Песня заката

      Иви проснулась и потянулась, прислушиваясь к своему телу. Ей не хватало тепла тела Раймона рядом и жара его плоти внутри. «Ещё один день», — подумала Иви, гладя рукой пустое место на мужниной половине кровати. Раймон забрал часть умеющих сражаться мужчин и ушел «разведать боем, что там творится», как он выразился.       В его отсутствие Иви порхала по пещерам, напевая, а ее неизменным спутником и рыцарем маленьких поручений был Эрньеу. Мальчик очень гордился, что служит самой н-графине, а Иви нравилось видеть детей рядом с собой. Она привечала не только Эрньеу, но и всех малышей. С ними не обязательно было быть величавой и серьезной н-графиней, и с помощью этой маленькой хитрости Иви делала нужное по хозяйству легко, словно бы немного играя.       Вечером Иви уходила в лес, на полюбившуюся ей поляну, ложилась на ещё теплую от дневной жары землю и лежала, глядя на мерцающие в темнеющем небе звёзды. Вечер шевелил пряди ее волос, забрасывал их на лицо, но Иви это не мешало, скорее даже нравилось. Как нравилось думать в такие моменты о Раймоне, о том, где он сейчас, чем занят. Иви представляла, как он, укладываясь спать под открытым небом или сидя у костра, видит те же звёзды и то же небо, и ей хотелось поднять руку, чтобы прикоснуться к нему сквозь расстояние. С ним все будет хорошо — таково было ее внутреннее знание, не оставлявшее места даже для тени колебаний. Все будет хорошо, он вернётся, но когда? Звёзды лишь подмигивали, отказываясь уточнять. Иногда Иви пальчиком чертила в небе от звёзды к звезде линии, соединяя их в те буквы, что успела выучить.       Иногда она говорила со звёздами и землёй, с ветром, но потом спохватывалась — слишком уж это было похоже на ведовство — и молилась, убеждая себя, что на самом деле говорила с богом.       Они передвигались осторожно, высылая вперёд лазутчиков, двигаясь по ночам и укрываясь для сна и отдыха днём. Но ночи были лунными, рассветы — все ещё ранними, а картины, открывавшиеся взору, чем дальше, тем более ужасали.       Поля, которые некому убирать, распухшие на жаре смрадные, обглоданные зверьми трупы — не только воинов, но крестьян, стариков, женщин, детей… И то, что Раймон чувствовал, он не смог бы описать словами. Не отвращение, не недоумение, не гнев… тяжесть в руке, тянущейся к мечу, чтобы убивать. Тех, кто походя перерезал глотки детям и вспарывал животы женщинам, просто потому, что у них была возможность, была на это сиюминутная власть… Просто за то, что южане говорили на немного ином языке и молились тому же богу немного иначе… Раймон не хотел ходить с франками по одной земле. По земле Юга, по его родной земле, которую поганили эти пришедшие с севера животные.       Чем дальше они ехали, тем крепче становилось страшное ощущение внутри — это надолго. Все то, что сотворили северяне, все то, что сделано им в ответ, разоренная земля, мертвые деревни, уничтоженные усилия многих лет и многих колен людских. Чтобы восстановить все это, уйдут жизни новых поколений, даже если начать прямо сейчас. Но до возможности начать страшно далеко, потому что франки не хотят останавливаться, а южане не могут. Не могут просто позволить и дальше делать с собой такое.       По мере приближения к торговым путям, ведущим в Барселону, начали попадаться и живые люди. После оставленных, разоренных деревень, где на остовах сгоревших соломенных крыш каркали сытые падальщики, Раймону сначала показалось, что по дорожной пыли бредёт вереница оживших мертвецов — худых, грязных, одетых в лохмотья, кое-как прикрывающие тела.       Безмолвная печальная вереница медленно тянулась на юг, а Раймон со своими воинами наблюдал за ними из укрытия, и лишь когда заметил, что несколько бродяг отстали, велел своим людям приблизиться, чтобы узнать новости.       — Н-граф, они просят разрешения поговорить с нашим предводителем, — вернувшись, сообщил Жоффруа.       Раймон спустился со скалы, откуда наблюдал за дорогой, вниз, в придорожные заросли, где его лазутчики встретились с путниками.       — Господин, — старший из путников, хоть и с трудом, нашел в себе силы поклониться.       — Кто вы и откуда? — спросил Раймон.       — Мы подданные виконта Транкавеля, милостивый господин. Франки выгнали нас из Каркасона в исподнем. Ничего не позволили забрать. В рот заглядывали, в уши, чтобы ничего ценного не унесли. Некоторых раздевали донага. Женщин и девиц снасильничали почти всех.       Затравленный взгляд девушки, годящейся говорившему во внучки, подтверждал, что и эту семью не избегла общая участь.       — Нам некуда идти, милостивый господин.       В голосе старика слышалась мольба и надежда.       Раймон стиснул зубы, чтобы удержать слова, которых от него так ждали.       Он не может привезти этих бродяг в пещеры. Еды и так не хватит до весны, и среди них могли затесаться предатели, которые выдадут местоположение укрытия франкам.       Он приказал дать беглецам из Каркассона что-нибудь прикрыть наготу и немного хлеба, и ушел с тяжёлым сердцем.       Пока эти потерявшие все смерды побираются, но ближе к зиме, чтобы выжить, начнут воровать и сбиваться в шайки для грабежа.       По дороге двигались не только бродяги, тянулись и разной длины караваны телег, груженных всяким добром. Не было нужды гадать, откуда взялось это добро — охраняли его чаще всего сами «хозяева» — франки, гнавшие награбленное во все стороны света на продажу.       Впервые увидев такой караван, Раймон чуть не подавился ядовитой слюной, полной ненависти и злобы, рука сама сжала меч, а разум воззвал к мести.       Он убивал франков без тени сожаления. Они пришли на чужую землю в поисках наживы, искупления прошлых грехов и возможности совершить новые — и прощенные церковью отбывали в мир иной от его меча у телег, груженных трофеями из захваченных подобно Гельону и Безье замков. Жалости не было, как не было и стыда за нападение, совершенное не по-рыцарски, исподтишка. Ни рука, ни душа не дрогнули и тогда, когда пришлось добить уцелевших в битве. Во-первых, они могли узнать, кто на них напал и рассказать, если бы избегли смерти, а во-вторых… Для него это была теперь война. А в войне все средства допустимы, на кону стоит выживание. Рыцарские турниры, правила… Остались в прошлом.       Он с удовлетворением смотрел на телеги с добычей, отбитые у крестоносцев. «Грабь грабителей». Прекрасный девиз, и Раймон решил следовать ему.       Нельзя оставлять следов, никаких, что могли бы привести к де Ге, в Конфлан. Да и сами трупы на дороге могут навести подозрение на соседей. Поэтому трупы следовало раздеть и закопать. А вещи… Весь этот разношёрстный, награбленный в разных местах груз… Раймон не хотел, чтобы его касались руки Иви, не хотел везти это домой. Где бы его временный дом теперь не находился.       Поэтому он выбрал человека и дал поручение:       — Отвезешь в Арагон и там продашь. Назад привезёшь зерно и оружие. От телег тоже избавься, в обратный путь купи новые.       Каравану нужна охрана, поэтому большую часть людей пришлось отправить с грузом. С оставшимися нападать невозможно, а для разведки они уже прошли достаточно.       Иви очень обрадовалась возвращению Реми. Больше она могла обрадоваться лишь возвращению мужа.       Трубадур как всегда принес с собой новости, песни и несмотря ни на что хорошее настроение. А ещё возможность узнавать новые буквы. Две из них оказались простые, похожие на палку и лестницу, а вот третья — мудреная, напомнила Иви сидящего кота, свесившего хвост. На то, чтоб научиться выводить ее, ушло много времени и усилий, но они того стоили — с этой буквы, как объяснил Реми, начиналось слово Гельон и родовое имя де Ге. А вот имя самой Иви писалось легко — большая палка, ямка, палка поменьше с точечкой. Легко запомнить, а заодно и выучилась ещё одна новая буква — «в».       Самым сложным для Иви оставалось составление слов. Она постоянно ошибалась, пропускала какую-нибудь букву или путала буквенные сочетания. И никак не могла понять, зачем писать буквы, если их не произносишь. Это ведь обидно, в конце концов. Стоит буква, красивая, кто-то выводил ее с тщанием, а она не читается, будто нет ее вовсе. Иви закусывала губу от огорчения, а Реми смеялся и говорил, что столь уважительного отношения к буквам он ещё не встречал.       Трубадур изготовил и подарил Иви специальную дощечку, покрытую воском и к ней остро заточенную с одного конца палочку, чтобы процарапывать на нем буквы. Воск на дощечке можно было нагревать, тем самым разглаживая, и снова писать. Теперь Иви могла упражняться в написании букв не только прутом по золе и с гордостью прикрепила оба предмета к поясу, туда же, где висели ключи от ценных сундуков — символ ее власти как госпожи и хозяйки.       Эрньеу прибежал, запыхавшись, и гордо выпалил:       — Н-граф вернулся!       Иголка в руках Иви дрогнула, она с трудом подавила порыв во всем теле — вскочить и бежать навстречу. Нельзя, она теперь благородная дама, а дамы так не делают, как бы не хотелось. Но и сидеть шить дальше, в ожидании, пока Раймон придет к ней, Иви тоже была не в состоянии. Как, впрочем, и н-Ано.       — Н-графиня, нужно дать новые распоряжения на кухне, раз уж отряд вернулся, — пришла на помощь кормилица Раймона.       — Верно. Идёмте со мной, н-Ано.       Иви встала, стараясь чтобы ее движения были неторопливы и величавы как у н-Эсклармонды.       Раймон загорел и осунулся, это Иви разглядела сразу. Он был в лучшем настроении, чем когда уезжал, но в то же время показался Иви каким-то затаенно печальным.       А потом он заметил ее и постарался побыстрей закончить разговор, чтобы они могли, наконец, остаться наедине в своих пещерных покоях.       Остаться наедине, чтобы прикоснуться, поцеловаться, задушить друг друга в объятиях. Иви до смерти хотелось рассказать Раймону обо всем и сразу, но она смогла выговорить лишь одно:       — Я так по тебе скучала.       Раймон пах собой, как раньше, но в то же время немного иначе, словно дальние места, в которых он побывал, оставили на его коже и волосах свой след, свой оттенок. Иви будто узнавала мужа заново, проводя пальцами по коже, чувствуя, как под кожей двигаются сильные мышцы, как скручиваются в привычные спирали разгляживаемые ею волоски.       Иви касалась Раймона нежно, бережно, ласково — как величайшего сокровища. Он и был им. Единственным и самым главным сокровищем, невероятным чудом, случившимся в ее жизни и все изменившим.       Но страсть, соединившая их в самом начале, неизбежно брала свое, и поцелуи становились более нетерпеливыми и глубокими, прикосновения — более горячими, пока наконец Иви довольно не простонала Раймону на ухо, ощутив его горячее естество в себе, и услышала в ответ его победное рычание.       Потом, уставшие и потные, они лежали рядом на постели, и Иви тихонько перебирала пряди его волос, наблюдая, как меняется лицо мужа, как спокойная, удовлетворённая улыбка ее Раймона тает, переходит в жёсткую линию губ графа де Ге, на плечах которого ответственность за своих подданных.       — Что творится там? Что ты видел?       Под «там» Иви подразумевала мир за пределами пещер. Она смотрела на него и ждала ответа.       Пожалуй, лишь теперь Раймон по-настоящему понял, почему отец, воротившись из Крестового похода, никогда не рассказывал о совершенных в защиту Гроба Господня подвигах. В войне нет правил и нет чести. И люди делятся на тех, кто это уже видел и понял, и на тех, кому ещё предстоит это увидеть и понять. Хотя… есть и редкие, удивительные исключения, такие как Иви, почти всю жизнь прожившая в грязи во всех смыслах этого слова, но не утратившая душевной чистоты.       Раймон не знал, как говорить с ней об этом и не хотел говорить, потому что ужасно было не только то, что он видел, но и то, что делал, и он не хотел, чтобы она знала об этом. Догадываться может, и догадывается, скорее всего. Но знать хуже, чем догадываться. Хуже для него. Хуже для нее.       Ему повезло, что у него есть Иви. Свет в темноте безнадёжности, тепло и нежность, которые никогда не могла бы привнести в брак Аликс.       Словно почувствовав его настроение, Иви взяла его лицо в ладони и, заглянув в глаза, попросила:       — Не отдаляйся от меня.       Раймон поцеловал ладошку, шею, плечо, с которого соскользнула рубаха, и молча обнял Иви. Они замерли так, надолго и без слов, даря друг другу взаимную любовь и поддержку.       Вести, что принес Реми из Гельона и Конфлана мало чем отличались от того, что Раймон понял и разузнал сам в походе. Все разобщены, каждый сам за себя, и в результате крестоносцы берут замок за замком, грабят, потом обживаются там. Для атаки выбирают самые слабые звенья или самые лакомые куски.       Что делать, кроме как сражаться, пусть и с заведомо превосходящими силами противника, Раймон не представлял. Пейран, похоже, основную ставку делал на то, чтобы отсидеться с краю и в тишине. А Реми опять затянул любимую песню — про переговоры.       — Раймон, послушай меня. С ней можно договориться. Для этого нужно время, но это возможно.       — Сколько времени уже прошло, с тех пор, как Пейран договаривался с ней о помощи? Месяц? Два? Больше? И что она сделала? Нацепила на глаза тряпку, чтобы изобразить, как ее волнует мое «отступничество»? Она себе этим набивает цену, а не о прощении де Ге пытается договориться.       — Она не набивает цену, она ослепла.       — Не ожидал, что и ты развесишь уши. Я больше на ее уловки не куплюсь. Хватит.       — Это правда, Раймон. Она ничего не видит и вынуждена прикрывать слепоту повязкой во имя веры.       Раймон присмотрелся внимательнее к Реми и понял, что похоже, тот говорит серьезно.       — Ха! — Раймон хлопнул себя по колену. — Ха! Вот! Бог покарал ее сам, за все, что она натворила.       Бог явил свою справедливость в тот момент, когда Раймон в ней почти уже разуверился. Что это, если не знак?       — Она позволила остаткам еретиков укрыться на ваших землях. И обеспечила их едой.       — Конечно, иначе по весне некому будет засевать поля.       — До весны нам всем ещё надо дожить. И это можно сделать, лишь объединив усилия.       — Когда она уберется из моего замка, я так и быть, объединив все усилия, пожелаю ей катиться из Гельона подальше. Это будут последние и единственные наши переговоры.       — Даже если сейчас тебе почему-то кажется, что ты справишься в эту зиму без ее помощи, не обрубай концы. Это неразумно, положение все время меняется.       — Самое неразумное в любом положении — раз за разом верить твари, не сказавшей в своей жизни ни слова правды.       «Ещё один день.» Иви аккуратно процарапала новую чёрточку с краю старых. Пальчиком касаясь каждой, она тщательно пересчитала черточки.       — Упражняетесь? — спросил неожиданно появившийся за ее спиной Реми.       — Считаю, — ответила Иви. — Какой буквой обозначают двадцать один?       — Для этого нужны три буквы, — ответил трубадур, берясь за прутик, которым писал по золе. — Эти обозначают десятки, а эта — единицу.       Реми поднял голову и улыбнулся ей, тепло и мягко. Иви закусила губу, борясь с соблазном. «Скажу, когда будет три десятка, » — решила она.