World on fire

Гесер молчит целыми днями, и Завулон молчит вместе с ним. Не в знак солидарности, нет. Просто Завулон слишком трепетно относится к тому, что последнее слово всегда должно оставаться за ним. А если твой собеседник не отвечает, то в итоге проигрываешь ты сам. Большую часть пути Завулон просто лежит на верхней полке, лениво разглядывая потолок. Иногда Завулон отрывается от своего занятия и свешивает голову вниз, чтобы посмотреть на Гесера, убедиться, что он ещё здесь, словно Гесер мог бы куда-то исчезнуть из этого поезда. Станция — Гесер смотрит в окно. Переезд — Гесер смотрит в окно. Снова станция — а Гесер по-прежнему смотрит в окно. Порой Завулону кажется, что он прекрасно понимает всё, о чём думает Гесер. Потом он осознаёт, что в этом есть какая-то ирония: два не-друга и два не-врага. Просто два человека, застрявшие в пограничном состоянии. И даже слово «человек» уже не коробит так, как раньше. — Ты думаешь, что мог бы всех спасти? — наконец не выдерживает Завулон. — Всех-всех? Этого бы не получилось даже у тебя. Кто-нибудь всё равно бы погиб, вот только чувство вины было бы гораздо сильнее, потому что тогда бы ты размышлял о ценности одной жизни по отношению к другой. Но Гесер лишь пожимает плечами и идёт за кипятком. Купе давит на Завулона сильнее, чем он мог ожидать. А ещё безумно раздражает такой Гесер: подавленный и даже — а Завулон боится этого слова — сломленный. — Ненавижу, — произносит Завулон вслух в пустом купе. Вот только ненависти он не ощущает. Вся ненависть уходит ещё в первый день, потом остаются только тоска и безразличие. — Кипятка нет, — говорит Гесер, прикрывая за собой дверь. А Завулону кажется, что этом «нет» сосредотачивается вся его жизнь. Или не вся, а только последние несколько дней. Сначала нет солнца, потом нет силы, а теперь — теперь нет и кипятка. И тогда он начинает смеяться, и смеется до тех пор, пока не осознает, что почти наполовину свесился с полки, и всё, что ему не даёт упасть – это руки Гесера. — Успокоился? — спрашивает Гесер, и Завулон кивает. — Помнишь плато? — неожиданно интересуется Завулон. — Тогда было также страшно? Гесер молчит, и Завулон думает, что он зря об этом спросил. — Нет, — наконец, говорит Гесер. — Не так. Сейчас я уже устал бояться. Слишком поздно для страха. *** Утром Завулон просыпается от резкого толчка. — Рельсы взорваны. — Починят, — усмехается Завулон. — Нет, — возражает Гесер. — Они люди, Борис. И они тоже хотят попасть в Тёплый край. — Но только те, кто сейчас уже там, они тоже люди. И Завулон соглашается. — Ты знал, что атомная бомба может уничтожить сумрак, — спрашивает Гесер, когда они отходят от поезда не меньше, чем на пять километров. — Нет, — коротко отрезает Завулон, стараясь прикинуть, сколько ещё осталось до цели. — Но порой я думаю, — добавляет он, — что Мерлин всё прекрасно знал. Венец всего. Красиво и просто. — Не больше, чем гипотеза, — вздыхает Гесер, и Завулон замолкает. Снег набивается в ботинки и не успевает таять на воротнике. — Хорошо, что у тебя были вторые перчатки, — говорит Гесер, и Завулон лишь поглубже прячет озябшие руки в карманы куртки. — Думаешь, хоть у кого-нибудь ещё были шансы уцелеть? — спрашивает Завулон вечером. — Я бы поставил на Городецкого, — отвечает Гесер. — Возможно, - кивает Завулон. — Городецкий смог бы. — И мы оба ошиблись, — вздыхает Гесер. — Он мёртв. Может быть, не будь Сумрак живым, шансов было бы больше. Завулон не отвечает, слишком ярки ещё в памяти события последних дней. Может, боль, которую он почувствовал тогда — это и была агония Сумрака? Мог ли он сделать что-то? Можно ли было предотвратить катастрофу? Или всё, на что он, бывший маг вне категорий, способен — это достать билеты на этот проклятый поезд? *** Они выходят к ущелью на третьи сутки. Гесер долго смотрит на обломки поездов под взорванным мостом, а потом кивает Завулону, и продолжает путь. — Последнее безопасное место в мире представляется совсем не так, да? — говорит Завулон. — Вместо букета цветов нам предлагают пулемёт. — Сюда, — кричит Гесер, — посмотри. И Завулон смотрит. Мужчина и два мальчика. И кровь повсюду. Вот только один из мальчишек ещё дышит. Зачем? — хочет крикнуть Завулон. — Кто же стреляет в детей? Разве хочется жить в мире, в котором нет не только солнца, но и детского смеха? В мире без сострадания? В мире, где умирают, когда до цели остается совсем чуть-чуть. Но он молчит. И только произносит: — Оставь, он всё равно умрёт. — Иди, — говорит Гесер. — Хочешь, иди. Я дойду и сам. В конце концов, ты мне не друг. — Но и не враг, — хрипло отвечает Завулон. — Свет и тьма слишком разные, Артур, и ты это прекрасно знаешь. — Знаю, — кивает Завулон. — Но это не значит, что Тьме комфортно в мире, где нет Света. Давай, я понесу, мы дойдём. — Поклянись, — неожиданно просит Гесер. — Сумрака нет, — смеется Завулон. — И Тьмы больше нет. И Света тоже. — Не имеет значения. Завулон смотрит на Гесера, а потом переводит взгляд на мальчика, которого тот держит на руках. — Мы дойдём, — напоминает ему Гесер. И Завулон протягивает руку вперёд. — Клянусь изначальной Тьмой, — говорит он, и Гесер кивает. Они смотрят друг другу в глаза, и ни один из них не видит, как буквально на одно мгновение на ладони Завулона вспыхивает крошечный огонёк Тьмы.