Делая вид

      Один умный человек много лет назад сказал Крису: «Насильно мил не будешь». Крис тогда еще не был Крисом, он вообще никем еще не был, но эти слова засели к нему в голову и укоренились там.       Умный человек протянул еще пару лет и умер от цирроза, но в глазах Криса такая смерть была ничем не хуже любой другой. И услышанные слова продолжали пускать новые ветки.       В старшей школе Крис уже не пытался быть «насильно милым». У детей вокруг были высокие цели, красивые мечты, а он выживал как мог, мотаясь на желтом скрипучем автобусе от одного конца города в другой. Из детдома в школу и обратно.       Время между тем миром и этим было единственной возможностью отдохнуть. Он прислонялся головой к стеклу и разглядывал окружающий мир, как будто приехал в зоопарк. И там снаружи ходили экзотические животные — «нормальные люди».       Воспитатели в детском доме пытались сделать «нормальными» не только Криса, а вообще всех, кто попадал под горячую руку. Просто он какое-то время сопротивлялся. Спрашивал: «Зачем?». Им это очень не нравилось.       — Постель с утра нужно тщательно застилать, дети! — объяснила воспитательница, а потом начала демонстрировать, как именно.       — Зачем? — спросил маленький Крис.       Искренне и беззлобно.       Ему было интересно, с какой это вдруг стати постель, которую у него дома не поменяли ни разу за всю его жизнь, надо ежедневно, да еще по утрам, застилать.       Но воспитательницы слышали в его словах упрек. Угрозу.       Очень быстро Крис понял, что угрозу в его словах. Жестах. Взглядах. Дыхании... буквально в каждом его проявлении — чувствуют все. Кроме него самого.       Когда он вставал перед зеркалом — на него смотрел тощий нескладный мальчик с синяками под глазами от кошмаров и сыпью, которая потом оказалась укусами клопов.       Если бы Крис встретил себя в переулке — последнее, что он сделал бы — испугался. В голову приходило только угостить баранкой.       Вот только окружающие смотрели на Криса через какое-то другое зеркало. И если воспитательница, которая учила их застилать постели, просто отчитала и велела постоять в углу, другие так не мелочились.       Очень быстро Крис узнал, что такое в детдоме «старшие товарищи». Кому надо отдавать конфеты с ужина, как надо обращаться к большакам и как сильно ему влетит, если начать спрашивать: «Зачем?». Тут одним стоянием в углу уже не отделаться.       На первый Новый Год в детдоме Крис написал Деду Морозу записку, в которой просил мешок конфет. Воспитательница отодрала его за ухо и зачитала записку всей группе. Крис не стал объяснять, что мешок конфет нужен был ему не для себя, а чтобы откупиться от старших, и те хоть ненадолго отвязались.       На второй Новый Год Крис уже неплохо разобрался в том, как устроена жизнь, поэтому Деду Морозу досталось тщательным почерком выведенное послание. В нем Крис просил поставить в детском доме спортивный инвентарь, чтобы дети стали здоровее. К записке прилагался трогательный рисунок, который за конфеты Крис купил у девочки из группы постарше. На рисунке несколько уродливых детей совершали непонятные пассы в окружении груды гантелей. Но записка сработала. Какой-то мэр, депутат или бизнесмен решил, что эта записка — чудесный повод попиариться на сущие гроши, и уже в первую неделю февраля в детском доме поставили шведские стенки и прочие нехитрые «тренажеры».       С этой недели Крис поселился в спортивной комнате и вылезал оттуда только за едой и чтобы сделать уроки.       Большаки ходили «на спорт» раз или два в неделю, Крис выучил, когда именно, и сделал так, что они не пересекались. Особого интереса у пьющих, курящих, слушающих трещащую магнитолу из пазика дворника подростков спорт не вызывал. Они приходили только чтобы поиздеваться друг над другом, пожалеть бедного физрука и «угореть» по какой-нибудь новомодной технике развития мышц из рекламы в газетах.       В отличие от них у Криса был простой план: дожить до того дня, когда он сам будет большаком, и желательно дожить в том комплекте, в котором его собрали десяток с чем-то лет назад родители. Со всем руками, ногами и ребрами. Поэтому он занимался изо всех сил, и не как будто от этого зависела его жизнь, а «потому что» она от этого реально зависела. И по этой причине очень неплохо преуспел. Тощий нескладный мальчик превратился в крупного, хорошо слаженного подростка.       Уже через пару лет большаки отвязались. Теперь Крис не только грозно смотрел, он еще мог оттолкнуть подкатившего с наездом — да так, что удар об стену вышибал дух.       На полгода или около того Крис почувствовал себя человеком, а потом понял смысл пословицы: «Горе от ума». Или это была поговорка — он так и не разобрался.       Воспитатели, встревоженные тем, что тринадцатилетний детина швыряет об стены будущих выпускников, начали подсовывать Крису армейские брошюрки. Сначала мягко, а потом — очень прямо намекая, что раз уж Крис так легко разобрался с одной проблемой, почему бы ему не сделать это своей профессией.       Но Крису и без армии по горло надоело подчиняться идиотам, и на вопрос «зачем?» получать ответ «потому что». Он знал, что любая профессия, где надо «просто делать» — это не для него.       — Ну, милок, раньше думать-то надо было, — снисходительно заявила ему воспитательница, когда он у нее на глазах порвал очередную брошюрку.       — Я в универ пойду, — сказал ей Крис.       — Ты-то? — воспитательница смерила его взглядом сверху-вниз. — Да у тебя одни тройки, и те авансом. Какой универ?       Криса так поразило это замечание, что он не нашелся с ответом. Вышел из кабинета, потом — из дома, а потом — с территории. Днем было можно.       Прошел мимо курящих за углом большаков. Добрался до старого разваленного гаража, первого из ряда, и услышал отборные матюки. Некий гражданин пытался обругать собственную тачку. Крис заглянул в гараж и уставился на измазанного машинным маслом деда.       — Что встал? Не видишь — помощь нужна! Вон тряпка валяется, тащи сюда, — заявил дед.       Крис так охренел, что абсолютно незнакомый человек при виде его первым делом не наложил в штаны, а начал распоряжаться, что сделал как велели и стал ждать новых указаний. Так на пару тем вечером они заменили колесо в копейке.       — Вот такие дела, — подвел итог дед, вытащил из кармана портсигар, достал сигарету и предложил Крису.       — Да я вроде не курю, — оторопело ответил тот.       — Ни хуя себе, — уважительно заметил на это дед.       Закурил сам и присел на пару сложенных одна на другую покрышек.       — Звать как? — спросил дед в окружении ярко-сизого дыма.       Крис представился — тогда у него еще было имя.       — Ага, ну а я Кузьмич, — сказал дед.       Он курил, а Крису нечем было занять руки. Дело они вроде как сделали, то есть надо было валить обратно в дом. Но после слов воспитательницы не хотелось.       — Не передумал? — ни с того ни с сего спросил Кузьмич.       — В смысле? — растерялся Крис.       — Может, одну-то возьмешь? — дед протягивал портсигар. — Так-то хоть не за «спасибо» получится.       — Да я не умею, — Крис отвернулся.       Деда это почему-то рассмешило. Хохотал он очень долго. Крис успел покраснеть от смущения, позеленеть от стыда, насупиться от злости и остыть. А дед все ржал как конь и не останавливался.       — На вот, возьми, я научу, — сказал Кузьмич, когда его попустило.       И научил. Вдвоем они сидели на покрышке и курили.       — Сирота? — спросил Кузьмич.       — Наверное, — ответил Крис.       — Ого! Че, живые, что ли? — дед будто бы даже восхитился.       — Мать живая вроде, — сказал Крис.       — Вот красотка, — с каким-то едким уважением заметил дед. — Ну а ты чего? Жопа приключений просит?       Крис почесал затылок. Жопа у него конечно много чего просила, но приключений и ей, и ему хотелось бы как можно меньше. Не сдохнуть бы, и ладно.       — Да я вроде... поступать собрался, — вырвалось у него. Само слетело с языка, так естественно, как будто они с Кузьмичом уже год каждый день собирались на покрышках и курили.       — Вот это ты молодец, — одобрительно сказал Кузьмич. — Вот это я уважаю, — и протянул руку, испачканную в масле.       — Да у меня еще может и не получится, там троек много, — промямлил в ответ Крис, кое-как пожав протянутую руку.       Ему стало неловко. Дед ухитрился сделать то, что не получилось у полка воспитательниц с воспитателями. Смутить.       — Это еще что за настроение такое? — возмутился Кузьмич. — Они у тебя где, тройки эти? На лбу, что ли? Исправишь, доучишь, пересдашь. Понял?       — Угу, — ответил Крис.       — Не «угу», а «так точно, товарищ Кузьмич», — серьезно сказал дед.       Крис улыбнулся.       Дед выжидающе смотрел на него.       — Вы серьезно? — растерялся Крис.       — Вот те зуб, — ответил дед, сопровождая это привычным жестом.       — Ну ладно, — Крис прокашлялся. — Так точно, товарищ Кузьмич.       — Вот, — дед похлопал его по плечу. — Значит, завтра у меня похороны.       Крис пораженно смотрел на деда, готовый уже буквально ко всему.       — Да не мои, что ж так шарахаться-то от каждой бздни, — отмахнулся дед. — Завтра похороны, значит. Опосля получка. Так, значит, еще с неделю меня не будет. Вот что. Мне эту развалину по весне на ноги поставить надо. Так что ты подваливай недельки через две. Увидишь, что я тут — стучись. Ну а ежели не тут — свечку там за меня поставь.       — Угу... — по привычке ответил Крис, но под строгим взглядом тут же поправился. — Так точно, товарищ Кузьмич.       В этой строгой, но нелепой присказке было что-то личное. Между ними. И Крису ненадолго стало очень тепло и легко. Какой-то незнакомый дед решил взять с него обещание, что исправит тройки. Чудеса.       Тройки, впрочем, исправлять пришлось безо всяких чудес. Обычным человеческим способом. Крис начал с самого простого — со всякой литературы, истории и прочей лабуды, где достаточно было прочесть книжку, пересказать зевающей воспитательнице и правильно ответить на вопросы. Обычно Крису было скучно сидеть над беспощадными в своей прямолинейности текстами. Произошло событие «А», потом событие «Б», потом событие «В», и так до конца главы. Запомнить их труда не составляло. Самым большим трудом было понять: «Зачем?». Ну кому в здравом уме во взрослой жизни может понадобиться знание, в каком году Александр Македонский захватил очередной клочок земли к Востоку от родины? Да никому. Но дед Кузьмич, не отвечая, тем не менее ответил на все «зачем?» Криса. Если Крису хотелось избежать военного училища или — еще хуже — армии, и попасть куда-то, куда берут за знания — наличие этих знаний надо было доказать. Отсутствием троек, сданными экзаменами — да чем угодно.       И Крис упрямо корпел над лабудой про исторических деятелей, нелепыми рифмами уровня Маши из младшей группы, скульптурами голых людей и всякой прочей «гуманитарной» чушью, где мнение откинувшегося тыщу лет назад говнюка преподносилось как еще одна Скрижаль.       Воспитатели и учителя-гастролеры «со школы» начали радоваться, что Крис «взялся за ум». Тройки авансом превратились в твердые четверки. Полученные нахрапом четверки — в уверенные пятерки. В особенный восторг пришла математичка. До того, как Крис познакомился с Кузьмичем, она считала его безнадежным. Сколько он ни доказывал ей, что не списывал никогда в жизни — отказывалась верить. Почему ответ написан, а решения нет? Точно списывал. Когда Крис спрашивал у нее: «Зачем?» — она заводилась как остальные. Даже когда пытался понять, насколько подробным должно быть решение, чтобы она отъе... чтобы она перестала обвинять его в списываниях.       Но после Кузьмича, заметив в журнале, что Крис подтягивает один за другим предметы, математичка решила дать ему еще один шанс, да так увлеклась, что у них завязался платонический роман, основанный на цифрах, сложении и делении. Крис залпом глотал задачники, она стояла за плечом и нервно грызла карандаш. Потом взяла секундомер. Потом серьезно поговорила с ним о том, кем он хочет стать в будущем. Он очень серьезно ответил ей, что хочет поступать в универ, но пока не знает, в какой. И она очень серьезно кивнула и сказала, что поищет вариантики.       Но пока искала вариантики так увлеклась в процессе, что через полгода ушла в декрет. Больше Крис никогда ее не видел.       Кроме нее каких-то надежд на него никто из воспитателей не возлагал. Группа поддержки по поступлению состояла из запойного алкоголика Кузьмича и пока еще не ушедшей в декрет математички.       Вот только Крису хватило и этого — он выбил себе лист бумаги и на нем накатал на имя директора под диктовку математички заявление с просьбой о переводе в школу для детей «из семей». Ну и, естественно, попал в ад. Как все мечтатели до него и после.       Детдом был счастлив заполнить колонку в статистических бланках, школа радостно открыла Крису свои двери, и этими самыми дверьми его отпиздили совершенно не детдомовским методом старшеклассники, когда он в очередной раз сделал не то, не там и не так.       Шла вторая неделя учебы, он тщетно пытался навести контакты, даже предлагал сигареты. От него шарахались, одна девочка даже из жалости объяснила, что это, мол, из-за того, что у детдомовских вши.       Вшей у Криса не было. За гигиеной он тщательно следил, чего нельзя было сказать о большей части пацанов из старших классов школы. Они даром что подошвы не облизывали.       Но как говорил Кузьмич: «Насильно мил не будешь». Крис отвалил. И думал: все, закончилось недопонимание. А оказалось — только началось. На алгебре его вызвали к доске с каким-то отличником, велели решать примеры, он решил — все посмеялись над отличником, а тот оказался местным «авторитетом». Домой Крис ехал с раскрашенным лицом.       И чувством катастрофической несправедливости. Детдомовские били как надо — так чтоб воспитатели не заметили. Не по лицу, там где не посмотрят. Думали о последствиях. И такого чтоб кто-то сказал: «Я все расскажу воспитательнице!»? Да нет, это бред какой-то. Так только стукачи делают.       А вот отличник из школы именно так и сказал. На замах Криса он отреагировал каменным лицом и вскользь брошенным:       — Тронешь меня хоть пальцем — завтра же вылетишь отсюда.       Вылетать Крису было никак нельзя. Нормальная школа была его билетом в нормальный вуз, а нормальный вуз — билетом в нормальную жизнь. Крис очень хотел попробовать этой нормальной жизни, до усрачки хотел, поэтому опустил кулак и позволил избить себя. Ну... не прямо избить — поколотить. Избивать школьные тогда еще не умели.       Воспитатели тут же учинили допрос, мол, кто, да как посмели, но в их глазах Крис видел плохо скрываемую надежду, что раздувать скандал «молодой человек» не будет. Он и не стал.       В следующий раз, когда вызвали к доске, считал про себя до тридцати, чтобы не решать слишком быстро. И ненадолго школьные успокоились.       Пока всех не повезли с экскурсией в Москву.       До той поездки про Москву Крис знал только по старым советским фильмам. Та Москва ему совершенно не нравилась — пустая, какая-то... голая, что ли. Бетон и лужайки, а в кадрах девушки в платьях до колена и парни в рубашках и кепках. Чудовищно скучно. То ли дело голливудские фильмы: шум, все сверкает, все заказывают пиццу, пьют кока-колу... Вот она, нормальная жизнь нормальных людей!       Вот только Криса отвезли не в ту унылую Москву с бетоном и юбками, а в какой-то совершенно невозможный мир с галдящим метро, с толпами людей, которые вываливались из экскурсионных автобусов и таращились на храмы, памятные таблички, ларьки с бубликами. Вал звуков, запахов, вспышки камер — все обрушилось на Криса одним гудящим поездом метро, и он понял, что впервые влюбился. Это было в сто... в тыщу, в миллиард раз лучше нормальной жизни — это была такая жизнь, которую он хотел бы прожить.       Ему до жути захотелось остаться в этом городе. Да вот даже сидеть и просить подачки у метро — и то сойдет. Лишь бы не возвращаться в страну, где никогда ничего не происходит.       А когда автобус все-таки вернулся в эту страну и через неделю после экскурсии русичка задала сочинение на тему этой самой экскурсии, Крис написал, что хочет поступать в Москву.       Ну как будто жизнь вообще ничему не научила его с Дедом Морозом. Мог бы написать что угодно, да хоть про памятник Ленину. Нет, надо было как есть...       Русичка схватилась за это сочинение как за свой шанс стать артисткой эстрады и стала в духе комиков зачитывать отрывки перед всем классом. Дети ржали не хуже Кузьмича в гараже, а после уроков подкараулили Криса на остановке, затащили в заброшку и доказали, что за год научились избивать не хуже детдомовских. Крис валялся в окружении осколков стекла и радовался, что нос сломан, потому что это мешало ему нюхать вонь, которая оглушила в начале, когда еще он мог различать запахи.       Кузьмич послушал историю, поправил повязку на лице у Криса, поцокал языком и достал из кармана бутылку самогона. Крис помотал головой, мол, без толку. Тогда Кузьмич выпил сам.       — Они со злости, — сказал он, кряхтя после выпитого. — От бессилия. По тебе сразу видно — далеко пойдешь.       Крис усмехнулся тем уголком губ, который болел не так сильно.       — Че ржешь? Как есть говорю. Все у тебя получится, пацан, — Кузьмич похлопал его по плечу. — Поступишь ты в свою Москву. Только... — он приложился к бутылке и вдруг замолчал.       — Что «только»? — прошепелявил непослушными губами Крис.       — Только не загнись там, — вздохнул Кузьмич. — Она ведь... похлеще твоих этих однокашников отпиздить умеет. Учеба учебой — но про себя не забывай. Друзей там себе найди. Девочку какую.       Крис снова усмехнулся уголком губ.       — Я не по девочкам, дядь Кузьмич, — устало пробормотал он, достал сигарету и закурил.       — Что, вот прям... совсем? — нахмурился Кузьмич.       — Прям совсем, — кивнул Крис.       — А проверял? — Кузьмич разглядывал его как разведчик из шпионских боевиков — подозреваемого.       — Проверял, — улыбнулся Крис.       — Ой, ну тогда тем более вали в Москву, — Кузьмич еще раз тяжело вздохнул.       Крис сам не знал, почему вдруг так легко из него вылетели эти слова. Все было как в прошлый раз, когда признался, что хочет в универ. На душе стало легче. Про «девочек» до сих пор Крис никому не рассказывал, а тут — рассказал, и не получил ни в глаз, ни в челюсть.       — Дед Кузьмич, а вы-то сам с кем живете? — спросил Крис.       — Я-то? — Кузьмич вздохнул. — Ну так теперь-то можно сказать что один.       — Теперь? — удивился Крис.       — Ну как же, — видимо, наступила очередь Кузьмича удивляться, — вот мы с тобой познакомились... моя-то как раз накануне преставилась.       Крис замер с открытым ртом, так и не донеся до губ сигарету.       Он думал, что... просто поболтал с дедом, который чинит машину, и все. Ну а похороны — так это все стало вроде смешной шуткой. Мол, не сам же себя он хоронить собрался?       Получка, запой... Крис судорожно сопоставлял факты — так быстро, как никогда не делал даже на пересдачах по истории. У деда умерла жена, и он чтобы отвлечься — как подготовил все к похоронам, пошел чинить машину. Не иначе как из-за того, что жена, пока была жива, все добивалась от него этого.       — А дети? — тихо спросил Крис, боясь обидеть еще сильней.       — А что дети? — Кузьмич грустно улыбнулся.       — Дети у вас есть? — отступать было некуда.       — Ну это ты мне скажи, — и подмигнул.       Крис понял, что еще немного — и заплачет. К счастью, плакать ему в тот день было нечем — школьные так налегли на лицо, что глаза и так все время были влажными. Какие уж тут слезы.       Приемная комиссия в вузе документы у Криса брала с широко раскрытыми от удивления глазами. Девушка-студентка за столом в ряду с другими такими же пыталась взять себя в руки, когда перелистывала ксерокопии и аккуратно перебирала оригиналы кончиками пальцев.       — Молодой человек, а вы... вам же положено, у вас же квоты, — она наклонилась поближе. — Вы тут... ну, еще немного, и непонятно будет, вас по какой квоте, как медалиста или... ну... из детского дома.       — Да я привык наверняка бить просто, — он добродушно улыбнулся, а она шарахнулась.       Видимо, приняла фразу всерьез. И Крис, тяжело вздохнув, пошел курить на лестницу. Все-таки жизнь его ничему не научила.