Двенадцать

Двенадцать  — Да ты никак хворал, мой дорогой? — мурлыкала его стилистка, усиленно замазывая ему темные круги под глазами. — Выглядишь, как будто ты не спал по меньшей мере месяц.  — Ага, — солгал он. — Какой-то мерзкий вирус бродил у нас по Дистрикту. Одиннадцать Еще и суток не прошло после гибели того старика, когда он услыхал ее крики. Протяжные жалкие вопли эхом отражала полированная отделка стен в длинном коридоре, где он теперь слонялся. Слепая вспышка ярости потребовала от него, чтобы он оставил Китнисс наедине с ее кошмарами. Все остальное же в нем жаждало совсем другого. Когда он толкнул в сторону раздвижную дверь в ее купе, то крики уже стихли. Луна лила свой грязноватый свет на распростертое на постели тело. Смуглая кожа спящей казалась ему бледной, а простыни, туго спеленавшие ее были словно бинты у мумии, часть которых распуталась и соскользнула. Она спала так спокойно, будто даже не дыша. Минуты проходили в тишине. Что бы там она во сне ни увидала, сейчас уже все было позади. Его ладонь все еще лежала на створке двери, он уже повернулся, чтобы уйти. И тут звуки судорожно царапающих матрас ногтей его остановили — и, оглянувшись, он увидал на ее лице следы агонии, в которой она билась внутри этого сна. Потом опять раздались крики. В мерцающем свете он даже не разбирал своих шагов по комнате. Ее руки, даже сейчас, ощущались в его больших ладонях как тоненькие веточки. Нежные слова, деликатные прикосновения оказались не в силах ее разбудить. Она не просыпалась, пока он не принялся дико орать и так трясти ее за плечи, что голова у нее, казалось, непременно бы отвалилась, если бы он ее не придержал. Когда ее глаза, сверкнув, открылись, она вздохнула, осознавая где она и что с ней. Она дрожала, сжавшись в комок, как лесной зверёк.  — Это я. Мы с тобой в поезде.  — Это лекарство… — выдавила она осипшим со сна голосом. — Я не могла проснуться.  — А я не мог заснуть, — вздохнул он. Десять Впервые проснувшись возле нее, он не ощутил ничего, кроме неотступного желания. Любовь к ней никуда не делась, она была здесь, с ним, запрятанная где-то в складках простыни. Но была и боль, и запах ее кожи, плеча и шеи, которых он сейчас касался головой, и все, что значили его любовь и прочие возвышенные вещи, вдруг резко отошло на задний план под бешеным напором того, как сильно он сейчас ее хотел. Она вздохнула во сне и поплотней к нему прижалась, как и вчера вечером, когда поезд уносил их прочь от бесконечных хлевов и переполненных загонов для скота. Она спала ужасно крепко, но при этом беспокойно, все время во сне вертелась, особенно в сумеречные предрассветные часы, когда ее было вообще не добудиться. Он так старался себя обуздать, она же во сне об него терлась и приникала ближе. В конце концов, ему вообще ничего не оставалось, как только встать. Он выскользнул поспешно из постели и потопал в ванную. Даже ходить было весьма болезненно. Ощущение от его собственной руки на его члене было лишь бледной тенью того, чего он на самом деле жаждал, но это было все же лучше, чем ничего. И после он с досады лупил кулаком по плиткам в душе, пока напрочь не сбил себе костяшки пальцев. Девять Довольно скоро он ясно осознал, что она все уже заметила. Когда они забирались под одеяло и лежали рядом, она больше не жалась к нему оголенными частями тела. Хотя она по-прежнему клала ему на плечо голову, а он ее все так же притягивал к себе, но ее бедра теперь смотрели в сторону от него, как будто между ними вырос невидимый барьер. Только вот, проснувшись поутру, он каждый раз обнаруживал, что она во сне опять всем телом льнет к нему. Никто вслух ничего не говорил. И говорить тут было не о чем. Но все-таки они держались за руки, гуляя по бескрайним пшеничным полям, даже когда камеры уже бывали убраны. Восемь Вечером после экскурсии на текстильную фабрику он принимал душ в ее комнате. Ему хотелось как следует отмыть с волос и кожи осевшие на ткацкой фабрике пыльные волокна, но, стоило начать вытираться до этого белейшим полотенцем, как он увидел, что пока его усилий было явно недостаточно. Полотенце было у него в руках, а не на бедрах, когда она открыла дверь. Ее глаза расширились, и наверняка успели скользнуть вниз до того, как она резко развернулась и вылетела прочь из комнаты. Он не был смущен. Чтобы смущаться, надо было позволять себе хоть что-то чувствовать. А он отчаянно пытался отбросить все кроме сочувствия, стремления ее утешить. Все, что мешало быть для нее опорой. Старался ничего себе не оставлять. В ту ночь она во сне стонала. Но это было не похоже на кошмар, и он не стал ее будить. Семь Молнии у нее на платьях вечно заедали. И ей все время приходилось просить его о помощи, но она решалась на это только сама с ними промучившись по несколько минут. При этом у него — то ли из-за другого угла наклона, то ли благодаря сильным рукам — проблем отнюдь не возникало. Зубчики плавно расходились, платье падало у нее с плеч, пока она его в полете не ловила, и вроде полностью она не обнажалась, но обнажалась все же достаточно. Жест этот был столь возбуждающе-интимным, что ему из последних сил приходилось подавлять свою естественную мужскую реакцию. В противном случае он бы тут же к ней прижался и покрыл её плечи влажной россыпью нежнейших поцелуев. Чуть раньше в тот же день, когда они уже покидали лесопилку, длиннющий микрофон на «удочке» сбил у них над головой большую ветку, и их обоих щедро припорошило сосновыми иголками. И в этот вечер, когда он расстегнул ей платье, вся эта хвоя посыпалась к ногам. Распространяя ее запах, природный, настоящий её, а не цветочного шампуня, который дал ее стилист. Его до боли пронзило острое желание. Когда же он в конце концов поймал себя на том, что пялится на нее во все глаза, он вдруг подумал, что и она сама порой так на него смотрела. Шесть Они много часов ходили по ангарам, где бесконечными шеренгами стояли планолеты. А ночью вдруг проснулись на простынях, измазанных в крови. Он далеко не сразу сообразил, что именно сегодня приключилось, и несколько мучительных секунд лихорадочно ощупывал ее конечности, чтобы найти зияющую рану. Она его просто отшвырнула от себя, и громко проорала его имя — само по себе это, может, было и неплохо, если бы не выражение жуткого расстройства на ее лице. И он сначала был совершенно огорошен, пока его не осенило. То невыносимое смущение, которое она демонстрировала, ему казалось просто глупым, но он не стал ей об этом сообщать или пытаться ее переубедить. Ведь она согнулась от боли и быстро побежала в ванную. Он приготовил для нее чашечку чаю. Когда они вышли из номера, головка в розовом парике показалась из ее дверей, пылая негодованием:  — Придется с вами серьёзно поговорить! — прошипела она. — Это неприемлемо. Постыдились бы. Как будто бы у них было еще чего стыдится друг перед другом. Пять Электростанции ужасно их вымотали, и они даже уснули, когда их возили туда на экскурсию. Камеры жадно засняли то, как она трогательно дремлет, опустив головку ему на плечо, на заднем сидении электрокара, который вез их по извилистым стерильным залам. Эта съемка вдохновила их на то, чтобы демонстративно, под приглядом камер, «исчезнуть», чтобы целоваться в одном из гулких коридоров с флуоресцентным освещением, от которого ее глаза казались темными-притемными, как угольки, и которое подчеркивало изгиб его весьма мужественной челюсти. В ту ночь они тоже не спали. Они лежали на кровати, не касаясь друг друга какое-то время.  — Ты хочешь меня поцеловать, — сказала она, и это был не вопрос. Ее рука протянулась и неуверенно заскользила по его груди. А в мыслях сверкали вспышки камер сегодняшних фотографов, и в голове вертелось то, как один из них настаивал, чтобы он погладил Китнисс во время поцелуя по мочке уха.  — Всегда, я полагаю. Только совсем не так, — пробормотал он. Он только совершенно упустил из виду тот факт, что ее пальцы, лежащие у него на груди, слегка дрожали. Четыре За окном расстилалась бескрайняя, спокойная сейчас морская гладь, а она проснулась, крича еще отчаянней, чем прежде. Когда она его спросила, почему он сам не кричит во сне и почему ее не будит, он сказал ей чистую правду и уснул опять. А невыносимо ранним утром, когда он, дрожа, проснулся от кошмара, в котором увидел черноту своих лихорадочных, одиноких ночей на арене, она проснулась вместе с ним. Лежа на спине, он судорожно втягивал ртом воздух, когда почувствовал, как ее рука поглаживает его грудь. И это было так прекрасно, так успокаивало, давало чувство безопасности, что он уже был готов обратно провалиться в сонное забвение. По крайней мере, его сознание было готово. У тела же, как видно, были совсем иные планы. Ее первое прикосновение было очень нерешительным, но даже от него он настолько очевидно стал возбужденно задыхаться, что это побудило ее к дальнейшим действиям, и далее она рукой стала скользить по его все возрастающей эрекции.  — Не знаю, что я делаю, — она шептала. Но это было и не важно. Он кончил все равно. Три Музыка из крошечного куба, который был намного меньше, чем колода карт, наполняла комнату, когда он принялся ласкать ее тайное место языком. Она вела себя так громко, так музыкально стонала, когда он ее вылизывал, сосал и гладил. Все без исключения в поезде, наверно, это слышали, несмотря на грохотавшую у них музыку. Все стало развиваться с невероятной скоростью с той первой ночи. Опасливые прикосновения быстро стали отчаянными ласками, теперь же дело зашло и дальше. И он сейчас не слышал, не обонял, не пробовал на вкус, не видел и не жаждал ласкать никого, кроме нее. Она сейчас была забвением, которое существовало отдельно от его любви и от всяких чувств, как и от всяческих страданий. Когда он так ее касался, он все на свете мог забыть. На краткий миг он мог забыть даже ее саму. Два Армейские колонны маршировали перед ними в парадном построении. На показательных учениях шеренги в белой форме блистали редкостным военным мастерством. Умениями, годными лишь только для массовых убийств и подавления. Мощной разрушительной силой. Они с ней наблюдали за войсками, которые могли бы их самих сейчас буквально в порошок стереть — хватило бы малейшей провокации. В эту ночь их первое соитие было неуклюжим и недолгим. Он заставлял себя подумать о солдатах, о смерти, но даже эти мысли его не отвлекали от нее — она ведь и сама была предвестницей погибели, тем роковым созданием, вокруг которого все рушилось, горело, она же оставалась невредимой — наверно, из-за своих невидимых глазами птичьих крыл. И это ведь ее лицо он различал тогда сквозь марево приблизившейся к нему смерти. Даже разрушение всего напоминало ему о ней. Она же крепко сжала его внутри, хотя он сам отчаянно еще желал сдержаться, чтоб это все продлить. Но он не мог. А после у нее там слишком сильно все саднило из-за него, чтоб что-то еще делать. Один Им тут вручили ожерелья, серьги, браслеты, а еще — кольцо с невероятного размера бриллиантом. Как будто бы их собственных трибутов в помине никогда и не было. Потом он просто сидел на развороченной кровати и пялился в пространство, в окружении всех этих драгоценных побрякушек, металлов и камней, которых бы хватило, чтобы купить на них пяток пекарен со всеми принадлежностями и необходимыми для выпечки продуктами на целый год вперед. Ужин состоялся без него. В этот вечер она принесла ему бараньего рагу и покормила с ложечки, продемонстрировав ему такую нежность, которую, он полагал, она могла испытывать лишь к своей сестре, или же намеренно изображать на камеры. Вопросов ему она не задавала. Не стала выяснять, чем же он так расстроен. Может статься, просто не хотела знать. Осторожно расстегнув молнию на его брюках, она взяла его в рот, хотя он был пока что мягок. Пусть ей и не хватало навыка, его отсутствие с избытком компенсировали его молодость и вожделение. Она сглотнула и следом слизала все, что вытекало из него. Ноль Она сама пришла к нему ночью, хотя он сейчас жаждал побыть в одиночестве. Его невеста. И это слово причиняло ему больше страданий, чем рана от меча или выматывающая лихорадка.  — Прости, — шептала она, выскальзывая из ночной рубашки.  — Прости, — шептала она, обхватывая его тело сильными ногами. Теперь все было не как раньше. Она покачивалась сверху него так нежно, так медленно, что если бы сама мысль об этом его не убивала, он бы признал, что в этом чувствуется нечто хотя бы отдаленно похожее почти что на любовь. Но он не позволял себе в эти дни ничего чувствовать. После ночей, проведенных в поезде, когда они практиковались, он уже лучше знал, что ему делать, чего коснуться, как ее тронуть, где потереть, когда, как скоро. Она затрепетала и следом невероятно сжала его член внутри, всего за миг лишь до того, как он в нее излился. — Не знаю, что я делаю, — шептала она. Fine