Такие ужасные вещи

      — Зачем ты пришла сюда? — вкрадчивый, бесстрастный голос заставил Пасифику содрогнуться, а беспокойное сердце — ухнуть вниз, утопив его в вязкой трясине страха. Это означало только одно — она попалась, допустила непростительную оплошность, провалилась.       Исследуя во тьме мрачное поместье Глифулов, девушка прислушивалась к каждому шороху, с трепетом замирала и старалась слиться с обстановкой в помещении, когда где-то видела мелькнувшую тень. Очень хотелось как-то успокоить свое титановое сердце-колокол, грохот которого, казалось, могли слышать все обитатели дома и собраться на этот гул. Освещая пространство фонариком, Пасифика всеми силами старалась оставаться незамеченной, старалась едва слышно дышать, не нарушая этой зловещей тишины.       К этому вечеру она готовилась несколько недель, то и дело намереваясь отступить назад. Однако девушка подбадривала, подталкивала себя, основываясь на том, что она — не трусиха. Все задумано для общего блага, потому что не давало покоя чувство, что этот Глифул, с его пластиковой улыбочкой, нечист на руку. И когда Пасифика окончательно лишилась покоя и сна, она решила начать действовать. Неужели никого все эти шоу и так называемые «смертельные номера» не пугали своей... реалистичностью? Тем не менее, было очень рискованно — отправиться в особняк, словно созданный для того, чтобы принимать участие в съемках какой-нибудь жуткой киноленты. Пасифика несколько раз осторожно обходила его, выбирая наиболее удачный способ проникновения внутрь, чтобы не попасться на глаза слугам. Решение туда пойти совершенно одной могло быть бездумным подписанием себе смертного приговора, если все сомнения Пайнс были не просто домыслами и плодом воображения.       Теперь же за ее спиной стоял Диппер Глифул собственной персоной — главный объект подозрений Пасифики.       Девушка хотела уже начать оправдываться и пискнуть что-то в духе: «Я — поклонница твоих шоу, Диппер Глифул, извини за вторжение, уже ухожу», но чужая холодная ладонь зажала рот — что походило на то, что прозвучавший вопрос был риторическим. А еще походило на то, что так просто Пайнс теперь точно не уйдет. В нос ударил тяжелый, будто железистый запах, и девушка тяжело сглотнула, осознав, что это был запах крови, смешавшийся с едва различимым запахом одеколона. Запах опасности.       — Можешь не отвечать, Пасифика Пайнс. Это было очень смело с твоей стороны — нанести мне визит; пусть меня об этом никто и не известил. Не хочу, чтобы посещение моего гостеприимного дома было пустой тратой твоего времени, поэтому не смею отказать тебе в более... близком знакомстве. Ты ведь пришла ко мне за этим, милейшая?       Несмотря на миролюбивый тон юноши, каждый звук был пропитан театральной наигранностью. И эта приторная фальшь красноречивее любых угроз указывала на то, что последствия авантюры непозволительно любопытной девчонки не несли в себе ничего хорошего. Для Пасифики, разумеется.       — С твоего согласия, мы пройдем в одну из комнат. Не стоять же нам в коридоре.       И девушка запаниковала, когда ноги ее понесли... будто сами по себе. Диппер, как и сказал, отвел ее под руку в какую-то комнату, но Пасифика не могла сделать ровным счетом ничего: тело словно зажило своей жизнью, полностью отказавшись слушаться свою хозяйку. Пайнс не смогла ни пошевелиться, ни закричать; и только испуганные глаза уже готовы были увлажниться из-за слишком ясного понимания своей безысходности.       — Ты столь сосредоточенно наблюдала за мной последнее время, и, боюсь предположить, тобой двигало не праздное любопытство. Быть может, тебя сей факт удивит, но я не слишком люблю пристальное внимание к моей скромной персоне. Однако... раз уж дама настаивает...       Дверь за Диппером и Пасификой с глухим стуком захлопнулась. Послышался щелчок.       — Присаживайся, дорогая. Позволь рассказать тебе сказку, где справедливость... — Юноша выдавил ехидный смешок. — Не восторжествует!       Привыкшие к темноте глаза Пасифики рассмотрели очертания в помещении: мебели здесь было мало, но по темному силуэту угадывался стул с высокой спинкой, широкий стол, в котором наверняка были выдвижные ящики. Остальное — скрыто под покровом ночи. Вновь ноги Пайнс, следуя воле Диппера, пошли к этому стулу, и девушка села на него, выпрямив спину, будто та была плотно привязана к палке. Впрочем, сравнение было очень удачным, поскольку Пайнс не могла открыть рот и прервать Глифула, не могла сделать и шага. Что это? Гипноз? Но ведь девушка прекрасно осознавала свое желание сбежать, и нисколько в нем не сомневалась.       — Сказка о злополучной жизни, наполненной борьбой и раздорами, где нет права на вторую ошибку. Итак, когда я родился, я презирал имя моих гордых родителей. Потом их жизнь пошла под откос — я сводил их с ума, доводил до белого каления! Мое рождение... было проклятием. Ох, я всегда любил, когда другим плохо. — Лицо хозяина поместья, искаженное жестокой улыбкой, озарил тусклый свет свечей. — Я заслуживаю быть медленно утопленным, высушенным, а после — погруженным в катафалк.       Одна из свечей поднялась с поверхности стола и подлетела к бра-подсвечнику, делясь с остальными свечками огнем. Это так походило на то, что происходило с несчастной Пасификой. Так это... телекинез?       — Рад видеть, что ты впечатлена. — Диппер поймал удивленный взгляд девушки. — Согласись, такого не увидеть на моих шоу. Спеши запечатлеть в памяти, Пасифика Пайнс! — Он вскинул руку вверх, как это делал на своих выступлениях, когда объявлял номера.       Вскоре в комнате стало светлее, и это позволило увидеть то, что Пасифика лучше бы не видела: вокруг в хаотичном порядке лежали два человека… в «разобранном» виде. Именно так, как какие-нибудь манекены, только на оторванных головах были застывшие гримасы боли, которая, судя по выражениям лиц, была такой страшной, что сложно себе вообразить. В их волосах запеклась кровь, а из конечностей торчали отломанные кости. Едва не лишившаяся чувств Пайнс с трудом подавила подступившую к горлу тошноту, уже не в состоянии сдерживать полившиеся слезы, в которых смешались дикий страх, жалость к мученикам, жалость к тем, кто погиб подобным образом. В этой комнате не было дорогих ковров; только голый дощатый пол, на котором влажно блестели подсыхавшие лужи крови. Видимо, так задумано для того, чтобы не возникало проблем с оттиранием следов «развлечений», которые забрызгали еще и окрашенные в кремовый цвет стены.       — Прошу прощения за беспорядок, — покачал головой Глифул, вздыхая так, будто виной его действительно были не поразившие жестокостью убийства, а какая-то невинная неопрятность.— Я говорил тебе, что не ждал гостей. Так стыдно, право. И появился я перед тобой не в лучшем виде. — Юноша расправил чуть видные складки на своей лазурной рубашке, залитой кровью, где въедливый карминовый попал и на выглаженные брюки.       Диппер говорил о таких ужасных, омерзительных вещах столь... спокойно. Неужели он с холодным равнодушием мог кого-то мучать, отбирать жизнь грубым насильственным путем? Неужели он проделывал все это таким образом? Неужели мог не обращать внимания на крики? Где простая человеческая эмпатия, в конце концов? Страшно было представить, насколько же черствым сердце было у этого... монстра — потому что человек просто не способен на подобные зверства.       — Думаю, мне следует вернуться к повествованию, — кашлянул в кулак Глифул, прочищая горло. — Когда мне было два года, я познакомился с лучшим, что было придумано человечеством, и я нередко пользуюсь этим по сей день. Я налил супер-клей в волосы отцу, пока он сидел в неведении в своем кресле. К его ужасу, пришлось все отрезать. Но это великолепное чувство! Знаешь, меня уже тогда стоило порубить на филе, затем перемешивать, перемешивать... пока куски не растворятся. Забавно, что в дальнейшем я сам «готовил» по этому незатейливому рецепту.       Безмолвная Пасифика в этот вечер сделала для себя ужасающее умозаключение: самые страшные люди — они такие, как Диппер Глифул: с очаровательной улыбкой переплывут реку крови, попутно даря воздушные поцелуи. До настоящего времени девушка полагала, что самые страшные люди — отъявленные безумцы, пугавшие своими слишком яркими эмоциями и перепадами настроения... однако нет. Страшнее их только Диппер. Они оба знали, что Пасифика была удерживаема насильно, но Диппер превратил это в целый спектакль, где он выступал в качестве рассказчика, с задором говоря о совершенных им вредительствах, преступлениях разной степени чудовищности против человека. А потом... что потом? Девушка старалась, очень старалась не обращать внимания на то, что происходило в комнате, которая скорее являлась самой настоящей камерой пыток.       — Когда мне было четыре, я ждал за дверью служащего почтового ведомства. — Глифул вытянул руку — и с тихим скрипом выдвинулся один из ящиков в столе, откуда показался нож, наметивший путь к Дипперу. Он сжал рукоять, все шире и безумнее улыбаясь. — С ножом в руке.       Диппер делал шаг за шагом ближе к девушке, которая забыла, как дышать. Если бы это было возможно, Пасифика бы уже билась в истерике. Но ее будто заполнили целиком гипсом, и он застыл, навсегда обездвижив. Это как неудачный наркоз в операционной: когда человек лишен возможности двигаться, но не чувствовать; и выше его сил — открыть глаза, рот... и закричать, просить хирургов вынуть из несчастного тела скальпель.       — Это было бы грандиозно: как только бы письма упали в дверную щель, он бы... — Диппер взял в свою ледяную руку ладонь Пасифики. — Получил порез. Примерно вот такой... — Глифул, как бы показывая то, что он собирался сделать с тем почтальоном, сделал диагональный разрез на ладони девушки. Пайнс никогда не понимала: как в фильмах, связанных с ритуалами, так легко резали ладони, поскольку это действительно больно, и невозможно не зажмуриться, не ойкнуть. Или их тоже сдерживали телекинезом?       — Меня бы следовало связать узлом. — Вздыхая, Диппер вел чужой окровавленной рукой по своей щеке, не сводя с пленницы светло-голубых глаз. — Сломанные кости и сгустки крови... Однако в итоге я сам предпочел решать и выбирать тех, кто заслуживал этой участи. Такая вот ирония, милая Пасифика. Я всегда умел веселиться, каждый день для меня, как Хэллоуин; только жаждал я и шуток, и угощений. — Глифул деликатно положил руку Пасифики обратно на ее колено, пачкая кровью потертую ткань старой джинсовой юбки. — В шесть лет я разыграл соседского сына. Мы бегали по лесу — а значит, пришло время для забав! Игра в прятки должна была стать еще веселее, поэтому мальчишка чуть навсегда не потерялся. До сих пор моя любимая игра; так что ты это недурно придумала — начать прятки в моем поместье.       Диппер смерил стальным взглядом свою рыдавшую и совершенно неподвижную невольницу, которая, после того, как хозяин особняка закончит одну пьесу и начнет другую, должна будет проститься со своей жизнью. В этот раз «прятки» разительно отличались от тех, которые были ранее: те будущие безжизненные, изувеченные тела пытались спасти свои хрупкие жизни и избежать неизбежного. Но Пасифика Пайнс... она сама пришла. Добровольно. Она могла не прийти, могла бы так никогда и не стать жертвой самого жестокого убийцы городка, но она не уберегла себя, забыла об осторожности. Глупая. Девушка пыталась вывести самого Диппера Глифула на чистую воду — того лицедея, кто в глазах общества был безупречен во всех отношениях. Что же заставило девчонку усомниться? В чем Диппер просчитался? Увы, он не умел читать мысли; его внимательное наблюдение за людьми, аналитическое мышление, долгое изучение психологии заставили поверить всех этих простаков в чудеса телепатии. Это было не так уж и сложно, поскольку Реверс Фоллс был полон всяких сверхъестественных и мистических вещей. Если бы путем вскрытия черепной коробки можно было добраться до того, о чем думала Пасифика, Глифул сделал бы это прямо сейчас.       — Когда мне было восемь лет, я ненавидел цвет моего дома. Поэтому тихо, как мышка, я сжег его дотла, когда никого не было рядом. Сейчас я иногда сжигаю на ком-нибудь одежду просто потому, что она мне не нравится. Увы, она сгорала и вместе с тем, кто был лишен вкуса, — развел руками Диппер, поджав уголок губ. — Но, думаю, ты понимаешь то, что раздетый человек на улице — это моветон в любом случае, поэтому приходилось обходиться вот так. Наверное, меня бы стоило быстро убить и оставить гнить в шести футах под землей.       Интересно, Диппер сжег бы то, в чем Пасифика явилась в поместье? Эта нелепая цветастая олимпийка, будто девушка была гостьей из недалекого прошлого — прямиком из девятого десятилетия прошлого века, которое сам Глифул почти не застал. А эти серьги... их же даже девушка из самой глухой деревеньки не наденет, этот дешевый пластик ядовитых цветов. Но то, что Пайнс представляла собой ходячий носитель на себе всякого хлама и антиквариата, — было даже очаровательно. Самую малость. Походило на то, что девушка сама себе задавала правила и следовала им, одеваясь так, как ей только вздумается. Свобода самовыражения... имел ли ее Диппер? Отвратительный, бездушный, разлагающийся при жизни юноша лишь пускал всем пыль в глаза своим лоском и блистанием. Но сдернуть эту завесу с прославленного «телепата» — и предстанет воплощение уродства, отличавшееся не экстрасенсорными способностями, а немыслимой кровожадностью.       Когда Глифул невесомо пропустил между пальцами золотистые пряди волос, собранных в высокий хвост, Пасифика бы точно вздрогнула, если бы могла. Зачем он это делал? Впрочем, девушка видела такое в фильмах, где маньяк начинал ласково касаться своей жертвы перед тем, как вырвать крики боли из ее глотки. Однако Пайнс и не предполагала, что когда-нибудь будет иметь несчастье столкнуться с чем-то таким. Зачем ей эта страшная тайна? Зачем она шагнула за кулисы к Дипперу? Зачем открыла ящик пандоры?       Беспокойные мысли Пасифики, которые метались подобно пойманным бабочкам в тесной банке, прервал голос Диппера, сравнимый со звуками треска льда и морозного ветра.       — Когда мне было десять. — Глифул срезал ножиком немного волос девушки и сложил их в нагрудный карман — что и дало Пасифике ответ на ее безмолвный вопрос об интересе Диппера к шевелюре. Но это нисколько ее не успокоило, лишь еще больше напугало. — Я притворялся, что тону в море, пока меня не замечали и не бросались спасать, забыв обо всем. Меня — спасать, Пасифика... Меня! — Он не удержался от смеха при воспоминаниях этой истории. — За это я смеялся им в лицо — какой срам! Окажись я на их месте, я бы не только себя утопил, но и вынул бы мозг, затем — швырнул бы его в камин, стерев мою жизнь наверняка. Но дальше было еще веселее! Слушай. Когда мне было двенадцать, я зарылся в злые планы вызывания криков для повышения уверенности в себе. Кому-то необходимо стать капитаном школьной футбольной команды, кому-то — успешно сдать итоговый экзамен... а мне было достаточно всего лишь столкнуть мою самонадеянную сестрицу в колодец, с довольной улыбкой на лице слушая ее предсмертные крики вместе с эхом. Она просто упала. — Диппер залился хохотом. — Люблю такую жизнь! К тому же, перед тем, как отправить дорогую сестричку в мир иной, я успел добыть трофей: магический амулет, о котором читал в найденном мной дневнике неизвестного автора. Я и не думал, что он был так близко — у моей старшей двойняшки. Похоже, Мэйбл почти не была знакома со свойствами артефакта. Быть может, она просто подобрала где-то, приняв за красивую безделушку.       Пасифика стала судорожно вспоминать заголовки старых газет про «загадочное исчезновение одной из близнецов Глифул», где то дело быстро замяли. Пожелтевшие от времени страницы девушка нашла в библиотеке, когда начала свое самостоятельное расследование. Ей запомнился комментарий по поводу случившегося самого Диппера, который сокрушался и чуть ли не плакал, что «отказывался верить в произошедшее». Клятвенно обещал «сделать все возможное для того, чтобы найти любимую сестренку Мэйбл». И этот лицемер, это чудовище самодовольно ухмылялось, откровенно гордясь своим проступком, своим преступлением. Этот человек был готов переступить через все и через всех, искренне желая от души повеселиться над чужой болью и изломанной жизнью; получая извращенное удовольствие при становлении главной причиной трагедий.       А еще Пайнс ощутила то, насколько страшной может быть вежливость у безжалостного убийцы. Создавалась иллюзия, что можно будет вызвать у такого человека сочувствие, пойти на контакт. Но нет. Мучитель будет абсолютно непреклонным, с миролюбивой улыбкой нанося новые и новые повреждения. Он может свести с ума, доводя жертву до иллюзий того, что последние минуты жизни — это просто бред, а убийца — это вовсе не убийца, а обаятельный интеллигент. Диппер Глифул являлся именно одним из тех «обаятельных интеллигентов», пример которых Пасифика видела в психологических триллерах.       Клейкая смола парализующего ужаса постепенно забивала легкие девушки, затрудняя дыхание, продавливая изнутри ребра. Никто не знал о намерениях Пасифики Пайнс. Даже своего кузена, Гидеона, она не стала предупреждать, иначе бы тот непременно увязался за ней — и его можно было понять, потому что сама Пасифика сделала бы то же самое. Почему она хотя бы не оставила письмо на тот случай, если случится что-то непоправимое? Девушка знала ответ: потому что ей не хотелось и думать об этом, как и расставаться с жизнью. Однако у Диппера были совсем другие планы, и он вряд ли бы стал искать компромисс.       В следующий момент Пасифика ощутила дыхание, согревшее шею и тут же пустившее по телу очередной рой мурашек. И это не было приятно — это было новой волной страха, острым лезвием перерезавшей аорты.       — Я заслуживаю быть поджаренным глубоко-о-о в аду. — Глифул стоял позади своей пленницы, совсем близко склонившись к ней. Приподняв голову, он негромко отчеканил у ее уха: — Где никто. Не услышит. Моих воплей.       Пасифике было отвратительно, когда холодные, будто бескровные, пальцы касались шеи и скользили до ее изгиба. Диппер этими руками разорвал на части тех, кого теперь не только не оживить, но и просто не собрать воедино. Как далеко заходил Глифул, учитывая то, что без всяких сожалений убил свою сестру, свою двойняшку, будучи ребенком? Даже кровные узы не могли остановить этого человека. Как много боли принесли мертвенно-бледные руки этого молодого человека?       А Диппер все парировал:       — Но скоро никто не услышит твоих, Пасифика Пайнс. Имею лишь слабое представление о том, как выглядит ад, однако мои гости неоднократно с содроганием называли эту комнату именно этим словом. Немного невежливо с их стороны, не так ли?       Диппер медленно обошел Пафисику и остановился напротив нее.       — Когда мне было четырнадцать... — Глифул помолчал, выдерживая паузу. — Ничего особенного не произошло. Ну, это было всего лишь однажды. Потом, когда мне было шестнадцать, жизнь была пугающей. Мой кузен был довольно утомительным, — закатил глаза он, вспомнив об этом. — Так что со смехом я его толкнул в яму, затем — похоронил заживо. Он едва выжил! Ох, люблю же я крики, вопли, слезы... — Диппер уперся согнутым указательным пальцем под подбородком девушки, приподнимая ее голову. — Особенно последние — на вкус. — Глядя в заплаканные глаза Пасифики, «телепат» приблизился к лицу Пайнс и повторил кончиком языка влажную соленую дорожку. Будто сама Костлявая сейчас пробовала на вкус девушку, прежде чем вкусить молодой плоти, вонзая гнилые зубы подобно острым бритвам.       — Меня бы стоило побить и поджарить на электрическом стуле, — зашептал мучитель на ухо Пасифике, хрипло усмехаясь. — Пропустив переменный ток по моему телу на максимальной мощности. И я знаю, что ты со мной солидарна, милая. Однако я не плохой человек, даже если я делаю плохие вещи... Очень плохие вещи. Такие, черт подери, ужасные вещи!       Немного отстранившись, Диппер стал вести длинными, паучьими пальцами вдоль щеки девушки, лаская ту, кто так глупо попалась в паутину, заготовленную не для нее. Приклеилась намертво. Однако нельзя ведь отказываться от того, что пришло само в руки.       — Но это не совсем то, что тебе кажется. Я — не тот, кем тебе кажусь. — Глифул убрал руку, оскалившись. — А, черт! Все верно: я — именно тот, кем кажусь. Поэтому я сейчас с тобой развлекусь.       Дипперу захотелось увидеть то, как Пасифика, ненавидя и проклиная себя, станет скидывать с себя все свои пестрые тряпки. Главное — сама, своими руками. Молодой человек знал, насколько противен Пайнс — и это лишь усиливало неожиданное желание, наконец-то растопив заледеневшую кровь в сосудах бесстрастного юноши и приведя ее в движение. Страх, стыд, ненависть, смущение, презрение — хозяин поместья хотел увидеть это все в карих глазах, так походивших на раухтопаз. Хоть и огни свечей лишь немного рассеивали мрак, Глифул все-таки смог это разглядеть. На его полке в кабинете этого камня не было среди других, потому что он просто не нужен. Он — для мечтателей, желавших отправиться в мир иллюзий. Вот, наверное, в чем секрет того, что Пасифика Пайнс — одна девушка, которая пришла к Дипперу Глифулу не затем, чтобы вместе провести время, а затем, чтобы разоблачить того, кто мастерски умел обаять, кто обладал редкой харизмой. Живое воображение Пасифики привело ее к правде, знание которой она не посмеет унести из этого дома.       — О, погоди-ка. И что это тут у нас? — Заметив, как из-под спортивной куртки вывалилась толстая книжица, Диппер подобрал ее с пола. «Телепат» поднес дневник тайн Реверс Фоллс ближе к глазам и охнул, прокомментировав: — Так ты ко мне не с пустыми руками пожаловала. Знала бы ты, сколько времени я искал... И как же близко был к ответу! Так... близко.       Пасифика испуганно распахнула глаза, когда Глифул оказался совсем рядом, безумно скалясь и искренне радуясь своей находке. Если бы не этот случай, Диппер не только бы не обрел заветный фолиант, он бы и не знал о том, что дневников не два, а целых три.       — Не спеши, Пасифика Пайнс, — впереди у тебя целая вечность. Мы должны отпраздновать мой триумф.       Диппер легким взмахом лезвия разрезал резинку для волос Пасифики, и белокурые локоны легли на обнаженные девичьи плечи. Несчастной девушке хотелось куда-нибудь скрыться от этого изучающего взгляда, от этого дикого блеска в голубых глазах. Она не только никогда не представала перед парнем в таком виде, но и, если так можно сказать об этом маньяке, Диппер Глифул был у нее первым в этом плане — что хотелось бы всеми силами предотвратить. Она никогда не думала, что однажды все дойдет до того, и ей, Пасификой, тоже воспользуются грубейшим образом. Это больше подходило для материалов из сводок криминальных новостей, сюжетов для жестоких фильмов, но никак не могло быть происходящим в последние минуты жизни самой Пайнс. Все это казалось слишком далеким — тем, что никогда не коснется, и девушка всегда будет в безопасности. А еще Пасифике было очень совестно перед Гидеоном, чей дневник взяла без спроса. Она даже не знала, какие ответы там нужно искать, какую информацию; просто в совместных походах записи постоянно оказывались очень кстати. И теперь, когда возможности уйти физически не было — оставалось только «уйти» разумом, думать о посторонних вещах, абстрагироваться от всего: от этой адской пьесы Диппера и его не менее адских «декораций», от его удушающих объятий, от нестерпимого ощущения несмываемого позора, которое принесло то, что прежде не знало и не хотело знать при таких обстоятельствах девственное тело.       Диппер Глифул никогда не понимал увлечения Мэйбл куклами — они же такие скучные: можно было им оторвать голову, поменять руки и ноги местами, а те фарфоровые барышни в пышных платьях бы даже и не пикнули. Их милые личики не исказились бы из-за страха перед тем, как стать разбитыми вдребезги. Эти куклы можно ставить в какие угодно позы — и никакого возражения в ответ, как и самого ответа. И вот, Диппер впервые изменил своему принципу, делая с Пасификой все то, что считал для себя безотрадным, беря в свои руки полный контроль над ее безвольным телом. Дипперу всегда нравился диалог, состоящий из его издевательски-вежливых реплик и ответных визгов, проклятий и молений о пощаде. Пайнс нарушила естественный порядок вещей Глифула, она вообще слишком многое нарушила — за что обязана понести справедливое наказание. Нарушение было даже в том, что Диппер наказывал Пасифику тем, что благосклонно дарил наиболее приглянувшимся девушкам среди всех этих пассий «на неделю».       — Ты выглядишь уставшей, Пасифика... — Сдув с глаз выпавшую из укладки каштановую челку, Диппер обратился к девушке, которая лишь безучастно смотрела перед собой с застывшими в глазах слезами и застрявшими в горле криками; наверное, она даже не слышала его. — Я не смею держать тебя в таком состоянии, поэтому сейчас пришло время для твоего сна. Падение в объятия Морфея будет долгим и весьма болезненным.       Спустя около получаса Диппер нараспев завершил прерванный рассказ своей истории, уже стоя над истерзанной, замученной до смерти Пасификой Пайнс, которой так и не позволил ни разу подать голос:       — Теперь, когда мне восемнадцать, я все еще ненавижу все в этой обитой войлоком клетке, которую зову своим домом. — Диппер сел на корточки около мертвой девушки, до которой все равно не доходили слова. Но разве это волновало Диппера Глифула, который неизменно любил доводить начатое дело до конца? — Ни друзей, ни телефона, ни своей собственной жизни. Здесь я буду лежать. — Диппер растянулся на полу, не обратив внимания на то, что после этого рубашка насквозь пропитается чужой кровью уже с другой стороны. — До самой смерти, пока моя кровь не начнет высыхать.       Он разразился смехом, прижимая к груди раздобытый дневник в твердом переплете.       — И я вернусь во тьму, откуда и пришел.