Песня заката

      Аликс обмакнула перо в чернила и тщательно вывела первое слово. Буквы блестящими жидкими линиями ложились одна за другой, а потом постепенно, чуть расплываясь, меняли цвет и теряли блеск, высыхали. Конечно, из-под пера Аликс они выходили далеко не такими идеально равными по размеру и наклону, как у брата Юбера, но процесс их написания завораживал Аликс и приносил удовольствия не меньше, чем старому монаху-переписчику.       Она впервые увидела брата Юбера, когда тайком прокралась в монастырский скрипторий*. Он сидел за столом с массивной треугольной подставкой, установленной поверху, и быстрыми пальцами совершал какие-то движения над листом пергамента, закрепленным на обращенной к его лицу стороне треугольника. Движения рук, хотя и были непонятны, привлекли внимание Аликс изяществом и уверенностью, отточенными опытом.       — Передвинь-ка мне грани, что стоишь, — сказал вдруг монах, и Аликс, оглянувшись и не обнаружив никого другого рядом, поняла, что обнаружена.       Она осторожно подошла и увидела, что к треугольнику поверх пергамента прикреплены две длинные ровные дощечки, пространство между которыми было уже заполнено красивой вязью букв невероятно насыщенного, глубоко синего цвета. С обеих сторон дощечки были прикреплены к другим доскам, прибитым поперек. Аликс не представляла, как их сдвинуть, хотя как-то сразу решила, что дощечки и есть те самые «грани».       — Я не… — начала было она, но брат Юбер ее опередил:       — Передвинуть надо пергамент. Ты новенький?       — Да, — торопливо ответила Аликс, опасаясь, что монах, приглядевшись внимательнее, поймет, что под рясой женское тело. Она протянула руку, чтобы потянуть пергамент вниз, когда последовало новое указание:       — Смотри, чтобы с обеих сторон сдвинулось на одну линию.       Приглядевшись, Аликс догадалась, что он имел в виду. Расстояние между строками было равно ширине верхней дощечки и ровно на эту ширину требовалось сдвинуть пергамент, чтобы монах мог начать писать следующий ряд. Все это устройство и зажатый в нем пергамент напомнили Аликс о пяльцах и вышивании, поэтому с заданием она справилась достаточно легко.       — Сделал? — спросил монах.       — Да, — вновь односложно ответила Аликс и по осторожности движения, которым тот проверил наощупь ее работу, вдруг поняла, что переписчик почти ничего не видит. Зачарованная, она не могла двинуться с места, глядя как он опускает перо в чернильницу, как немного ждет, пока обратно стекут излишки, как длинными худыми пальцами быстро и бережно ощупывает пространство между дощечками, а затем наносит на него буквы.       Уже потом Аликс узнала, что зовут монаха брат Юбер, что он один из лучших переписчиков, которому, несмотря на почти полностью угасшее зрение, по-прежнему доверяют переписывать самые ценные книги. Что слова ему диктует кто-нибудь из послушников или молоденьких монахов, и что они же передвигают грани и следят за его работой, вот только из-за того, что работать брат Юбер любит по ночам, часто пренебрегают своими обязанностями.       Аликс пришла и следующей ночью, вместо того, чтобы лежать, бессмысленно уставившись в потолок своей кельи. Ночные часы, проведенные в скриптории, помогали ей выдерживать то, что происходило в промежутках между ними.       Брату Юберу и в голову не пришло, что его ночной помощник — женщина. Он считал послушника Жиля — так Аликс ему назвалась — неграмотным, но неглупым юнцом, некстати определенным хлопотать по хозяйству. В обмен на помощь и для улучшения ее качества, монах учил Жиля читать и позволял тренироваться в написании букв на восковой табличке**. Даже собирался, если у Жиля будет хорошо получаться, попросить, чтобы послушника перевели в помощники скриптора, но, разумеется, довести дело до такого Аликс позволить не могла. Зато она сполна могла насладиться незнакомым прежде занятием. Да, оно было чем-то похоже на привычное с детства вышивание, но в отличие от вышивания, увлекало намного сильнее, рождая в ее голове вопросы, на которые ни у Аликс, ни у брата Юбера зачастую не было ответов. Во всяком случае таких, которые устроили бы Аликс.       «Кем был человек, первым придумавший записывать слова»? — спрашивала она. «Греком», — отвечал брат Юбер. «Как он придумал буквы»? — «По воле Божьей». «Почему буквы и слова латинского, французского и провансальского языков схожи между собой? И почему эти языки намного меньше похожи на греческий, если возникли они все одновременно при строительстве Вавилонской башни»? Тут брат Юбер начинал сердиться и ворчать, что негоже грешникам пытаться постичь тайны Божественного промысла.       Запомнить сочетания букв, Божественным промыслом обозначающие один звук, для Аликс оказалось сложнее всего, но усилия того стоили. Таинство письма позволяло узнавать о жизни и мыслях людей, которые умерли давным-давно, и людей, находящихся где-то очень далеко. Сам момент, когда ряд букв внезапной вспышкой в глазах наполнялся смыслом, становясь словом, для Аликс был полон магии, и эта магия с каждым разом менялась, но не теряла своего очарования. Чем быстрее буквы складывались в слова, тем легче было из слов собрать историю. Иногда слова играли в прятки, двоились, обманывали, отказываясь складываться воедино. Со временем Аликс догадалась, что зачастую тому виной ошибки невнимательных переписчиков.       Иногда, как сейчас, ей становилось интересно: что подумал брат Юбер, когда его ночной помощник внезапно исчез? Спрашивал ли о нем? Нашел ли настоящего послушника Жиля — полноватого, прыщавого дурачка, ежевечерне с усердием оттиравшего плиты пола в трапезной? Или брат Юбер решил, что ему привиделось и что его навестил сам сатана, искушая греховными вопросами?       С кончика пера соскользнула и упала на стол капля, и Аликс, досадливо вздохнув, промокнула ее кончиком платка, лежавшего рядом. Хорошо, что капнуло на стол, а не на пергамент. Но вообще, не об этом сейчас должна болеть ее голова.       Из гонцов, которых она посылала к де Ге вернулся один, значит, второй в руках у Гильома. Собственно, то письмо Пейрану она писала, сознавая, что оно может попасть в руки брата и тем самым давая ему понять, что не так уж и безоружна. К тому же писала после разговора с Раймоном, и самое главное уже было оговорено вслух. В этот же раз речь в письме шла о вещах, знать которые Гильом не должен. Безопаснее было бы все-таки передать послание на словах, но скоморох явно себе на уме и, вполне возможно, плетет какие-то свои интриги, пользуясь положением посредника. А посему может переврать ее слова.       Дописав, Аликс подождала, пока буквы высохнут, тщательно свернула пергамент, запечатала сургучом и сунула в потайной карман платья.       Перед тем как уединиться для сочинения послания Аликс велела привести к ней крестьянских девок подходящего возраста, чтобы выбрать новую служанку. И вот теперь стук в дверь известил, что ее приказание выполнено.       Около дюжины девиц разного роста и толщины, в одеждах разной степени убогости ждало Аликс в зале. Она окинула их взглядом, определяя самую опрятную. У этой меньше грязи под ногтями, у той волосы не так растрепаны, а тут — надо же — подол чистый. Ни одна не осмеливалась поднять взгляд на госпожу графиню. Нет, не то. С чистым подолом или грязным, каждая здесь будет рада ее предать.       Аликс чуть отошла, чтобы лучше видеть их всех и спросила:       — Кого дома бьют так, что уже до чертиков надоело?       Вскинулась одна, мелкая, худая и растрепанная, подняла глаза и быстро опустила в пол. То, что сначала Аликс приняла за грязь на ее шее, оказалось синяком.       — Имя?       — Магали.       Аликс не показала пальцем, не двинулась с места, но ответ услышала именно от той, к кому обращалась.       — Остальные могут убираться.       Девицы с облегчением заторопились прочь.       — От своей служанки я требую трех вещей. Первое и самое важное — верность. Второе и третье — ум и ловкие руки. За хорошую службу дам приданое, с которым самой можно выбрать жениха.       Посулила ли она достаточно? Богатство и возможность вступить в брак — то, чем можно купить почти любого. Раз уж дома бьют, девка должна мечтать убраться оттуда. Хотя… овца, которую Раймон пытался называть ее сестрой, помнится, на колени бросалась, просилась обратно к мужу, когда Аликс забрала ее в услужение.       Новоиспеченная служанка еще ниже наклонила голову, присев в подобии поклона.       — Я буду стараться, н-графиня.       Разумеется, ничего она не умела. Повыдирала Аликс волосы, пока расчесывала и заплетала косу, уронила склянку с благовониями, залапала пальцами и не догадалась протереть серебряное зеркальце. Аликс с трудом удержалась от того, чтобы не наказать, памятуя, что это первый раз, когда та прислуживает благородной даме. На ночь Аликс строго-настрого приказала новой служанке не выходить из своей комнаты. Учитывая судьбу своей предшественницы, та выполнила приказ беспрекословно — Аликс даже слышала, как Магали передвигает к двери изнутри что-то тяжелое — сундук, скорее всего.       Сама Аликс, чтобы устроиться на ночь, перелезла через сундук, который днем заставила передвинуть в нишу, где начинался тайный ход. От холода и жесткости каменной приступки, вторую ночь служившей ей креслом-кроватью, ныла поясница, ломило кости. Спертый воздух добавлял неудобств. Аликс зло и истово надеялась, что убийца попадется в расставленную ему ловушку в колодце. Потому что, если нет — ночевать ей тут еще долго. А если Гильома не остановит союз, который она заключила с де Ге, то и вовсе…       Аликс не представляла, что будет делать Гильом, когда узнает об этом. И что будет делать она сама, если Гильом решит продолжить игру по-крупному. Служанку она нашла, но все еще нужна кастелянша. И деньги, без денег не заняться починкой замка и не купить верность… А эти проклятые еврейские купцы… Почему они не торопятся с выкупом? Намекнуть, что ли, о возможности скорого визита в Гельон папского легата, чтобы они поторопились, если не хотят увидеть племянника жарящимся на костре?       Аликс тихо застонала, упершись лбом в подтянутые повыше колени. Одни и те же мысли каждую ночь, одни и те же нерешенные проблемы…       Кажется, на какое-то мгновение она заснула в этой неудобной позе. Из забытья ее вырвала резкая боль и ставшее еще более неудобным положение тела. Аликс почти сразу сообразила, что упала с каменной приступки на пол, в узкое пространство между грубо отесанными стенами хода. Упала неудачно, рассадив лоб и ударив бок и локоть. Но тут прямо над ее головой раздался стук и треск, и, ощутив чужое присутствие, Аликс вытащила кинжал, от резкости движения ударив о стену второй локоть. Она попыталась отползти, чтобы увеличить расстояние между собой и убийцей, но кинжал в руке и узость хода мешали.       Темноту рассеял вспыхнувший огонек, и одновременно Аликс услышала:       — Госпожа графиня…       Чертов скоморох! Аликс готова была его убить от облегчения, смешанного с унижением и злостью.       — Вставайте, — положив трут на приступку, шут протянул ей руку. В другой у него была свеча.       Аликс не хотела выпускать из пальцев кинжал и, разумеется, не собиралась опираться на его руку. Подняться удалось не с первого раза — ноги, руки, все тело было во власти мелкой дрожи.       — Я запретила тебе тайком шнырять по моему замку. — Усилием воли Аликс выпрямилась, слегка опираясь о стену. В таком узком пространстве и в таком освещении это выглядело естественно. Во всяком случае, она на это рассчитывала.       — Я слышал, двух ваших служанок убили.       — Всюду совать свой нос и собирать сплетни — твое основное занятие. — Ее голосу не хватило язвительности, хотя Аликс и была зла. Все еще слегка дрожащей рукой она отряхнула подол платья.       Шут наклонился, поднял трут и засунул в кошель на поясе, а следом наклонился еще раз, чтобы подхватить и перекинуть через плечо плащ с одеялом, которые Аликс расстелила на приступке в попытке сделать свой ночлег более удобным.       — Идемте, госпожа графиня.       Она хотела возмутиться, сказать, что никуда с ним не пойдет, но усталость вдруг обрушилась на нее со всей мощью, накопленной за множество бессонных ночей. Аликс позволила ему спуститься вниз, ко второму потайному ходу, где сразу за дверью-плитой проход расширялся, образуя подобие маленького алькова. В этом алькове скоморох расстелил ее одеяло и сунул под него что-то, устраивая подобие подушки. Аликс наблюдала за его действиями, из последних сил пытаясь не уснуть вот так, стоя, с полуоткрытыми глазами.       Она проснулась не сразу, сознание возвращалось постепенно, словно бы нехотя, до того мгновения, когда Аликс вспомнила, где она. Глаза тут же открылись, руки приподняли тело.       Свеча в углу уже почти догорела. Это потому, что ее сон был кратким, или потому, что свечу потушили, а потом снова зажгли? Сколько она проспала? Сейчас еще ночь, утро или уже день?       Шут сидел около свечи, там, где начинался основной проход, на расстеленном на земле плаще, спиной опираясь о стену, и что-то вырезал ножом. Делал вид, будто не замечает, что Аликс проснулась.       Она села, ощущая как тело, несмотря на не слишком удобное ложе, упругой силой и желанием потянуться дает понять, что отдохнуло. Лоб слегка саднило, локти и бок побаливали, но в целом Аликс чувствовала себя неплохо.       Это из-за шута она вчера набила синяки. Сама, даже заснувшая — Аликс была в этом уверена — она не упала бы, если бы он в темноте не натолкнулся на ее ноги, расположившиеся поперек прохода.       — Почему ты до сих пор здесь? — спросила Аликс. Она терпеть не могла просыпаться в чужом присутствии.       — Письмо, — напомнил скоморох.       Точно, письмо.       — Отвернись.       Дождавшись, когда он встанет и отвернется, Аликс сама поднялась и, повернувшись в противоположную сторону, вытащила письмо из кармана платья.       — На, держи.       Скоморох развернулся обратно, и Аликс разглядела у него в руках какой-то тонкий деревянный колышек, к которому он привязывал веревку. А когда привязал еще и дернул пару раз, и лишь потом протянул руку, чтобы взять письмо и засунуть куда-то за пазуху.       — Смотрите, — он снова взялся за веревку, привязанную к колышку, ввязывая в нее быстрыми движениями рук какой-то комок. — Сейчас я ее закреплю. — Он взглянул в сторону темной арки, в которую уходил проход. — Можете мне посветить?       «С чего вдруг она должна ему светить»? — не успела задаться вопросом Аликс, как скоморох, подняв с пола свой плащ и оплывшую, догорающую свечку, сунул огарок ей в руки. Не оглядываясь, он двинулся вглубь хода, и Аликс, задержавшись из вредности на несколько мгновений, решила все же посмотреть, что шут собирается делать.       — Это примерно четыре десятка шагов от входа, — сказал он, опустившись на одно колено и кулаком вбивая колышек в углубление, оставшееся после работы каменотесов, строивших потайной ход. Еще один, непонятно откуда взявшийся колышек, скоморох вбил в противоположную стену и принялся натягивать между ними веревку. — Если кто-то будет идти из пещер, вы услышите, нога зацепится, а тут бубенчик.       Он слегка дернул уже натянутую на уровне человеческой щиколотки веревку и, действительно, раздался слабый звон.       — Четырех десятков шагов достаточно, чтобы успеть отодвинуть плиту. Ну, а если ее приведут в движение с той стороны, до пещер отсюда ближе, чем с верхнего хода.       Скоморох встал и похлопал друг от друга ладони, очищая от пыльной грязи.       — Так что здесь самое безопасное место.       Он развернулся и скоро растворился в темноте потайного хода, двигаясь в сторону пещер. Возвращаясь назад, ко входу, Аликс иногда улавливала легкий шорох чужих шагов сквозь шум собственных.       Когда она выбралась из подземелья, то обнаружила, что уже почти полдень.       — Н-графиня велела, чтоб никто не заходил. Я не заходю. И тебе нечего, — подходя к своим покоям, услышала Аликс сердитый голос. А увидев нахмуренную Магали, преграждающую вход возвышающемуся над ней как башня Жеану, улыбнулась уголками губ. Со служанкой она, кажется, не прогадала.       — Госпожа графиня, — заметив ее, потупился Жеан. — Пленник-то… помощник купца… сбежал, поди. Нет его нигде, как сквозь землю провалился из подземелья…       — Я убью его!       Сволочь! Вот зачем он шнырял по тайным ходам…       — Так это… сначала надо поймать.       Аликс зарычала.