Картина маслом и акварелью

Когда ты забит и загнан людьми и тоской, когда всё, что тебя пленяло, мертво и спит, и по городской пустыне, больной и отчаявшийся, ты возвращаешься домой с тяжёлыми от инея ресницами, и всё в душе снова смешано и смешно, нелепо, зачем всё это, напиться бы, да уже и напился, и забыть войну и преступный мир. Родной, знакомый и любимый мир, иногда такой жесткий и хитрый, что непривычно больно от вопроса, за это ли воевал. Чьи-то заботливые кудахтающие руки обнимут, подхватят, дыша в шею запахом семечек и ловко ластящимися одно к другому словами и глупеньким «Дава, Дава». Пока в ответ не крякнет со стандартной осаждающе-родственной, отталкивающей и зовущей интонацией «Фима!» Кто поможет дойти до дома? Пробиться в ворота, где из густо падающих хлопьев вьюга вяжет сеть. Подняться по утлой обледенелой лестнице. В Одессе не бывает снегопадов. Только для тебя. Только один раз, Фима. Снять сапоги и упасть на кровать, раскинув руки. Прижимая его, любимого ранимого помощника, к себе, как игрушку. Сдавливая в объятьях и подминая под себя, ворча и опаляя прокуренным больным дыханием и рвущимся сердцем. А Фима будет рядом... Где же ему ещё быть. Он всегда, он весь — для Давида Марковича. Для героя, для любимого, для вернувшегося с войны, которого удалось дождаться. Дождаться его тёмно-мышиных блестящих лукавством глаз. Дождаться его волос и хриплого голоса. Дождаться его, раненого, но целого, с орденами и вечной памятью и, увидев его, повеситься у него на шее, уверяя, что писал, да только письма не доходили. Так Давид вернулся. Поселился в старом дворе. Стал охранять свою свободу и свой ночной покой. Который Фима берёг ещё усерднее. И если б было можно, ночевал бы у его постели. Жил бы его работой, болел его делами, заботился о его завтраке. Если бы только было можно быть для него больше, чем лучшим другом. Но куда уж больше? Это край. Огороженная стеной вершина. За неё не пробиться, выше потолка не прыгнуть. Хоть хотелось бы, наивно и глупо, как маленькому. Лезть под его руку. Позабыв гордость. Ведь что значит гордость, пусть даже гордость завязавшего вора-щипача, по сравнению с тем, что нужно отказаться от своей первой большой любви и сделать вид, что её нет? Он делал это слишком долго. Смотрел снизу вверх, усмиряя в себе тягу и потребность в прикосновениях к любимому, всё детство, всё до войны. А после войны — довольно. Ожидание разрушает, но не убивает. Не убивает, но делает сильнее. И после лет войны Фима любил его ещё сильнее. И умер бы за него, ходил бы по крышам под пулями ради него. Жил бы ради минут с ним. Его мимолётных ломающих объятий, его холодной любви и солдатской грубости, его нежности в словах. Его тяжести. Ради того, что он напивается, когда ему трудно. И ему трудно прийти, трудно самому признать и принять, что он спит с лучшим другом. Что обнимает его крепко, не думает ни о чём. Что только просит, сам пряча глаза от унижения, заранее просит сделать утром вид, что ничего не было. И это правильно. Это плата за ордена и взятый Берлин, нельзя иначе. Нельзя быть двумя половинами одного целого, нельзя быть близкими как линия прибоя и берега. Можно только вгонять себя в такую тоску, что станет всё равно, не нужно будет ничего, кроме спасения. А спасение будет ждать. Фима будет расстёгивать пуговицы и тянуть ткань в разные стороны, так привычно бормоча, убаюкивая своей уютной болтовнёй. Будет заботливым и верным, но в какой-то момент, поймав среди полутьмы блестящий отчаянием взгляд, послушно сорвётся с края в пропасть. И станет целовать лицо, совсем не созданное для поцелуев. Но, как выяснится, для них живущее. Имена вскоре сотрутся и останутся только команды «подожди» и «давай». И в ответ «не спеши», «мой милый». И, конечно же, тревога, что соседи услышат. Не страх, но боязная опаска, что кто-то узнает. Ведь никто не должен знать, какие мягкие у Фимы подушечки пальцев и как Давид, оттолкнув от себя обнимающие руки, умеет невыносимо долго и не по-здешнему красиво снимать рубашку. И как умеет выгибаться, точь в точь как шёлковая кошка, утыкаясь лицом в подушку и вновь отрываясь, повторяя на выдохе о своей леденящей кровь любви и о том, что никто никогда не будет ему столь же близок.