что нужно скрывать некоторые слова, жесты, улыбки, желания, дабы не изменить уже самой себе. Её бесят некоторые вещи. И они же доводят её до ручки, а этого, в свою очередь, достаточно, чтобы уже не скрываться. Этот чёрт наверняка всё знает, кудрявый и лохматый, и именно потому смотрит в глаза – она не любит это, слишком не любит, и об этом он тоже прекрасно знает – но лишь для того, чтобы добиться этого. Чтобы она говорила ему, а не самой себе, повторяя, как это глупо: люблю. Чтобы говорила, как хочет быть здесь, и применять силу, чтоб удержать её на месте, ему не приходилось. – Любишь, значит, – держа руки в её светлых волосах, говорит он, и пальцы путаются в этих прядях. Она отводит взгляд. Она всегда отводит взгляд, когда не хочет признавать поражение. Её так легко читать по простым привычкам, по неуклюжим жестам и трясущимся ногам. Но есть одна вещь, которую она должна запомнить. Её влюблённость в него – это не поражение. И он специально держит руки в её волосах, путает её чёлку, потому что знает, положи он руки на её щёки – это будет для него слишком. Слишком жарко и влажно. Слишком неправильно в этой ситуации. Недостаточно близко. Хотя куда уж ближе, после всего, что было на ковре. Авдеева смотрит, не веря, доверчиво в его лицо. Теряется в мыслях, догадках и странных метафорах, отмахиваясь, что это всё жара. Только всё это в её собственной голове, противоречивое и слишком сбитое. И после Хованского во рту у неё тоже странное, успокаивающее и холодное послевкусие. И немного, совсем уж каплю, так приятно лежать в его руках. Она бубнит, потирая стёртые о ковёр локти и не желая смотреть ему в лицо: – Немного, – и руки у неё тоже трясутся, полностью выдавая. Когда она смущается, у Авдеевой краснеет нос и уши, словно у какой-то маленькой девочки, ну правда. Только маленькие девочки, вроде неё, нравятся Хованскому. Но она всё равно чем-то от них отличается, такая резкая, крикливая, грозно сверкающая глазами, если смотришь на неё слишком долго. Смотря ей в глаза, можно вытянуть всю правду слово за словом и ещё больше смутить. Это её слабое место, он знает об этом и нагло пользуется. – Скажи, – требует он мягко, всё ещё приближаясь. – Люблю, – выдавливает она, запинаясь, и морщит нос, смотря куда-то, словно ничего такого в виду не имея и не думая. Авдеева ёрзает, по-детски нетерпеливо, самый большой ребёнок в квартире, не считая его, наверное, словно хочет сделать что-то или ждёт, что он что-то сделает. Главное, чтобы не тянулось это ужасное молчание. Это слишком неловко для неё после таких слов. Она чувствует себя подавленной, растерянной и немного дурой. С Хованским все чувствуют себя либо школьниками, либо круглыми идиотами. Но она же студентка. Совсем обычная, может, слишком агрессивная для обычных, но это можно исправить. Она старается: старается не выходить из себя, потому что думает, это отталкивает от неё людей, старается быть обычной и шибко не выделяться своим желанием кого-то язвительно поддразнить. Она уверена – это всех и отталкивает. А он смотрит в глаза, самоуверенный, аж противно, и заставляет её показывать ему это. Каждый свой недостаток. И ещё, почему-то, кажется, любит её. Исключительно из-за этого. Это заставляет её нервничать и волноваться, потому что за такое, говорят все, не любят. Но Хованский, надо давно понять, это уже не все. Она сжимает ковёр, что колется, между пальцами, опуская туда взгляд, словно что-то ищет, потому что уверена и не уверена в том, чего же она от него ожидает. Она знает – такое не в его стиле, она знает – обычно она не признаётся в таком даже самой себе. Ей так хочется, чтобы он сейчас рассмеялся, как последний кретин, утирая слёзы, словно сработала, наконец, шутка, и он её подловил. Чтобы он растянул в кривой ухмылке губы и медленно отошёл, позволяя ей умереть от стыда и от того, что сказано, ведь он буквально вытащил это признание из неё, сверля одним только своим взглядом. Но Хованский, к её разочарованию, не смеётся. Хованский сидит напротив, смотря на неё, и наслаждается тем, как она краснеет. Большая рыжая сволочь. Чёрт. Её трясёт от ненависти, смущения и раздражения сразу, пот стекает крупными каплями по её взмокшему давно лбу. Руки сжимаются всё сильнее – сейчас он определённо ведь что-то сделает! А он просто сидит, улыбается, не смеётся, и ей хочется его зарыть. Зарыть-закопать-прибить и ещё укокошить, потому что именно это он проделывает с ней прямо сейчас. Глаза в глаза – это крайняя мера, когда она показывает собеседнику, что она серьёзна и что не шутит, и поэтому она смотрит на него, горячо, с вызовом, именно сейчас. И только когда она делает это, он её целует. Подаваясь вперёд и придерживая её за руку, чтоб не вырвалась или не отстранилась. И ему плевать, честно, плевать, что за взрыв творится сейчас в её голове. Хованскому просто хочется делать это с Авдеевой, вот и всё, он привык делать то, что думает. И привык к тому, что в любой момент может не сдержаться и просто подойти к ней. Вызвать в свой кабинет, прижать к стенке, бросить на кровать, повалить на этот ковёр или просто на пол. То, что нравится ему в этих отношениях, так это настоящее желание и то, что не нужно его скрывать. И то, что ему нравится в Авдеевой – её самые плохие черты – это просто Авдеева. Это просто та, кем она всегда была и будет, и ему нравится это. Нравится она настоящая. И он смотрит ей в глаза, пока она говорит, что его любит, и он улыбается бессознательно всему этому. И её горящие нос, лицо, лоб, щёки, даже уши обжигают, хоть хочется и без того умереть в этой всей жаре. Но он целует её, продолжает целовать, закусывая мягко губы, и ни одной метафоре не сравниться тем, что она сейчас ощущает. Что испытывает к нему и как это разрывает её и мучит, такое приевшееся и до жути проблематичное. Ковёр стирает открытые участки тела. Воротник её блузки совсем низкий. Скрыть следы от его поцелуев будет точно так же, как и покончить со всем этим. Почти невозможно. И, может, ей это даже нравится, ведь она совсем не хочет со всем этим кончать. Потому что она влюбилась в самого большого придурка и босса сразу, и это, наверное, тоже ей нравится. Нравится Хованский. Нравятся его сильные, крепкие и слишком нежные на её теле руки. И, где-то в глубине души, ей могут нравиться и следы от грубой ткани на своём теле, и эти его резкие желания и порывы. Хованский – человек импульсивный, делает всё, что хочет, где он хочет и с кем хочет. И ей, кажется, не повезло, потому что всё это происходит у него вместе с ней. Хотя, кто знает, понятие везения Авдеевой не знакомо да и не волнует оно её. И когда он отстраняется, уши ещё горят от смущения. И когда он отстраняется, она притягивает его к себе снова. Потому что они не хотят это завершать. Не сейчас. И, наверное, ни потом и вообще. Никогда.