Тяготы отношений

Солнце ударило в глаза вместе с осознанием, как его бесит утро. Псих простонал, закрывая лицо руками, и сел на кровати, оглядываясь по сторонам. Место рядом с ним пустело. Он широко зевнул, что на глазах выступили слёзы, и медленно побрёл в сторону ванной, пытаясь понять, куда же её занесло. В двух словах: вчера была пятница, а по пятницам они ехали к нему и там ночевали, если только это была не чётная пятница месяца – в таком случае, они отправлялись к ней. Ну, знаете, отношения. И было бы удивительно, как среди этих загруженных графиков, работы, работы и ещё раз работы можно было встречаться с кем-то, но… Псих замер перед кухней, хмурясь и пытаясь справиться с неконтролируемой зевотой, и Хованская обернулась, тряхнув разметавшимися во сне волосами и закатывая рукава его рубашки, чтобы не затекла вода. – С утром, – поприветствовала его она, чуть улыбнувшись. – У тебя вообще есть еда в холодильнике? Псих молча открыл рот, пытаясь подобрать нужное слово, но ничего не вышло. Хованская заинтересованно уставилась на него, ожидая, и он сказал: – Какого чёрта ты в моей рубашке? Я, между прочим, в ней на работу хожу, – и она рассмеялась. Он устало побрёл в ванную, шаркая по полу стёртыми подошвами своих тапок, и открыл кран, запуская воду. Холодные капли привели в чувство и помогли проснуться, и Псих посмотрел на своё отражение, тяжело вздыхая. Спи ты много или спи мало, круги под глазами оставались всё те же. Правда, с некоторых пор они – нет-нет, не исчезли, это бы был абсурд – стали выглядеть капельку органичнее, что, возможно, было её заслугой, но признавать этого Псих не хотел. Хованская не то чтобы была большой приверженкой здорового образа жизни, скажем так, нужные обстоятельства помогли, но в отличие от него, заваленного работой, не забывала питаться и делать это по уму. С её приходом в его жизнь да и ещё квартиру что-то определённо поменялось, впрочем, как поменялось бы и у любого другого, кто начал бы спать с боссом. Говоря о таком, Псих не мог подобрать лучшего слова. Что у них с ней было кроме физического контакта и ночёвки друг у друга в разные дни недели? Шутки, подколы, редкие прикосновения, поцелуи? Легче было не думать об этом (хотя и не получалось), ведь спрашивать у неё – Хованской, которая, окажись эти домыслы, что всё это лишь затянувшаяся интрижка, правдой, подняла бы его на смех – напрямую не хотелось. Совсем. Раздался звонок. Псих удивлённо выглянул в коридор. Он закрыл кран и обтёр руки о полотенце, а когда звонок повторился, поспешил, недоумевая, к двери. Кто мог прийти к нему в субботу в девять утра он представить себе не мог, да и не ждал никого он. Но стоило ему взглянуть в глазок: знакомые лица, пакеты, сумки – и холодный пот прошиб его и потёк по спине рекой. Замок щёлкнул, и ему, озадаченному и резко побледневшему, кинулись на шею. – Сынок! – радостно проговорила мама, крепко стискивая его в своих объятьях, а папа широко улыбнулся, проходя внутрь и ставя сумки на пол. Что-то в них весело звякнуло. Псих застыл, помятый, переводя взгляд с одного счастливого родителя на другого. Что-то в голове его тоже звякнуло, но как-то невесело и слишком непонятно. И только когда взрослые направились, переговариваясь, с продуктами, привезёнными для него, на кухню, что-то в его голове моментально щёлкнуло, и с диким воплем: «Не надо!» он рванул следом, но… Псих замер, выглядывая из дверного проёма, где встали, как вкопанные, его родители, в верхней одежде, и перевёл взгляд на застывшую с открытым ртом Хованскую, которая стояла в нижнем белье и рубашке – его рубашке – на голое тело у плиты со сковородой, на которой шкворчало масло и шипели жарящиеся яйца. Неловкая тишина повисла в комнате, и она выдавила: – Здрасьте, – с набитым ртом, пытаясь не подавиться хлебом, и опустила плечи, чтобы стать к внезапно вошедшим людям той стороной, где рубашка прикрывала бы чуть больше. Жаль, всё это было тщетно. Псих нервно сглотнул, выводя семью в гостиную, и уже там, за шумом посуды и громким дыханием, доносящимся до его ушей каким-то волшебным образом, позволил себе простонать, проводя рукой по вытянувшемуся лицу. Мать посмотрела на него, медленно ворочая языком, словно пытаясь сказать что-то чрезвычайно важное, но, очевидно, сдалась, наклоняясь к нему и сдавленно шепча: – Это твоя начальница. – Угу, – поддакнул он, коротко кивая, и она помедлила, а потом тяжело вздохнула. – Вот и нет у меня больше сына. – Ну мам! *** Кухня у Психа была не сказать, что маленькой, по крайней мере, он сам никогда не жаловался. Для своей квартиры, где как бы предполагалось, будут жить двое, но он остался там один, когда его однокурсник съехал, было даже много места, и потому, когда здесь появилась Хованская, теснее не стало. В шкафах появилось немного её вещей, но не так много, чтобы жить здесь. В конце концов, они просто ночевали – не в буквальном смысле, спать где им было, а вот с кем… – друг у друга, и их всё устраивало. Или Псих думал, что устраивало, но в данный момент эти отношения не были главной его проблемой. И если двоих эта кухня ещё вмещала, то с четырьмя был уже перебор. Неловко кашлянув в повисшей тишине, Хованская огляделась. Мать Психа была высокой да и выглядела вполне молодо, моложе её матери, во всяком случае, но о чём речь, если Хованская была Психа почти на пять лет старше. Она либо просто неплохо сохранилась, либо что-то делала для этого, но, одетая в свой празднично-деловой костюм с блузкой, выглядела она очень хорошо. Самодостаточно. Говоря о его отце, она могла сказать, что он был… мощным. Большим и широкоплечим, немного ниже его матери (возможно, из-за каблуков) и с некоторой растительностью на лице. Она повернулась к Психу – с чёрными продавленными кругами под глазами на белом как мел лице, взвинченному, с неуложенными волосами, стоящими на голове торчком – и приникла губами к стакану с молоком, незаметно усмехаясь. Ну и семейка. И занесло её. Псих умоляюще посмотрел на неё среди царившего на кухне гробового молчания, призывая не нарушать тишины, но она лишь повела плечами, словно поняв его не в том смысле, и положила локти на стол, заинтересованно оглядывая его родителей, а затем спросила: – Так откуда вы приехали? Взрослые переглянулись, словно решая, кто будет вести сейчас переговоры, и отец кашлянул в кулак, смотря на женщину: – Мариш, ну расскажи им. Краем глаза Хованская заметила Психа, который накрыл своё лицо рукой, словно не желая этого всего видеть, и что-то сбивчиво пробормотал. Она была уверена: он думал, хуже быть не может. Она была уверена: он злился. И ей это чертовски нравилось. Она с улыбкой посмотрела на него чуть яснее, склонив голову набок, и встретилась с его раздосадованным взглядом. Он смотрел на неё так, словно она сейчас сделала огромную ошибку. Так, словно об этой ошибке она должна была жалеть. Но Хованская вновь обратила свой взгляд на его заговорившую маму и настолько незаметно, насколько вообще могла, стукнула его ногой под столом. Она улыбалась, думал Псих. Она определённо знала, как же его бесила. *** – Невероятно! – вскинула она, смеясь, руки вверх и что-то пробубнила из наполненного стакана. – Всё так и было! – подтвердил отец, ударяя по столу кулаком, несильно, чтоб не снести чего ненароком, и обернулся к Психу. – Сына, давай, иди сюда к нам. Он замер, вглядываясь в их разгорячённые и жаждущие больших тем лица, горящие непонятным огнём глаза и расплывшиеся довольно блаженные улыбки. Определённо, они нашли друг друга, хмуро окинул Псих перекидывающихся фразами Хованскую и папу. Ему мало нравился запах спиртного. Его было отчего-то сложно выветрить, а особенно, из его квартиры. – Спасибо, не пью, – бросил им он и вышел из кухни, терзая подошвами бедный линолеум. Псих сдавленно вздохнул, терзаясь мыслью, что объяснить родителям отношения, которые он и сам не до конца понимал, будет сложно. Обсудить это с самой Хованской? Нет. Что угодно, любой вариант – даже влезть в её телефон и искать в сообщениях переписки, где она могла его как-то по-особому называть – ему бы подошёл, но только не разговаривать с ней об этом. Псих не привык говорить кому-то, что он его сильно любит, как не привык к отношениям вообще. Наверное, это были первые, которые так затянулись, после его выпуска со школы, когда они с его девушкой – точно девушкой – расстались, ну, или она его бросила. И Псих не мог сказать, любит ли он Хованскую по-настоящему, но спроси его кто в лоб и дай два варианта ответа, то он бы выбрал первый. И Псих не мог сказать, почему это его так беспокоило, даже если ответ лежал на поверхности, потому что он запутался в том, что у них происходит. И запутался в чувствах, если они у него к ней были, и запутался в датах, когда должен был к ней приезжать, и просто устал спрашивать себя самого об этом из раза в раз, так и не получая ответ. Что он вообще хотел от неё услышать? Он знал только то, что Хованская никогда не любила его словами, а её первое признание ему прозвучало как: «Я хочу тебя», и не удивительно, что он этого тогда не понял. Псих устало оглянулся на дверь. Он знал, что у них было кроме физического контакта и ночёвки друг у друга в разные дни недели. Ненависть. И с неё же всё и началось, а потом принялось бешено развиваться, когда они встречались снова и снова, снова и снова укладывались в постель, снова и снова перевозили из дома друг к другу разные нужные и ненужные вещи для поддержания иллюзии, что всё у них обычно, нормально, простые отношения. А вот было ли это отношениями, он не знал, как не знал, о чём она постоянно думала, что занимало её мысли, когда она надевала его рубашку, что вообще творилось в её голове. Нормальные и обычные парни знали такое. А он нет. Псих плюхнулся на диван, устало вздыхая. Из коридора высунулась его мама. – А где твоя… – начала она, но он не дал ей договорить, скоро ответив, только бы не слышать «девушка» от неё. – На кухне, с папой, – и уставился в мерцающий экран телевизора, где беззвучно шли новости, а картинка двигалась, словно сама по себе. Псих словно что-то вспомнил и чуть запоздало добавил. – Она не пьёт… – Это я ей кефир налила, который мы привезли тебе, – сказала мама, нравоучительно смотря сверху вниз на растерявшегося тут же сына. – Хорошо, что мы зашли в магазин. У тебя в холодильнике почти ничего не было. Смотри у меня, думаешь, начальница тебя так любит, что умереть с голоду не даст? Хотя… – Мам! – взвился он, и она примирительно подняла руки. – Не смешно. – Ладно-ладно, – вздохнула она, улыбаясь. – Уже и забыла, как ты не любишь такие шутки. Она осторожно присела рядом, вчитываясь в бегущую в телевизоре строку новостей, и Псих проследил за её вытянувшимся вперёд корпусом и сосредоточенным взглядом. – Мам… – начал он. – Попросишь рассказать, как мы встретились с твоим папой? – рассмеялась она, сразу выпрямляя спину, и посмотрела на замершего удивлённо сына. – Да ладно? Неужели ты это хотел у меня спросить? – Нет, – вздохнул он, чуть медля, и снова упёрся взглядом в работающий телевизор, бубня. – Ничего подобного. Псих молча проводил взглядом вернувшуюся в коридор маму, которая собирала вещи, укладывая сумки так, чтобы было меньше везти. Он уже не знал, что хотел слышать от кого-либо. Это была вина Хованской? Конечно. Винить её в этом было просто. Он был уверен: соберись Псих с силами и выскажи ей всё, хорошо бы ничего не закончилось. У неё бы нашлись доводы и причины того, почему они не пара, что они вместе только из-за физического влечения или вообще временно, пока она не нашла кого-нибудь другого, чтоб удовлетворять свои потребности. Она бы развеселилась и от души посмеялась, найдя кучу возможностей оттолкнуть его и уйти за дверь. И единственное, что Псих знал: такого он не хотел. Она могла указать ему на все его недостатки и не оставить от него мокрого места, размазав этим осознанием по стене и впечатав в пол, но он просто не хотел, чтобы она так сделала. Он не хотел, чтобы всё закончилось, потому что в кои-то веки он начал вставать по утрам в выходные, чтобы проводить время с кем-то, готовить что-то помимо лапши быстрого приготовления, разговаривать… Он не хотел терять то, что – он не был в этом уверен, потому что не помнил, когда в последний раз испытывал такое, но ему очень хотелось в это верить – делало его счастливым. Звук застёгивающейся молнии вывел его из транса, и папа вышел из кухни, тяжело дыша. Вопреки всему, лицо у него было спокойное и расслабленное. Через минуту оттуда же вышла и Хованская, всё ещё в его плотно сидящей на ней рубашке и нацепленных в спешке утром бриджах, покосившихся на её бёдрах. Она остановилась рядом с ним буквально на секунду, посмотрев на Психа и странно сверкнув глазами, и пошла босиком дальше. Надо было проводить родителей. И она улыбчиво прощалась с ними в коридоре, облизывая местами белые от кефира губы и махая рукой им вслед, когда Псих, в надетых наспех куртке и ботинках, вышел. Это было даже забавно: во всём этом нескончаемом балагане его всё ещё больше заботили эти непонятные отношения с нею. Но он всё ещё не имел желания обсуждать с ней это, опасаясь, что причина вставать в выходные до обеда может вдруг пропасть и тогда он снова распустится и заживёт своей привычной жизнью, где ничему нет места, помимо работы. Где-то в глубине души ему думалось, что всё потому, что у него почти нет друзей и это единственное, что может его занять. Признать определённые чувства к ней значило лишь ещё больше привязать себя к, возможно, несуществующим отношениям. А ему нравилось, как порой она прижималась к нему спиной и утыкалась в грудь, засыпая. И жареная картошка на завтрак ему тоже нравилась. И всё это нравилось ему, он осознавал. И Хованская ему тоже нравилась, просто он так запутался во всём этом, что не хотел признать. Она слишком изменила его распорядок, чтоб снова его вернуть. Псих просто не хотел возвращаться к тому, старому, потому что ему нравилось новое. Вместе с ней. *** Он стряс с капюшона влагу, переодеваясь. Свет в коридоре был выключен. Хованская всегда гасила его, когда выходила из комнаты, потому что так её приучили с детства и глупая привычка осталась в её голове, экономя электричество. Он щёлкнул выключателем и поморщился от резко бросившегося в глаза света. – Раздевайся, – сказала она, упершись в дверной косяк спиной, и Псих удивлённо поднял на Хованскую свой взгляд, ожидая, что она в гостиной. – Сейчас я буду тебя навёрстывать. Он замер, закидывая шапку вдаль полки, и уставился на неё. Эмоции Хованской казались такими смешанными и непонятными. Она злилась? Потешалась? Он должен был краснеть или пытаться её успокоить? Псих не знал, что он должен был делать, Псих также не знал, что ему нужно делать и, что более важно, что ему делать хотелось. Он просто хотел понять: что значит это выражение, что она ждёт от него, что она ощущает в данный момент. И с этим, и со всем остальным можно было справиться только одним способом. Он тяжело вздохнул… … а затем поднял голову на неё и спросил: – Что? Надо было покончить с этим. Дать тому, что давно должно было быть сказано, стать сказанным. И не важно, к чему это бы привело. Это не могло продолжаться вечно, и Псих это понимал. Она посмотрела на него, демонстративно складывая руки на груди. Хованская всё ещё была в его рубашке. – Ты не мог предупредить меня, что они приедут? – недовольно сказала она, смеряя Психа обиженным взглядом, а затем добавила. – Не так я представляла себе знакомство с родителями своего парня. Что-то в нём щёлкнуло, и всё вокруг словно остановилось. Он моргнул, пытаясь понять, не снится ли ему всё это. Он захотел ущипнуть себя, но понял, что это точно не сон, ведь во снах подобные мысли точно не посещают, только в реальности, которой ты боишься. Сердце Психа замерло, всё рядом с ним замерло и сам он тоже замер, судорожно соображая, что сказать, как заставить всё сорваться с места и пойти вперёд. Он почувствовал, как стало во рту сухо, и тихо переспросил: – Парня? – Нет! – возмущённо воскликнула она, театрально раскинув руки. – Ты моя сучка! И всё правда пошло. Поспешило бегом, решая не останавливаться, не замирать и не застывать в пространстве. Не заставлять его переспрашивать себя миллионы раз, позволяя дышать, краснеть и чувствовать, как вместе с приливающей к щекам краской бешено стучит сердце. Она словно отмерла, чуть приподняв брови и глядя на него, красного, удивлённо. Кровь стучала в висках и циркулировала так бешено, что сдержать себя было невозможно. Наверное, ей это даже нравилось. – Не смешно! – воскликнул он, такой же высокий, даже выше, чем его мама, такой же смущённый, такой же злой и такой же взвинченный, каким она его всегда знала. И почему-то от этого что-то внутри потеплело. Растаяло и приятно растеклось, мягко обнимая. В ней тоже забилось что-то, быстро-быстро, азартно-разгорячённо. – А я и не шучу, – попыталась сказать она серьёзно, но голос прозвучал совсем не так, как она ожидала, из-за улыбки, назойливо наплывающей на лицо. Почему, спросила себя она, а потом взглянула на его рассеянное выражение и чуть ли не рассмеялась, хватаясь пальцами за ручку двери и сгибаясь пополам. Он был озадачен, испуган и сбит с толку тем, как это всё решилось. Как она решила всё это, даже не задумываясь, просто сказала ему в лицо то, что думала. Как говорила раньше: со всеми этими «Я хочу тебя», недвусмысленными намёками и откровенными выражениями. Как никогда не пыталась выкрутиться, в отличие от него, избегающего каждой темы, которая могла к подобному привести. Нет, она просто сказала это, словно всё было и без того понятно, но лишь потому, что Псих не мог разглядеть лежащего прямо перед собственным носом ответа, а она – могла. Потому что смотрела прямо на него, почти неотрывно, и всё это замечала. – Не смешно, – повторил он всё так же, но чуть тише, уступая место неловкости и странной радости. Отчаянно хотелось улыбаться. Отчаянно не хотелось делать это. И не хотелось выдавать себя этой неконтролируемой улыбкой, не хотелось краснеть перед ней, прятать своё лицо, видеть, как она довольно смеётся из-за этого. Но почему-то не получалось. – Даже не парень, – растягивая губы в ухмылке, проговорила она, крепко стискивая его руки и медленно приближаясь. – Даже больше, чем парень. Ты просто непроходимый идиот. Он сглотнул, смотря на неё и боясь оторваться от этого, хотя, по сути, было некуда. Шкаф упирался в спину своими полками, не давая ему отодвинуться даже на сантиметр, хотя, он бы вряд ли мог просто пошевелиться, даже если бы ничего ему не мешало. Наверное, он просто не хотел. Не хотел, чтобы это не нашло своего логического завершения. Хованская прижалась к нему, заглядывая глаза и хитро улыбаясь. Да, она была слишком хитрой. А он – слишком непробиваемым, бомбой замедленного действия, вулканом, готовым разразиться лавой в любой момент. Он, такой непредсказуемый и давно поехавший. И она, слишком рисковая, чтобы пройти мимо. – Псих, – сказала довольно она, выдыхая ему в губы. – Вот ты кто. – Если ты сейчас же не снимешь мою рубашку, я сделаю это сам, – горячо прошептал он, смотря на её лицо. Будь это игра, она бы тихо рассмеялась, сказала что-то вроде: «Ну попробуй» и скользнула бы от него, уходя всё дальше и ожидая, когда он пойдёт за ней, но это была не игра. Давно перестала быть ей. И она знала это, знала так хорошо, ведь иначе бы раз за разом сюда не приезжала. Не оставалась с ночёвкой, не оставалась бы с ним. А она оставалась. Хотела остаться. И знала его, не так хорошо, как могла бы, не предвидела, что он сделает, не пыталась угадать каждую его мысль, но знала. Так, как он давал ей себя знать. И она хотела, о, как она хотела, чтобы он снял с неё эту чёртову рубашку, ретируясь из коридора в гостиную, а оттуда уже и в спальню. Она почти чувствовала, так хотела ощущать прогибающий под своей спиной матрац. И, когда он повалил её, продолжая целовать и расстёгивать беспорядочно пуговицы трясущимися пальцами, оторвалась, чтобы вдохнуть и ждать. Дыхание дразнило, обжигая лицо и плечи, тяжёлое, сбитое. – Астматик, – улыбнулась она, выдавливая смешок через свободно раскрытые губы, и сцепила руки за его шеей, повисая. И именно так она была ему открыта. Собой и своим телом. Не словами, какими-нибудь особыми фразами или чем-то ещё, а так. Она дарила это наслаждение: себе и своему партнёру. Она показывала: ему и себе. Она была готова давать ему это снова и снова, вклиниваться в голову с осознанием, говорить этим удовлетворением то, чего никогда не говорила ему сама. И он, кажется, любил её, она знала. И она, кажется, тоже любила его, потому что не могла остановиться и всё это прекратить. И ей хотелось приходить к нему. Снова и снова. И ей хотелось, чтобы он снова и снова её к себе впускал. И он впускал: вместе с совместными посиделками за едой, вместе с шутками, которые ему не нравились, вместе с ней, которая нравилась ему, и именно поэтому остальное было уже не важно. Его руки, крепко сжимающие её бёдра, его губы, растёртые так неистово почти до крови, его волосы, в которых она путалась своими длинными пальцами и зарывалась. Ей чертовки нравилось это. Ей хотелось этого. И она это получала. Псих, идиот и девственник. Пьяница, сволочь и стерва. Они знали друг друга гораздо лучше, чтобы не думать об этом. Чтобы видеть большее за этими образами. Чтобы быть друг для друга большим, чем они. Она не знала, может, не получалось. Но он любил её, не так, как она – за всё то, что он считал в себе плохим. Он любил её, прижимал к себе, не хотел отпускать, потому что просто чувствовал в себе это. И она не хотела сопротивляться. Она была открыта ему, всегда и сегодня. И она говорила: у них отношения.