Make the devil pray

All these delicate problems, I'm too tired to solve this. Все эти деликатные проблемы, Я слишком устал, чтобы их решать. (c) Benson Taylor & Carolanne Busuttil – All these delicate problems

Донован смотрит на него широко распахнутыми глазами, в которых ясно написано непонимание – как так, какой-то человечишка смог одолеть его. Стайлзу посрать на то, что парень превратился в помесь вендиго и ещё какой-то хрени, ему посрать на то, насколько увеличилась сила подонка благодаря сверхъестественному вмешательству, и на то, сколько у идиота теперь наборов зубов. Стайлз щерится своим единственным набором, приподымая верхнюю губу в злобном оскале. Его рука будто бы сама, без его команды, поднимается, чтобы пройтись пальцами по трубе, торчащей из груди Донована – Стайлз уже был в такой позиции раньше: Скотт, катана, яркое чувство дежавю – ладонь крепко обхватывает трубу, чтобы повернуть её в химере, увеличить размер раны, сделать ему больно. Донован смотрит на него со страхом и уголки губ Стилински приподымаются в усмешке; волки, койоты, вендиго может и сильнее физически, но он – тот, кто стоит на вершине пищевой пирамиды. Кто подобен Зверю сему? И кто может сразиться с ним? Стайлз поспешно отдёргивает руку от Донована и отступает на несколько шагов. Вся его сущность требует подойти обратно, запустить пальцы в истекающую кровью дыру, растягивая края раны, глубоко вдохнуть запах страха, исходящий от умирающего. Стилински делает ещё несколько шагов назад, искушение слишком велико… Не введи нас во искушение… Не введи… Не введи… Мы уже там. Его пальцы покрыты красным – он мог бы вытереть, смыть, но он не хочет. Он как наркоман, сорвавшийся и снова взявший в руки иглу: я могу остановиться, только ещё немного, ещё одну дозу, последний раз, я обещаю. Он трёт глаза, и его грязные руки пачкают лицо, оставляя розовые разводы на щёках и веках. Кровь на его коже – единственное доказательство произошедшего; тело Донована пропало, как будто его никогда тут и не было. Ожидаю воскрешения мёртвых. Шериф по сотому разу прокручивает запись из камеры Донована, надеясь найти новые зацепки. Стайлз по сотому разу смотрит запись из-за плеча шерифа. Донован на видео кричит в панике, колотит руками по решётке, просит выпустить его. Стайлзу совсем его не жалко. Раскаяние так и не приходит – он знает, что это неправильно, что он совершил ужасный поступок, он понимает это разумом, но душой… В душе он чувствует, что убийство парня было правильным. Нужным. Приятным. Эмоции и разум сражаются друг с другом, разрывая Стайлза на части, и он безмолвно молится: за упокой, за прощение, за отпущение грехов. Он всё ещё надеется, что его сознание человеческого подростка победит его тёмный дух лисы. Когда он был маленьким, они с отцом и мамой ходили в церковь каждое воскресенье. Традиция умерла вместе с Клаудией, но Стайлз знает, что у Шерифа ещё осталась вера. И прямо сейчас Шериф верит, что сможет найти Донована и помочь ему. Прости меня, Отец, ибо я согрешил. Пэрриш смотрит на искривлённое ужасом лицо Донована с видео и переводит взгляд на Стайлза. Карие глаза заместителя шерифа пронизывают его насквозь, на мгновение вспыхивая огнём, и Стилински становится понятно – Джордан знает. У Стайлза болят губы от беззвучного повторения молитв, и, хоть он и отмыл всё тщательно, ему всё ещё кажется, что он видит кровь на своих руках. Он проигрывает внутреннюю битву, не в силах больше врать самому себе. Он не может убедить себя, что должен чувствовать вину. Возможно, пора уже принять правду, принять то, с чем он сражался с тех самых пор, как умер Ногицунэ. Он просто устал сражаться. Ему и не хочется – принятие истины, принятие его сущности оказываются невероятно приятными. Тьма растекается по его венам, въедаясь в мышцы, успокаивая горящую кожу масляной нежностью. Аминь. Стайлз смотрит на Пэрриша в ответ потемневшими глазами и приподнимает бровь, изображая полное непонимание. Разве сторож я брату моему? Стены Дома Эха источают страдания постояльцев, воздух колышется и пахнет прошлым – история, разворачивающаяся под подушечками пальцев, только прикоснись. Они идут по коридорам как четыре чёртовых всадника апокалипсиса, посланники Смерти, все они. Различные существа смотрят на них с Лидией через стекло их камер, и хотя их тела неподвижны, Стайлз чувствует, как их сущности кланяются его. В ответ он тянется своим духом к ним, забирает боль, невидимо гладит по голове, успокаивает. С каждым существом он чувствует себя легче, но ему хочется ещё. Тьма пульсирует под кожей как вороной конь, и имя Стайлзу – Голод. Он истинно ненасытен. Существо в последней камере радом с Валаком показывает ему иллюзию Донована, и Стайлз почти улыбается, смотрит на свои красные руки, чувствует как его потемневшая душа разворачивается в его теле, устраивается поудобнее для вечного проживания, метёт девятью хвостами, стряхивая последние сомнения с его разума, привыкшего к человеческим моралям. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Вернувшись домой, Стайлз сжигает Библию.