Шутки

Ничто и никогда не бесило его, наверное, так долго. То есть, бесило, конечно: как всегда хотелось кричать, когда мизинец ударялся об угол шкафа или горячий чай проливался на единственные чистые брюки, а он ещё и проспал. Просто она – бесила намеренно, долго и наслаждаясь. Вообще, у Психа часто случались срывы. Он кричал подолгу и так громко, что внутри всё тряслось от его крика, и горло после этого сильно болело, но зато это помогало успокоить нервы. В этом же случае крики не успокаивали, а, скорее, лишь доводили его до ещё большего кипения, чем прежде, а она потешалась. Люди, а в особенности, девушки, часто ассоциировались с животными, но Хованскую, которая была мало того, что кудрявой, так ещё и рыжей, так что в отсутствии души у оной он не сомневался, было можно сравнить разве что с гиеной, потому что ухмылялась она так же противно, обнажая зубы и кривя свой огромный рот, распространяя лёгкий аромат алкоголя в занятом кабинете. Пила она, признаться, очень много, словно верблюд, прошедший несколько недель по пустыне, да ещё с сильной жаждой, если бы верблюд, конечно, пил пиво, словно пыталась насытиться на месяцы вперёд, но никогда не останавливалась. Но бесило даже не столько это, сколько её азарт и неумение просто-напросто прекратить. Псих готов был терпеть её подколы и шутки лишь до поры до времени, пока она – это можно было бы разделить по пунктам, но на глупые списки, как, например, у Дока, ему не хватало времени, пусть это и могло бы облегчить ему жизнь – не начинала приставать к нему, закинув вальяжно руку на поднятое плечо, и тыкать в лицо пальцем, хихикая, и запах алкоголя забирался в нос, неприятно щекоча чувствительные рецепторы. Грязные шуточки с двусмысленным подтекстом, расстёгнутые пуговицы на блузке… (Псих не был приверженцем таких шуток, но хотелось язвить, что это из-за больших боков, нежели из-за её бюста.) Всё это так раздражало, бесило и напрягало. То есть, нет, заставляло вытянуться по струнке, покраснеть и забегать по комнате глазами, выставив вперёд палец и крича, что она тут вообще делает. Псих не мог отрицать этого, видя в ней, в конце концов, девушку, просто то, что шло после этого, совершенно сбивало его с толку. – Пришёл кричать, как твоя мама прошлой ночью? И в конце концов, когда ему, Психу, в здравом уме могли понравиться подобные гиены, как бы ни было это всё иронично? Он не умел отвечать толково на её следующие одну за другой шутки, не умел сопротивляться её стальной хватке и почти закрытым глазам, косо смотрящим на него. Вероятность успеха просто была нулём, и оставалось лишь молиться на появление Дока, который, как, впрочем, и всегда, опаздывал. Кожа Хованской была горячей, слова Хованской были горячими и даже воздух в закрытом кабинете был до отчаяния горячим. Она, словно дрейфующий в океане айсберг, из чего, кстати, тоже можно было бы сделать шутку, приближалась к нему, противно ухмыляясь и качаясь из стороны в сторону, отчего натянутая на ней стрейчевая юбка противно скрипела, и сердце у Психа пропускало последние удары, пока он молился, скрестив пальцы и подняв глаза к потолку, неудачно заменяющему небо. И боженька, вроде как, даже помог ему, насколько мог, вообще, в данной ситуации помочь резко зазвонивший телефон, но она не обратила внимания. Хованская была так близко, так рядом, а он был прижат к стене, смотря на неё, как непонятливый и слишком тупой баран. (Шутка про слишком большие «ворота» тоже была пропущена как-то мимо, но лишь потому, что если бы он сказал это, то сам ещё больше смутился, пока отвечал. Хованской нравилось его смущение. Что бы она тогда сделала?) Её губы были растянуты в широкую улыбку, алкоголь был не таким выразительным, как обычно, а блузка на ней была чистой и даже пахла стиральным порошком, горная лаванда это или что, кто бы знал. В двух словах: Хованскую бесило общество. В трёх словах: да пошло это общество нахе… С другой стороны, из слов Дока следовало, что сам Псих тоже далёк от общества, слишком раздражённый им и от него уставший. Подытоживая, это давало Хованской определённые причины и мотивации делать то, что она, собственно, и делала. Её бесили галстуки. Псих носил галстуки. И она снимала галстук с него прямо сейчас. Он был зол, разъярён и попросту сбит с толку, потому что защитная реакция, вроде крика, не работала на ней совершенно, а её лицо становилось к нему всё ближе. Она сжала галстук – его любимый галстук! – в своей руке и скинула его на пол. От неё пахло горой пасты, мятной жвачкой и чем-то ещё холодным, и такого колющего чувства он не испытывал даже прилипнув к железной кружке на знатном морозе, пока пил свой остывающий чай. Её губы были настойчивыми. Псих был совсем растерян. И она либо издевалась, либо делала что-то ещё, потому что если она впечатала его в стену и начала целовать ради одной лишь шутки, то шутница из неё была, если откровенно, то чуть-чуть, вот совсем немного, самую малость, капельку отвратительная. Хотя Хованская как бы подразумевала, забравшись языком ему в рот, что она совсем не шутит.