Твой Т.

Хэй, ребят, меня зовут Ньют, и я совершил ошибку. Похоже на клуб АА(1), не правда ли? Настолько же парадоксально, глупо, стыдно. - Я думал, что все твои разглагольствования о серьге — просто пустой треп. - Так и было, — Томас смущенно дергает свисающую перед глазами прядку и неуверенно улыбается — Однако, как видишь, все получилось. - Ну и как тебе теперь, с пирсингом в ухе? - А что, по-моему круто выглядит, нет? - Да, конечно. Стоило догадаться, что закон подлости вечен и неизбывен, словно Вселенная, и если в городе с населением в миллион человек есть хоть один, кого не хотелось бы видеть и под угрозой смерти, то он обязательно столкнется с тобой. Я просто идиот. Наверное глупо, но еще на вокзале я торжественно зарекся встречаться с ним. Этот бред успокаивал меня во время беготни по городу в поисках нужных документов, бесконечно-нудных переговоров с агентами, походов в кафе и на каждом перекрестке. Я твердил, что шанс столкнуться с ним настолько ничтожно мал, что его не надо и принимать всерьез: «Он не знает, что я здесь, а если и знает, то не позвонит, а если и позвонит — я как-нибудь выкручусь». С курением получалось точно так же: Минхо не раз предлагал «вспомнить старое», но я не дрогнул. «У меня нет зависимости, я свободен». Я шел по улицам и восхищался тем, что, однако, расту - научился избегать граблей, на которые наступал каждый раз. Теперь понятна моя фраза об идиоте? - Ты испуган, Ньютти? - Не льсти себе. Еще раз назовет меня «Ньютти» - и я оставлю его без глаз. Выцарапаю, то бишь. - Конечно, мало ли из-за чего у тебя руки дрожат и губы посинели; может ты приехал сюда весь из себя такой уверенный, а тут увидал меня и понял, что без меня плохо? Я не знаю, все может быть. От меня здесь ничего не зависит, Ньютти. Ну все, он нарвался. - Почти угадал. Пришел, обнаружил какого-то придурка на месте своего Томми, теперь испытываю ужас. - Леденящий? - Ну. Мы одновременно фыркаем от смеха, хотя шутка стара, как мир, только с придурками вроде нас и прокатывает. Мне больно и грустно, я устал и хочу вжаться лицом в подушку, отдавая ей свинцовые пули дней, когда я дышал через раз и усилием воли пытался утопить свои страхи. Нога предательски ноет, и я почти машинально начинаю тереть шрам под коленкой. Томас на секунду перестает смеяться, и в его глазах появляются такие бесящие меня понимание и жалость. Не терплю. Когда. Меня. Жалеют. Сцепляю зубы, чтобы не ударить в лицо, украшенное сетью родинок, и разгибаюсь, хоть это стоит боли и черных точек перед глазами. Я чертов одинокий калека, который ненавидит свою работу и существует ради трех часов в баре по пятницам. Слава Богу, до Томми быстро доходит, и он отводит глаза, даже и не пытаясь предлагать мне помощь. Хороший мальчик. - У тебя найдется пара часов, чтобы провести вечер в окружении стаканов и старого друга? - интересно, какую он скорчит гримасу, если я откажусь? Желание проверить сильно, но ведь это не ему надо, а мне. - Я не иду против танка, Том. А шел бы, так давно уже остался с неизлечимыми психическими травмами. *** Би-2(2), выпитый на спор под улюлюканья зевак, объединяет нас куда быстрее, чем это могут сделать деньги или общие интересы. Одно из качеств, за которые я обожаю алкоголь. Проходит всего полчаса, и мы уже продолжаем своеобразную словесную дуэль, а черная дыра в моей голове становится меньше. - Тебя еще не захомутала грудастая брюнетка, засунув в белый смокинг, повязав красной ленточкой и увезя в закат? - Нее, ты что, я верен «Кодексу холостяцкой жизни», жаль пропил последний экземпляр. А как же твои мальчи-пальчики(3)? - Как ты по себе знаешь, у меня мания на придурков, но тебя как-то пока не переплюнули. Мы ржем над школьными фотками на телефоне у Томми и тычем пальцами в пузо его кота Галли — существа, живущего лишь за счет своей наглости. Когда на одной из двух сотен одинаковых изображений авторского капучино — я говорил, что Томас иногда ведет себя, как ванилька? - попадается картинка подтягивающегося Минхо, Эдисон клыкасто ухмыляется и спрашивает у меня, какого черта я еще его не пропил? Да я бы и не против, только Минхо, как чертов Дар Божий — и захочешь, а не пропьешь... flashback Я ненавидел отца. Наверное, это ненормально, но так уж получилось. Слишком хорошо запомнил его лицо — удивительно четко, учитывая, что тогда мне было пять. Оно выражало какую-то виноватость, словно он забыл пожелать мне спокойной ночи перед сном, и это тяготило его. В тот последний вечер было холодно. Мы праздновали Рождество, и я даже не понял, что произошло, ведь все было просто идеально. Папа, никогда раньше особо не интересующийся нами, травил за столом всякие небылицы, много улыбался, подарил мне игрушечный поезд и железную дорогу, а восьмилетнему Алби — плеер. Сейчас я бы понял, что происходит, но, оправдывая себя, скажу, что мне было лишь пять, я был невинен, весел, и очаровательно эгоистичен. В те минуты я папу боготворил: за то, что он купил мне такую игрушку, за то, что искренне радовался моим рисункам и трепал по голове. Тогда этого было достаточно. И лишь в тот момент, когда он вдруг резко прижал меня к себе и обнял, я почувствовал, насколько это было странно. Позже все объяснить стало просто: он прощался. Однако, услышав в тот день тихий голос мамы, говорящий, что «папа сейчас уйдет и не вернется», я перестал быть ребенком, потому что возненавидел. Впервые в жизни. *** Мне четырнадцать, и солнечные лучи танцуют чечетку на парте, подбираясь к руке. Я достаю из кармана монетку, и яркий блик скользит по плечу Томми, сидящему на два места впереди. Нас рассаживают на всех уроках, ведь, по словам преподавателя «дай вам побыть вместе еще немного, и вообще срастетесь, станете, как Энг и Чанг(4)» Он оборачивается, подмигивает, произнося одними губами: «После уроков. Клен.», и я понимаю, что сегодня будет веселуха. Никто не понимал его дружбы со мной: у него были богатые родители, владеющие сетью аптек; внешность, на которую стаей слетались девчонки; первые места в соревнованиях по легкой атлетике; колоссальный мозг, позволяющий бездельничать на уроках и сдавать тесты на «отлично»; отсутствие закидонов и потрясающее чувство юмора, благодаря которым его обожали приятели. Я поначалу думал, что он проспорил или ему что-то нужно от меня: вечно хмурого придурка, со скрипом переходящего из класса в класс, не обладающего ничем, кроме ядовитого, словно жало языка и моря цинизма. Однако, когда у Томми однажды украли телефон, один из его припевал крикнул: «Эдисон, проверь карманы у своего дружка!», а он врезал ему в челюсть, я стал верить ему. И еще ни разу об этом не пожалел. *** С Минхо мы познакомились в предпоследнем классе.(как будто без него люди не страдали от нас) В тот вечер, когда Уилсон проиграл Томасу в споре где-то сотню баксов, мы уходили быстро, зная, что за каким-нибудь углом нас вполне могли поджидать неприятности. Они и появились — в лице азиата. Он вышел нам навстречу: в кожаной косухе, армейских ботинках, крутой а-ля Буффало Билл(5) и сказал: «Там пять громил за углом, два с ломами, не по ваши задницы, случаем?» С тех пор мы стали не-разлей-вода. *** Через два года Минхо ушел в армию по контракту, и мы снова остались вдвоем. Сейчас тяжело сказать, с чего все началось, но вроде бы это был октябрь. Томас тогда окончательно рассорился с семьей, бегал ночевать ко мне. Моя мама уезжала в командировку почти на месяц, и я не возражал против соседа, который скрашивал по вечерам одиночество. Один день у Томми была очередная затяжная тренировка, а я сидел дома, умирая от скуки. В голове не промелькнуло ни единой чертовой мысли, когда на другом углу комнаты зазвонил сотовый. Номер был чужим, а голос на другом конце трубки — хриплым и прокуренным. - Ньют, это ты, сын? Андреа оставила мне твои контакты, ну, вдруг ты решишь поговорить, я только... Пальцы сами разжались, и я краем сознания уловил стук упавшего телефона. Вот так страхи, о которых успел позабыть, оживают с одним звонком. Оставаться дома было невыносимо, хотелось разбить эту тишину, уйти туда, где ярко, шумно, много алкоголя, духов, жара и людей, позабывших себя и живущих одним мигом. Наверное, никто не забегал в клуб на такой бешеной скорости, выпалив бармену: «Налей больше, и плевать что, главное — повыше градус.» После полдесятка стаканов мир перестал утопать в тишине, краски стали ярче, жизнь — важнее. Последним моим адекватным действием была смс-ка Томасу. Он забрал меня через полчаса, когда я, по его словам, «уже не отличал бармена от табуретки». По дороге меня вырвало пару раз, и Томми пришлось тащить меня на себе два квартала, прежде чем он смог остановить такси. Дома Томас затолкнул «невменяемого» под душ, потом уложил на кровать, а сам сел караулить, на случай, если все станет хуже. В ту ночь я просыпался дважды: в первый раз, чтобы выпить воды, а во второй — сказать, насколько он дорог мне. - Ты идиот, - спокойно бросил Томми. - Хотя бы объясни, что заставило тебя сорваться в бар посреди рабочей недели? А когда я, с комом в горле, сказал ему, что случилось, и зажмурился, ожидая насмешки из-за неоправданно-девчачьей истерии, он просто потянулся и обнял, позволив уткнуться мокрым лицом в шею: - Придурок, над таким не издеваются. Я тихо сопел, чувствуя, как отпускает тоска, и думал, что, наверное, это жило во мне давно. С первых дней, с его заботы и моего доверия. Томас умудрился стать для меня большим, чем брат или друг, чем отец, бросивший в детстве. Он привел меня домой, когда мальчишки на улице сломали мне нос, а я боялся показаться матери, и отстирывал окровавленную куртку , пока я сидел на кухне с льдом на переносице; он первым заговорил со мной в школе, несмотря на то, что потом два месяца его наравне со мной игнорировал весь класс; он бегал ко мне под окна, пока я валялся с простудой, несмотря на то, что его мать терпеть меня не могла и запрещала ходить ко мне; до часу ночи заучивал со мной формулы, когда у самого с утра была контрольная по литературе. Томас научил свистеть и ловить белок. Томас научил разжигать костер без спичек и не зажмуриваться, когда бьют в лицо. Томас научил драться и выживать всегда, даже без шансов на победу. Томас был всем. Наставала пора все решить. Пока мы еще вместе, но, скоро придется выбирать, и нас раскидает по разным университетам, а что я смогу без него? - Томми, прости меня. - За ч... - губы были сухими, теплыми, и от прикосновения к ним я сошел с ума. Как можно было спокойно жить рядом с ним, засыпать на соседних кроватях? Моя чертова нежность рвалась с привязи, зная, этот миг — все, что у нее осталось. Так немного: легко потрепать по волосам, на секунду зарываясь рукой в темные прядки; мягко провести пальцами по виску — я знаю, что иногда тебя мучает головная боль, а мои руки изгонят ее навсегда; неловко ткнуться губами в скулу, в уголок рта, делясь своим теплом; прижаться своими искусанными губами к чужим, сухим и теплым; задохнуться от щемящего тепла, прошившего ребра с левой стороны; осторожно коснуться языком старого белесого шрама на костяшке правой руки — он остался после драк, в которых ты защищал меня. Хочу сжиться с ним, остаться на губах и проникнуть под кожу; стать частью его мира. Боже, как я ревновал: все эти годы его волосы трепал ветер и жгло солнце; его целовала в щеку мать по утрам, а руку пожимали сотни знакомых. Невыносимо думать, что я мог быть так далеко от него. Я напрягся, внутренне приготовившись к потоку оскорблений, разбитому носу и хлопнувшей двери, но он лишь смотрел на меня, широко открыв глаза, и это было гораздо хуже всего, что я ждал. - Прекрати пялиться и скажи уже все, что думаешь обо мне, и я уйду. - слова тяжелые, как свинцовые капли, скатываются с моих губ, а я зажмуриваюсь, не в состоянии принять со спокойствием очередную страшную потерю своей жизни. - Ты красивый, - выдыхает он, покраснев, и, продвинувшись ближе, мягко целует. У Томми с самого детства был талант удивлять окружающих. *** - Я скучаю по тебе, - срывается у него с пьяного языка, и я забываю вдохнуть. Вся гребанная тонна правды, сохранившаяся со времен нашего прощания, рвется наружу, и мне стоит больших усилий не вывалить ее на тебя. Я ведь тоже схожу в ума, просто слегка по-другому. Говорю с тобой мысленно каждый раз: стоя в магазинах (где мы закупали лишь футболки с метафорами и узкие джинсы) или замирая над винной картой в ресторане (бармены и официанты тихо охреневали от твоего знания коктейлей); наши словесные перепалки продолжаются каждый вечер, хоть ты и не принимаешь в них участия, а я кажусь себе идиотом, перед сном прогоняя в голове сотню ехидных фраз, на которые ты бы ответил мне сторицей; на ненавистных свадьбах, куда меня приглашают сентиментальные подруги с университета, когда какая-нибудь вежливая стерва спрашивает у меня: «Вы женаты?», то я злорадно демонстрирую твое кольцо на безымянном и мечтательно улыбаюсь - «И кто эта счастливица?» - «ОН писатель», чем обычно вгоняю их в легкий ступор; о Боже, какой прекрасный голос был у тебя в двадцать один, даже когда ты, вдрызг пьяный пел мне серенады под окнами, периодически фальшивя и сбиваясь на сумасшедший хохот. Как глупо все это и как истерически-непоправимо. Черная дыра в голове разрастается вновь, и я стискиваю зубы от боли, захлестнувшей сознание. Знал бы ты, мой любимый, дурной Томми, какой, давно погребенный под завалами рутины страх будишь во мне. Я параноидально, до колик боюсь, что заставлю тебя пройти через все это снова. *** Как счастлив я был в эти полтора года, пока ты был со мной. Мы постоянно были вместе, целовались, даже говорили на характерном таком влюбленном матерном наречии, и это было так классно. Меня обнимали, раздражали, любили, я был нужен. Мы все так же устраивали веселые потасовки и бои подушками, только теперь все заканчивалось поцелуем. Я видел иначе, хоть и ничего не изменилось в жизни - словно в кровь постоянно добавляли ЛСД, и мир казался мне добрым и ярким, наполненным настоящими людьми и потрясающими чувствами. До того дня, пока он не окрасился в красный. Тогда мама и Алби уехали за покупками — через пару дней мне исполнялось двадцать два, и ты дразнил меня: «Хоть и вырос, придурок, а все равно за тебя пашут окружающие». Они взяли мою машину. Мама светилась от радости, и шиковала в новой, только-что-купленной юбке, а Алби, садясь в машину, пообещал «вернуться вмиг и постараться не до конца разломать мою крошку». Когда Томми, смертельно бледный, подозвал меня к телевизору, мир еще оставался живым. Но через минуту я уже слушал о нападении группы террористов на торговый центр. Тридцати захваченных заложниках. Пяти убитых — до того момента, как прибыли спецвойска. Потом показали фотографии, и я увидел родные лица, которые уже никогда не смогут ничего сказать. Обморок. Издевательски-яркое солнце, отражающееся на крышках двух гробов из красного дерева — я решил, что меня обязаны кремировать и развеять с утеса, не хочу, чтобы любимые так же долго страдали, сопровождая меня в последний путь. Дрожащий голос Томми (я не смог ничего произнести и пришлось выкручиваться). Первая горсть земли, словно бы засыпавшая мне глаза. Молчаливые поминки. Отведенные взгляды. Теплые пальцы в моей ладони — то единственное, не дававшее мне накинуться на остальных с кулаками. Ветви ивы, склонившейся над свежими могилами. Из четырех дорогих мне людей рядом остался только Томас. И я, черт возьми, умудрился потерять и его. *** Но с ним у нас все решилось только год спустя: самый отвратительный год, который можно себе представить. Он не упускал меня из виду ни на минуту — немудрено, особенно после прыжка с крыши и попытки зарезаться в ванной. Я отлежал пару месяцев в больнице, оставшись хромым на всю жизнь. Никогда не чувствовал себя большим придурком. Одинокий, искалеченный, страдающий — меня вытягивал только Томми, а я ни разу не сказал ему, что люблю. Не представляю, как он терпел мои истерики, наверное убивал меня мысленно каждый раз, но после года кошмаров и психов я начал приходить в себя и говорить, что «такой большой мальчик должен разобраться с проблемами». Очнувшись от кровавого тумана, застилавшего глаза двенадцать с лишним месяцев, я окончательно утратил разум. Просидев бессонную ночь перед окном и пялясь на не утихающий город я решил, что избавиться от беды, да и заодно освободить от своего эгоистичного зада любимого можно одним простым способом: свалить из города. Оставить Томми, сдерживая слезы и глухо сказав на прощание: «Так будет легче. Мы не сможем жить вместе после всего этого дерьма». Феерический идиот. В результате, после криков, просьб и воззваний к моей совести ушел Томми, а я погрузился в алкогольное беспамятство, из которого меня вытащил вовремя приехавший Минхо. Мы встретились спустя три года, я — клерк, ненавидящий свою работу, а у тебя Букеровская(6) за дебютный роман. Прошло столько месяцев, а, погляди, ты и не изменился совсем, те же созвездия родинок и улыбчивые глаза. Только вот ничего уже не будет, как раньше. Из меня уже вышла вся красота, вложенная тобой, я выжжен. Вот бы чем-нибудь-невыносимо-сладким заесть сейчас этот стылый привкус нелепости и разочарования. Мы могли бы сейчас поехать к тебе, и весь вечер смеяться над очередной глупой комедией или просматривать корешки твоих книг, или даже заняться любовью, вспомнить, как неповторимо наши тела подходили друг к другу, но ведь все равно мне пришлось бы уехать, умирая от этой вновь открывшейся раны. Не надо. Не стоит. *** - Не вижу в этом ничего необычного. По кому же еще. Я и Томми прощаемся, у второго перекрестка: он растроган и кажется, снова чуточку влюблен, смотрит ласково, обнимает крепко и не хочет отпускать. Но тут вспоминает о чем-то, залезает в рюкзак, копошится недолго и протягивает мне книгу в мягкой глянцевой обложке: - Тут одни безумные издали мой роман, и там парочка моментов о тебе. - О, не ври мне, детка, там должна быть вся история наших прекрасных, безнадежных отношений. - Я не буду подписывать, ладно? - Нет уж, подпиши, может, тогда я ее не пропью. *** В пустом номере гостиницы Ньют трясущейся рукой откроет, и прочтет строчки на форзаце, написанные знакомым, не изменившимся корявым почерком. Ком подкатит к горлу и выступит слезами в уголках глаз:

"Я утратил всю власть над тобой, но надеюсь мне осталось, по крайней мере – обаяние… Был счастлив тебе сегодня, даже нет, просто, был счастлив тебе. Твой Т."

Голова в тумане, он почувствует дрожь телефона, от пришедшей смс-ки, и выйдет на балкон, чтобы заглянуть снова в нахальные глаза и убедиться, что череда расставаний наконец-то закончилась. 1 — клуб Анонимных Алкоголиков; 2 — Би-2 — алкогольный напиток(да, тот самый,который поджигают, прежде чем выпить); 3 — привет из Заводного Апельсина; 4 — Энг и Чанг — самые известные в мире сиамские близнецы; 5 — Буффало Билл — американский военный, охотник на бизонов и шоумен/частый представитель образа настоящего ковбоя; 6 — Букеровская премия по литературе, одна из самых престижных. не ожидала, что пояснений окажется так много, ну да не суть. первая выложенная работа по Бегущему. сразу хочу извиниться за море драмы и флаффа, я - чертов садист, любящий поиздеваться над персонажами. спасибо всем, кто прочитает, оценит, раскритикует. вы совершаете глобальный вклад в мое развитие. люблю вас, Ньюмовцы!)) и еще, оставлять мне последние две строчки хеппи-енда, или все же убрать? посоветуйте...