***
Анжольрас знал, что Грантер отдался течению. Мужчина (он попросил использовать это обращение) находился в этом состоянии уже недели. Он проводил больше дней в постели или запертым в своей комнате с красками, нося это странное, потерянное лицо. Анжольрасу хотелось что-то сделать; но он умел врачевать лишь болезни социума, а не души. Анжольрас мог бы попытаться устроить революцию и социальные перемены, но Грантер был ужасно травмирован. Он так и не прекратил пить, так и не прекратил отдаваться цинизму. Анжольрас тоже не изменял себе. Он знал, что порой его порывы были излишни и даже опасны, но его убеждения были частью его сущности. Будь они отняты, он перестал бы существовать. Анжольрасу потребовалось немало времени, чтобы понять, что то же было и с Грантером. Если тот и мог излечиться, то процесс был бы очень медленным. За окном стояла глубокая темнота, и небо в тот вечер было усеяно звездами; вечер, когда он принял, что, быть может, не доживет увидеть, как Грантер по-настоящему улыбается. Но это было не страшно. Анжольрас был бы рад сражаться за его улыбку. На следующее утро он попытался поднять эту тему, на что Грантер грубо подмял его под себя. «Посмотри на меня», – потребовал тот. В его синих глазах плескалась ярость. «Только на меня, посмотри на мою кожу, волосы, глаза. Забудь о Городе и просто смотри на меня». Ему не хотелось говорить о неизбежном. Поэтому Анжольрас просто подался вперед и накрыл его губы. Они поговорят в другой раз. Был бы он более честным или, может, менее дисциплинированным, он бы признал, что лето проходило слишком быстро. Утренние часы в постели были приятны. Но в них не было по-настоящему его; он не мог спать, видя, что страдание было выжжено в каждой черте лица Грантера. Анжольрас был неутомим. Лето становилось жарче, приближалась революция. Поэтому он вставал рано каждый день и направлялся в Мюзен — за новыми планами, решениями, речами. (Грантер следовал за ним чуть позже. Что-то остается неизменным). Мюзен, когда-то наполненный воодушевляющими воскликами и дружественными студенческими спорами, теперь был полон ружьями. Определенная мрачность укутывала мужчин (мальчиков?), на углах улиц теперь стояли сторожевые, высматривая полицию. Они были готовы. Нужен был лишь знак. Возможно, это и было причиной плохого самочувствия Грантера. Заинтересованных с собраний начали тренировать, как солдат. (Они были вынуждены. Они не хотели воевать, не хотели никому причинять вред. Но Анжольрас смотрел на обвивающий шею Грантера красный шрам, и не мог перестать думать: «Как бы все было, если бы он– они преуспели?» Его учителем был Робеспьер — пожалуй, не лучшее из обстоятельств.) Как всегда циничному, Грантеру казалось наоборот; в первую же тренировку он отвернулся и выдавил что-то сродни «мальчишки». Они вновь начали ругаться. Неприятные, грубые шипения вызывали смятение среди окружающих — не ознакомленные с деталями, они все же ощущали на себе скачки этих отношений. (Они оба решили, что объяснения займут слишком много усилий и времени, учитывая склонность некоторых членов общества «Друзей» к сплетням). Все продолжалось до того дня, когда Анжольрас вытащил Грантера вперед, требуя знать, что с ним происходит. Циник лишь жестко бросил: «Мы лжем, ты лжешь, и никто этого не признает. Мы все делаем вид, что будет просто. Не будет». Анжольрас это знал. Конечно же он знал, но Грантер все продолжал отдаляться. Он провел столько времени таясь, столько времени укрывая свои века, что ему начало казаться невозможным, что бы кто-то желал к нему прислушаться. (В ту ночь Анжольрас придавил его к постели, не обращая внимания на попытки отбиться. «Ты сводишь меня с ума», – укус на шее. – «Прячешься от меня. Хочется трясти тебя, пока не раскроешься для меня- только для меня- заставить тебя слушать- снести твои стены, пока тебе не нужно будет прятаться». Грантер вывернул свои запястья и потянулся навстречу, жаждя трения. «Освободи меня», – бросил он, не думая. Но он — Париж, а Анжольрас есть Анжольрас, и мольба Парижа о свободе заставила сердце Анжольраса воспарить. И все было бы ничего, но вот внезапно они уже страстно трутся друг о друга, и, пусть Грантер и не возражает, но это не то, что он имел в виду, это совсем не то). Вот только как он мог разуверить его? Анжольрас теперь улыбался, глядя на него. Грантер знал, что его постоянные отдаленность и безразличие раздражали Анжольраса, но он не мог, не мог позволить себе верить во что-либо, кроме своего возлюбленного. По крайней мере, не сейчас. Не с ушибленными улицами и выступающими от голода его людей ребрами. Анжольрас пытался понять, но люди есть люди. Усиливающееся напряжение отнимало приятные моменты. Физическое удовольствие все еще имело место, но ночи, проведенные в глубоких разговорах, теперь были лишь далеким воспоминанием. Они, однако, все еще пытались. Разделенные улыбки в кафе. Переплетение ног на диване. Однажды, когда Анжольрас репетировал речь об образовании, чтобы Грантер, как обычно, выдал требующую ответов критику, тот лишь удивленно ответил: «Слушай, а ты, пожалуй, прав». Анжольрас долго смотрел на него, а после сорвался с места, чтобы пронестись через всю комнату, взять лицо Грантера в руки и оставить на его губах крепкий поцелуй. На следующее утро Анжольрас долго глядел на него, прежде чем задать волнующий вопрос: «Почему я? Почему, из всех людей, ты выбрал меня?» Грантер ответил смехом — для него это никогда не было выбором. «Нас всегда влечет то, чего недостает нам самим, дорогой Аполлон». Грантер все не мог прекратить смеяться. К моменту, когда взволнованный Анжольрас обхватил его лицо и заставил посмотреть на себя, у Грантера текли слезы. Снаружи, улицы Парижа передвигались, словно змея, потревоженная солнцем. «Что с тобой происходит?» – потребовал Анжольрас. «Барабаны», – ответил Грантер. Конечно. Как же он раньше не понял? Он различал барабанные удары уже какое-то время — они заменяли привычное пульсирование в его венах. «Вновь звучат барабаны». Приближалась революция. Грантер был уверен, что мог почувствовать ее шепот сзади на шее — там, где его полоснуло лезвие все те годы назад. А, может, это просто был страх. (Или предание мечтам. Анжольрас не мог не спросить: «Поднимется ли народ?» Грантер только с горечью улыбнулся – и это не являлось враньем, не совсем). И даже если он иногда лгал, его ложь оправдал бы любой святой; Грантер не мог не, когда это означало, что Анжольрас все так же будет касаться его с лаской, целовать его и гладить шрамы на спине. И все же, в каждом движении отражалось приближающееся будущее. (Последний ли это раз? Пытается ли он запомнить меня, как я пытаюсь запомнить его?) Потому Грантер старался держаться за Анжольраса, что было сил; Боги знают, он старался. Но все выскользало из рук, и печаль витала над каждой улыбкой. Его чувства к Анжольрасу смешались с реакцией Парижа на приближающийся бунт. Улицы переходили от тишины к шуму подобно тому, как Грантер переходил от человека к Городу. (Кто я? Кто же я?) Время шло. Порой Грантеру казалось, что он тонет в происходящем; в другой момент он был наполнен надеждами. Эти надежды были подобны свету – не обжигающему, а мягко растекающемуся по всему телу, раскрывающемуся под кожей, словно крылья. Его катакомбы высохли. Вода отошла, но теперь туннели были уязвимы, открыты солнцу. Он надеялся и надеялся. Меж тем игнорировать письма от других Городов становилось все тяжелей – они угрюмо накапливались в его ящике, непрочитанные и не вскрытые. У них не было и шанса. Люди были подобны свечам – светлые и теплые, но сгорающие слишком быстро. Анжольрас был хуже всех в ярости его пламени. Он неумолимо стремился вперед, а сейчас впереди была лишь революция. Анжольрас утверждал, что чувствует ее, смотрел на Грантера с надеждой, ждя подтверждения. В итоге Город согласился, отчаянно надеясь, что не лжет. (Он не лгал. Не мог лгать). Барабаны звучали в голове ежедневно. Но ритм менялся. Глубокие удары, погружающие Грантера в озноб даже в тепле их кровати. Не удивительно, что ему потребовалось время, чтобы осознать, что они были чем-то другим. Позволив себе чувства, от которых он воздерживался веками, он открыл дверь и другим заточенным частям его сущности. «Это зовется Урожайной Луной», - быстро и беззаботно сказал он одной ночью Анжольрасу. Лучше разделаться с этим побыстрей. «Когда луна принимает оранжевый или красный цвет, проходят, точнее, проходили, определенные ритуалы. Это празднество старых богов». «Также известно, как Винная Луна или Поющая Луна», - закончил Анжольрас, не отрывая глаз от работы. Он был напряжен работой, и ему потребовалось время, чтобы обратить внимание на затянувшуюся тишину. Подняв взгляд он обнаружил, что Грантер пристально на него смотрит в удивлении. «Что? Уж не думал ли ты, что я не занялся необходимыми исследованиями после того, как ты заговорил о барабанах? После того, как увидел эти узоры на твоей коже?» «Извращенец» - отметил Грантер. Анжольрас покрылся румянцем. Тот поход в библиотеку определенно был из любопытных. «Говорит мне бог либидо». «О боги», - Грантер прикрыл глаза рукой. - «Ты ведь и впрямь провел свое исследование, не так ли?» «У тебя должны быть рога. Я разочарован». Анжольрас отложил книгу. «Почему ты завел разговор об Урожайной Луне сейчас? Она же наступает осенью. «Как правило, да. Но улицы пропитаны жестокостью, все вокруг меняется. Я чувствую ее». На момент Грантера пробрала дрожь. «Порой… Порой человеческая часть города может… Ускользать. Мы созданы землей; она сильно на нас влияет. Ее леса, приливы, старые песни. Мы стараемся подавлять древние позывы, но иногда это невозможно. Я просто хотел, чтобы ты знал». «Если бы ты… Ускользнул, оказался ли бы я под угрозой?» «Конечно же нет», – возмущенно отрезал Грантер. – «Я бы все еще был собой, просто чуть менее под контролем. Все, что тебе нужно знать, это ни в коем случае не убегать. Это только заставит меня гнаться за тобой. Я бы не хотел этого». «А если побегу?» - эти слова были прошептаны слишком тихо, чтобы Грантер их расслышал. На какое-то время, они забывают об этом разговоре. А затем всходит красная луна. Грантер опоздал на собрание и провел все время в углу. Анжольрас не мог определить, пьян он или чем-то огорчен. Грантер не выглядел озабоченным — лишь отрешенно игрался с бутылкой в руках, наблюдая. Странно, что к нему никто не подходил. Когда Анжольрас покинул кафе, полнолуние достигло своего пика. Луна была совсем близко к земле, и ее кровавый цвет укутывал улицы странными тенями. Урожайная луна летом. Прочие предпочли бы остаться дома, но Анжольрас был слишком озабочен революцией, чтобы подумать о луне. Или о том, с какой хищностью глаза Грантера выхватывали каждое его движение на собрании. Сзади раздался шум. Внезапно осознав, что он находится в одном из самых темных парижских переулков, Анжольрас медленно повернулся, высматривая возможную угрозу. Появление Грантера из теней стало успокоением. «Грантер!» – позвал он радостно. Но что-то было не так. Голова Города была склонена на бок, его шаги были медленными, и он… крался к Анжольрасу. Глубокий инстинктивный страх заставил его сделать шаг назад. Узоры вернулись, на этот раз покрывая Грантера с головы до ног, обвивая кончики пальцев, охватывая шею и касаясь скул. Жирные линии зеленого с синим переплетались, создавая подобие лазы, которая словно старалась вытянуться и ухватить все вокруг, включая Анжольраса. Грантер остановился в сантиметрах от него. В прожигающем взгляде едва можно было различить привычную лесную зелень — она почти полностью скрылась под зрачками. Он наклонился к Анжольрасу, вдыхая его запах у самого основания шеи. «Грантер?» Анжольрас старался игнорировать инстинкты, кричащие ему бежать, прежде чем его настигнут и схватят навсегда (и те, которые шептали дать быть пойманным). «Будь посерьезней, соберись». «Уж куда серьезней». Его лицо озарилось страшной зубастой улыбкой. «А теперь беги». И Анжольрас побежал. Как он мог забыть про Урожайную Луну? Брат Охотничьей Луны. Как Аполлон с Артемидой. Почти. Так или иначе, луна стояла высоко, и охота началась. Анжольрас пробирался сквозь улицы. Грантер был Парижем, он бы почувствовал каждый шаг, каждое эхо дрожащего дыхания, так что Анжольрас не старался быть скрытным, только быстрым. (Он мог почувствовать Грантера там, за ним в тенях. Город даже не старался, просто наблюдал за его несчастными попытками в развлечении, готовый к смертельному рывку). Но страха не было. («Я не причиню тебе боли», – обещал он, а Грантер не был единственным верующим среди них). Анжольрас чувствовал поглощающее его удовольствие — работа легких, движение мышц, отбрасывание напряжения и вопросов лидерства. Хоть раз уступить, поддаться. Улицы были пусты, и, скорее всего, не случайно. Он мог бежать и бежать. Впрочем, какая-то опаска все же имела место. Старый животный инстинкт, который предупреждал: за тобой следует куда бо́льший хищник. И это тоже несло в себе определенное возбуждение. Если бы он смог добраться до квартиры, каким-то чудом выигрывая в этой погоне, выигрывая у Города, это было бы Чем-то. (Он не хотел этого. Давай же, молил он, приди и поймай меня, если сможешь). Ему стоило быть умнее этого. Улицы странно менялись, изгибаясь и переплетаясь прямо пред глазами, пока Анжольрас совсем не перестал их узнавать. Движение кирпичей походило на устрашающий шелест листьев в диком лесу. Город, понял он, был столь же необузданным, как дикий лес, а он был заперт внутри. Спустя бесконечные минуты непрерывного бега, Анжольрас все же смог наконец достичь порога своей квартиры. Барабанная дробь собственного сердца отдавалась в ушах. Он старался перевести дыхание. Но, стоило Анжольрасу поставить ногу на первую ступень, его запястье ухватила чужая рука — в тенях проступило лицо Грантера. Он поджидал здесь все это время. У Анжольраса не было и шанса. Анжольрас едва мог дышать, когда Грантер грубо прижал его к стене. Он уткнулся в золотые волосы, втягивая их запах, в то время как его руки собственнически сжали кожу, сминая под пальцами жилет. «Красный», – прошептал Грантер глубоким острым голосом. – «Такой выступающий в темноте. Мне кажется, ты хотел быть найденным». Прежде чем Анжольрасу удалось что-либо ответить (и проскандировать в голове «настигнут, пойман, добыча»), Грантер приподнял его и плотно прижался, неторопливо потираясь пахом, пока Анжольрас не дернулся навстречу. Облизнув губы, Город прошептал глубоким голосом, походящим на крепкое вино: «Ты хочешь этого?» Из упертости, шока и, может, капли любопытства, Анжольрас ответил вызывающим безмолвием. Он пытался отвернуться, но Город ухватил его за подбородок, вдавливая в стену еще сильнее, тем самым слегка приподнимая, и накрыл его губы грубым поцелуем, позволяя дразнящему языку вторгаться, касаться, пробовать. Он кусал и оттягивал нижнюю губу Анжольраса, пока тот не начал терять всякий воздух. Город урчаще продолжал давить: «Хочешь ли ты этого?» Одно короткое «да», и пространство вокруг них закружилось, пока в считанные секунды они не находились уже внутри комнаты, на кровати. Это перемещение оставляло много вопросов на утро, а пока только слетали одежда и стоны, и все, о чем Анжольрас мог думать, были узоры на груди Города: узлы и темные лозы, леса и мелькающие в них дикие существа, жаждущие украсть себе невинных. (Украсть его) Полностью обнаженный, Город возвышался над ним с такой дикой страстью в глазах, что Анжольрас ощущал себя без одежды. Впрочем, действительность не заставила себя ждать, и вслед за его мыслями Город потребовал: «Раздевайся». «А если не стану?» (потому что он не был просто добычей) От Города раздалось рычание, и он рывком опрокинул Анжольраса на спину, усаживаясь сверху. Анжольрас сдался и подался назад, открывая бледное горло, и Город тут же расслабился. Оставив мягкий укус на горле, он раскрыл его рубашку и стал опускаться поцелуями по груди. «Я выиграл. Я победил в охоте и хочу свою награду», – Город спустил его брюки. – «Я поймал тебя, крольчишка, и теперь пора тебя поглотить». Он опустился губами к паху и поглотил. Анжольрас выкрикнул, дернулся, но Город тут же прижал его бедра, не переставая дразнить и ласкать его напористым языком. За секунду до того, как Анжольрас достиг предела, Город оторвался от него. Последовали умоляющие стоны, и Анжольрас бы умер от смущения прямо там, если бы не одобряющий взгляд Города. Он раскрыл его ноги и подставил ко рту Анжольраса свои пальцы, командуя и позволяя одним словом. Анжольрас взял в рот все три, жадно покрывая их слюной. Город издал нетерпеливый звук и переместил руку вниз, входя и растягивая. Все его тело гудело в желании, но он, удерживая руки Анжольраса в плену запутавшейся рубашки, выжидал до отчаянного «Пожалуйста». Пальцы сменились неуютной пустотой. Облизывая губы, Город обвел желанное тело руками, связывая его плотней и раскрывая шире. Анжольрас был его добычей и должен был это знать. «Пойман», – прошептал он, смотря на Анжольраса черными, как мгла, глазами. – «Мой». И с этими словами резко вошел в него, подавляя грубым укусом громкий выкрик Анжольраса. Все кончилось вспышками перед глазами Анжольраса и диким, счастливым смехом со стороны Города. Анжольрас вернулся в сознание позже этой ночью. Его тело приятно ныло, а Грантер покрывал его синяки ласковыми поцелуями. «Извини», – тихо прошептал он, подняв на него взгляд уже снова голубых глаз. «Не стоит», – Анжольрас потянулся и приобнял его. Волнения о революции отступили, все его тело пребывало в абсолютном покое. Грантер улыбнулся и накрыл его губы в глубоком поцелуе, ласковыми пальцами обводя изнуренные мышцы внизу. Синий с зеленым снова проступили на его коже. Анжольрас напрягся. «Оно еще не закончилось?» «Бог половой зрелости, помнишь?» – Грантер усмехнулся, и отступившие на момент облака раскрыли все еще орошенную красным луну. В ту ночь они отдались страсти еще дважды; Анжольрас на коленях, едва дышащий от сжимающих горло пальцев, а затем, а связанный и извивающийся на спине Грантер, получающий укус за каждую попытку выхватить поцелуй. (один след от укуса так и остался на бедре Анжольраса: зелено-синий узел, который так и не сошел с кожи).***
Оно не могло длиться вечно. Анжольрас не мог длиться вечно. Барабаны утихли на какое-то время, но Грантер знал, что это ненадолго. Он не мог не думать о последней охоте старого волка, о луне, поющей свою последнюю песню, о финальной радости перед концом- земля дает свой последний подарок, и для кого? Кому была посвящена эта песня? Ему или… Грантер опустил взгляд на лежащие у его груди золотые волосы. Он не мог представить Анжольраса с сединой или морщинами на его мраморном лице. Грантер знал глубоко внутри, что тот был обречен на юность, и никогда бы не переступил порог тридцати. (Молодые. Почему они всегда такие молодые?) Поэтому пришло время ему рассказать. «Есть история о Городе, который однажды полюбил человека, а потом пал вместе с ним». Анжольрас напрягся. Грантеру не нужно было смотреть, чтобы знать, как нахмурилось его лицо. «Каждый Город передает эту историю своему молодняку, чтобы предостеречь их». Ему и Лондону рассказал сам Рим. Они оба оказались ужасными учениками. «Кто это был?» «Помпеи». Анжольрас выдохнул едва-едва. Он знал, к чему это все идет. «У нее был возлюбленный. Он не был каким-то важным человеком — они не всегда такие. Человеку не обязательно доставать звезду с неба, чтобы его полюбил город. Насколько я помню, он был добр. Его же главным недостатком стало то, что он был смертным. Он умер». «Что произошло?» – Анжольрас напряженно выжидал ответа. Грантер нервно запустил руку в его волосы. «Она бросилась прямо в жерло Везувия». Анжольрас резко выпрямился, пытаясь повернуться, чтобы посмотреть на Грантера, на что тот только нахмурился и потянул его обратно в тепло рук. «Самоубийство». Анжольрас не был религиозным, но в его глазах замер кричащий шок. «Городам это под силу?» «Нет». Тусклое воспоминание; дым, поднимающийся так высоко, что каждый прохожий замирал посмотреть. «Не без последствий». (Они приводили молодые города посмотреть на усеянные пеплом тени бывших улиц, на живые статуи попытавшихся сбежать. В ответ на них смотрели окаменевшие лица, с навсегда застывшим на лицах ужасом. Такой вот урок. Никогда, никогда не влюбляйся в человека.) «Вулкан извергся в ту же секунду. Погибли все. Убийство Города или случайная смерть уже влечет ужасные последствия: бунты, смятение. Но самоубийство… Если Город теряет тягу к жизни, ничто не способно выжить». К концу рассказа Анжольрас смотрел на него во все глаза с пересохшим от ужаса горлом; Грантер так и видел, как он перебирает в голове воспоминания о пьяном, одиноком и жалком. Город рассмеялся — то был уродливый звук. «Не переживай. Пересилить тягу своих людей к жизни стоит немалых усилий. Мне едва удалось прорезать шрамы на спине». Свобода воли не всегда была ему подвластна. (Для других, более сильных Городов, все обстояло немного иначе. Но он им не завидовал. Он помнил один из вечеров, когда он был колонией вместе с Лиссабоном — дети в постели, укрытые одеялом по голову. Она обводила шрамы на своих запястьях, приговаривая, «Дело не в том, что мы способны, а в том, что мы выбираем пережить».) Взгляд Анжольраса был уставлен во тьму. Грантер откинул голову. «Думаешь, что лучше бы я тебе не рассказывал?» «Почти», – кивнул тот в ответ. «Нас учат совсем иному. Что Города нуждаются во влиянии людей. Что они зависимы. Что без нас, – теперь была его очередь горько усмехнуться. – Что без нас Города неспособны ни верить, ни думать, ни хотеть, ни жить, ни умирать». «Вот ты увидишь», – серьезно сказал Грантер. Ту ночь они провели вместе в их постели; Анжольрас держал голову у Грантера на груди, как обычно во время сна. Но ни один не спал. Казалось, весь Париж затаил дыхание, поджидая, когда же прорвет плотину, и революция снова затопит улицы.***
Сцена в залитой солнцем комнате: На руках Грантера красная краска. По привычке он решил, что снова находится во сне, и улыбнулся. «Я люблю тебя, знаешь?» Анжольрас посмотрел на него. «Я знаю». И этого было достаточно. Анжольрас был его солнцем. И сказать Грантеру не тянуться к нему было бы так же бесполезно, как приказать птице не летать. Поэтому да, он ему лгал. Он цеплялся за свои картины и делал вид, что его счастье способно изменить цвета всего мира во что-то яркое и красное-красное-красное. (письма кричали черно-белым) Реальность была полна тьмы, наступающей со всех сторон, неотвратимой. Но Грантер был ослеплен солнцем. Любовью. Любовь была ложью, которая позволила ему надеяться. Позволила соорудить свои восковые крылья и делать вид, что его сны кричали о полете, а не падении.