Paris Burning

Грантер провел следующие дни в одиночестве, но нехватки в разговорах ему испытать не довелось. Его письма Лиссабону и Лондону открыли все шлюзы, и теперь послания лились со всех сторон. Он написал Лиссабону, справляясь, с чего они взяли, что он решил вернуться, потому что сам он за собой подобного обещания не припоминал. Ее ответ был приторным до боли в зубах. Тебе не стоило беспокоиться, дорогой, я приняла данное решение за тебя. Постарайся посмотреть на это с нашей стороны. Ты внезапно решаешь оборвать все связи, и вот уже французы перерезают друг другу глотки, прекращая братоубийство лишь за тем, чтобы занять Европу своей империей. Когда весь этот бардак кончается, ты пишешь о любви к человеку без малейшего упоминания войны, и вновь пытаешься ускользнуть во мрак. Либо ты – самое безголовое существо, что видел мир, либо его самый изощренный интриган. Если ты всерьез считаешь, что мы не станем развивать это общение, то твое отсутствие излишне затянулось. Пришло время вернуться к изящному обществу. Что, ж, по крайней мере, она звучит мягче, чем в предыдущем письме. Португалия немало пострадала в Наполеоновское время. Грантеру казалось, что его отсутствие было единственной причиной, по которой та не переступала рамки вежливости. Он был благодарен (она, империя, пусть и увядающая, хорошо понимала, что Города не несут ответственности за действия их людей). Тем не менее, Грантеру не хотелось поддаваться брани того, кто возомнил себя старшей сестричкой с добрыми намерениями. Он высказал все это в своем следующем письме, на этот раз жалуясь Эдинбургу. Они веками были товарищами по попойке, так что, возможно, имело смысл рассчитывать на шутливость натиска в его ответе. Пишешь Лондону раньше меня?! Тебя там головой о стену наконец припечатали? Умудрился позабыть Священный Союз? Все эти годы выслушивания твоих пьяных бредней, и ты отбрасываешь меня в угоду блондинке. Я в шоке, Париж, в шоке. Я бы даже сказал, в глубоком отчаянье. Когда ты притащишь свой зад обратно к нам на выпивку, ты, ублюдок великий? Не обращай внимания, Глазго снова отобрал перо. Замечательной вещью в Эдинбурге, густое пламя чьих волос все еще доставало тому до самой спины, было то, что он знал Париж. Поэтому он сумел выхватить небрежно добавленную в конце строку: «Изящное общество? Сдалось мне появляться перед моим королем». Так вот что тебя томит? Никто не ждет твоего появления при королевском дворе. Лиссабон сказала «к изящному обществу», не «к королям», пусть те порой и пытаются. Ты многое упустил. Короли уже не так модны, как были. Ага, теперь у нее пристрастие к мужчинам в военной форме. Спасибо, Глазго. Но, бога ради, не спрашивай у нее об этом, если только не хочешь, чтобы тебе выбили зубы. А вообще, мне жаль, но Лиссабон в чем-то права. Ты исчез уже однажды, и Европа превратилась в ад. Города суеверны. Выбросишь подобное еще раз, так они на тебя еще, чего доброго, набросятся, думая, что ты там готовишь очередного Наполеона. Да и что такого плохого в общении с нами, в конце концов? Говори что хочешь о политике, о подставах, но, когда Города собираются вместе, гремят еще те вечеринки. Поверь, ты пропустил пару крышесносных. Даже говорить не буду, что как-то раз устроил Берлин – на случай, если это письмо однажды обнаружат. В любом случае, как по мне, ты – мой должник. Ты имеешь хоть малейшее представление о том, каково это, застрять на этом островке с Лондоном, стремящейся к империализму? Они с Лиссабоном начали то и дело перешептываться, и еще она выдает этот свой ведьминский смешок всякий раз, как видит меня, а я его, ты знаешь, терпеть не могу. Я не прошу тебя обернуться в триколор и плясать перед твоим чертовым королем. Я всего лишь прошу проявить солидарность. С кем мне выпивать? Кому мне ныть? Просто возвращайся и выпей с нами, как в старые-добрые. Твой, Эдинбург. P.S.: До меня дошли интересные слухи о тебе и человеке. Полагаю, это неправда, ты же не последний идиот. Если только это не так. Это так?? Грантер закатил глаза. Письмо Эдинбурга пришло первым, но ему он все еще не ответил. В основном, потому что не знал, что ответить. Он скучал по своему другу, конечно же скучал. Но никто не мог просто так взять и избавиться от многолетних депрессии и алкоголизма, даже Город. Да и ему достаточно было появиться лишь перед парой Городов, прежде чем слово дошло бы до французского двора, пусть охота на Париж и ослабилась за последние годы. Впрочем, ему не было причин отказываться от переписки, разве нет? Это было достаточно безвредно и не вошло бы в известность перед двором. Одним из законов, существующих между Городами, было то, что, чем меньше люди знают об их общении, тем лучше. У них должна была быть хоть какая-то частица, принадлежащая им самим. Это было одной их причин, почему он все же написал некоторым Городам, в особенности стремясь достичь наиболее старых и опытных. Держа в голове совет Лиссабона и Эдинбурга, он приветствовал всех, как тот, кто попросту решил вернуться в их общество; говорил ни о чем, а затем, самым беззаботным образом, полушутя, вбрасывал, что, отвлекись он на человека, его нельзя было бы винить. Не то чтобы это было так, что вы, но что, если бы и было? Это было не лучшей тактикой, но к этому моменту он уже отчаялся. Аполлон в его снах теперь принял образ Анжольраса, теплого, человечного Анжольраса, ныряющего за ним в воду, чтобы ухватить за руку и вытянуть за собой на свет. Рука в руке, ее тепло… Да, он точно отвлекался. Ответы же шли один за другим. Его французские собратья всецело упустили намек. Лион просто поздравил его с возвращением. Тулуза потребовала, чтобы ее навестили. «И не забудь принести еды» - ведь он наверняка запамятовал, что революция упразднила провинции, и что он – больше не столица Аквитании, что бы он там себе ни думал (барабаны, барабаны в голове). Руан тоже прислал письмо, но оно, как и всегда, пошло в огонь нераспечатанным[1]. Лишь Бордо действительно заметила его бедствование. Она даже пробудилась из своего пьяного ступора достаточно, чтобы написать ему, а также отправить бутылку ее лучшего вина (даже Грантеру ее запой казался превышающим все нормы – имя Спящей красавицы она носила не просто так). Впрочем, единственным ее советом оказалось: «Исходя из твоей поэзии, могу судить, что ты в отчаянии. Займись уже сексом», - и он был не особо полезен, учитывая необходимость в фокусировании на проблеме. Все проблемы исходили из Городов вне Франции. Петербург была моложе остальных и куда невинней, чем те, к кому он привык (она недолго была столицей). Она повторяла одно лишь «О чем ты только думал?» с полудетским беспокойством, что было вполне объяснимо. Она выросла с Генералом Морозом[2] за спиной, и не могла не поразиться полнейшему отсутствию осторожности, при его-то нраве. На это Грантеру было нечего сказать, так как при становлении империи он отсутствовал, не говоря уже о вторжении в Россию. Что до отношений, она лишь отметила: «Я даже не знала, что подобное возможно. Не подумай, что я утверждаю, что люди ниже нас, но мы – все же разные виды. Мне казалось, мы попросту несовместимы, разве нет?» Ее колеблющийся тон заставил его улыбнуться. И, хотя это письмо было бесполезно для его целей, он оставил его, перевязанное пурпурной лентой, в ящике, наряду с остальными. Было бы приятно к нему вернуться в порыве ностальгии спустя какое-то время, когда и Петербург приобретет свойственную городам утомленность миром. (На обороте 21-го века, письмо обнаружит кто-то другой. Москва сядет в своей грязной комнате и вспомнит свою сестру и ее невинность. Он будет читать потускневшие чернила, пока его глаза не наполнятся слезами, и он будет жалеть, и жалеть, и жалеть-) Мадрид написал на манер первого лиссабонского письма. Даже не позаботился о правильном адресовании. Разбрызганные чернила и вылезающие за страницы слова. Представь пробуждение под вопли Лиссабона, ворвавшейся в квартиру с объявлением, что в Париже кризис. Я бегал полураздетый по двору, в ужасе пытаясь подготовить армию к очередному вторжению, когда мне сообщили, что кризис этот касается сердца. Если глупая влюбленность – все, что тебя беспокоит, тогда... Ты вообще сейчас во Франции? Неважно. Я бы не удивился. Мне сдается, ты упустил пару серьезных моментов. Был бы ты каким другим Городом, я сказал бы тебе прекратить драматизировать: влюбленность даже может быть приятной или, по крайней мере, быстро пройти. Но это, конечно, только если речь не о любви. Любовь же, о, она может быть замечательной вещью – между двумя людьми или двумя Городами. Вот только пересекаться понятиям этим не стоит. Опять же, будь ты кем иным, я бы сказал бросить человека сию же минуту. Но, знаешь, что? Это же ты. Сделай это. Страдай. Быть может, человек в тебе с этого станет лучше. Он не оставил подписи. Грантер не был удивлен. Мадрид был худшим из романтиков – он видел красоту не только в созидании, но и в разрушении. Его избранник, судя по всему, погиб в битве, и в этом была причина резкости его слов – впрочем, долго ему или ей жить все равно не было суждено. Мадрид питал нежность к созревающим мечтателям, художникам и поэтам, пусть и не тем, о которых кто-либо слышал – по крайней мере, пока. Он находил их еще робкими и стыдливыми, протягивал руку и впускал в свою жизнь и постель, пока они не распускались. И когда их искусство достигало своего пика, он уходил. Потому что если их счастье было привлекательно, то отчаяние, в свою очередь, заставляло их парить к еще большим высотам. С тех пор, как Лиссабон его предала, искусство было его настоящей любовью, а люди – способом его достичь. (Как многие все еще видели его во снах, когда их имена уже испарились из его памяти?) Он заботливо поддерживал этот круговорот, пока его не разорвала война. Не удивительно, что он был вне себя. И все же, он дал совет. Это было больше, чем на что Грантер рассчитывал. Вена, Будапешт и почти все итальянские Города сохраняли молчание, бессмысленно-глупое в своей природе. Города старались не судить друг друга за действия их людей. Империализм считался неминуемым. Почти всем им причиняли боль, в прошлом или неизбежном будущем. Трюк был в выживании. Вина, лежащая на плечах каждого из них, обычно означала некоторое понимание, оказанное друг другу при разборке последствий. Города нередко становились ближе за счет разделенного опыта. Сейчас он точно чувствовал себя ближе к Лиссабону и Мадриду, чем когда-либо за последние века. Не менее важным было то, что нападающий Город, как правило, выносил что-то из произошедшего. (Грантер задавался вопросом, не упустил ли он чего, игнорируя целый кусок собственной истории. Может, он бы лучше понимал Друзей, если бы не дал этим годам сползти по горлу бутылки). Но сделать это с незажившими шрамами было тяжело. Другие попытались принять произошедшее и двигаться вперед, вежливость старого мира находила применение, а воспитанность побеждала жестокость, и все же это было… Тяжело. Те же Города, которые оказались не столь затронуты Наполеоном, были куда более щедры в их письмах. Особенно Берлин, все еще гордый своей победой и Прусской Империей (Молодой воин все еще верил в величие битвы. Грантер не был уверен, было ли то забавным, угнетающим или ужасающим). Тот слал ему длинные письма, в которых по просьбе Парижа пересказывал события, которые Грантер пропустил. Описания его были не столько наполнены хвастовством, сколько сухими фактами, за что Грантер был благодарен. Мадрид был прав, он многое пропустил. Также подозрительное количество писем расспрашивало об одном из английских Городов. О неком Портсмуте. Грантер мало чем мог помочь, так как почти ничего не знал о нем, кроме как то, что тот был бывалым моряком и веками участвовал во всевозможных битвах. Он толком не понимал, зачем Берлину сдался другой мужчина, испытывающий такое вожделение перед сражениями и страсть к… Оу. О, да бога ради. Он был последним, кого стоило просить играть Купидона. Судя по всему, остальные английские Города преграждали парочке общение, потому что, несмотря на некоторые союзы между прусскими и английскими Городами, на двух мужчин они смотрели немного… Ну… («Они заявили, что между нами все было слишком “сильно”, что бы это ни означало»). Так что Берлин теперь прибегал к помощи других Городов в передаче писем. Грантер закатил глаза. Но, думая об Анжольрасе и зная, как искренен Берлин, он предложил обратиться к Венеции или Риму. Любой из итальянских Городов был бы рад помочь поддерживать между ними переписку. В конце концов, нет ничего романтичней запретной любви. Покуда она между двумя Городами. Потому что даже Берлин знал, что с людьми можно спать, играть и дружить, но только не любить их. Там, в конце его письма, написанное поспешно и тут же перечеркнутое. Я помню Старого Фрица[3]. Его смерть почти убила меня. Не делай этого с собой. Этот же совет эхом раздавался по Европе. Но Грантеру все еще снилось золото. Он все еще утопал и нуждался в толчке, который позволил бы выбраться на поверхность и задышать вновь. Во все возрастающем отчаянии он обратился к еще более опытным Городам, тем, у кого были империи и золотые века за плечами. Копенгаген. Ахахахахахаха. Ты в дерьме. На этом письмо кончалось. И оно было просто… Да кто вообще письменно изображает смех? (Грантера внезапно охватило ужасное видение встречи Копенгагена и Эдинбурга с Баорелем, дерущихся или, что еще хуже, ладящих друг с другом) И Афины. Он все еще ее остерегался. Она была одним из древнейших Городов Европы. Она была наблюдателем пламени, обуявшего Древний Рим. Она была частью свирепой войны, в которой ее братья и сестры полисы поняли, что в Греции может быть лишь одна столица, начав вести безмолвную борьбу друг с другом. Несмотря на то, что древняя религия ныне увядала, однажды Афинам поклонялись как Афине. Не удивительно, что именно богиня войны устояла, перерезав горло Спарте-Аресу и сжегши его остатки, прежде чем тот мог восстановиться. И, несмотря на то, что силы ее теперь ослабились, о влиянии того сказать было нельзя. Города всего мира писали ей, прося совета. Какая-то часть Грантера надеялась, что его письмо затеряется среди прочих. Рассчитывать на такую удачу было глупостью с его стороны. Дитя. Не лучший способ начать письмо. Страница излучала разочарование. Я – последняя из греческих Городов, которые однажды были божествами. Это означает, что на мне лежат ответственность за наше прошлое и обязанность присматривать за храмами, помнить то, что было. Остальные молоды и не знают, каково это, когда кто-то молится старым богам. Я знаю. Цветы в Дельфах распустились вновь. Кто-то поклоняется Аполлону. Вначале, я была ошеломлена. Одна молитва не способна вызвать подобное восстановление. Даже самый фанатичный человек не в силах заставить цветы распуститься. А затем, я получила твое письмо. Несмотря на то, что человек не в силах возродить старые обычаи, преданность Города способна вызвать шевеление. Я знаю, что ты, возможно, не рассчитывал на подобное. Ты называешь своего человека “золотым богом” скорее из обожания, нежели преклонения, и все же, из этого складывается тревожная картина. Если твоя любовь способна заставить цветы распуститься, в ее силах и поглотить тебя, и точно сильнее, чем того заслуживает человек. Твои действия нездоровы, это одержимость. Беги от этого как только можешь, дитя, иначе оно повредит тебя до непостижимости. Искренне, твоя Афины. Что ж. С этим он поспорить не мог. Слова Анжольраса о вознесении его на пьедестал в итоге подтвердились. Он не думал, что все настолько плохо, но, видимо… Что он делает? Грантер выпил еще и постарался посмотреть на ситуацию здравым взглядом. Ищет поддержку или отговорки, чтобы перестать гнаться за Анжольрасом? Ему не нужны были мнения других городов. Советы, конечно, приветствовались, но не им руководить его действиями. А их было много: подсказок, приказов, подстреканий. И все несли в себе одну и ту же мысль: не влюбляйся в человека. Избегай чувств, дави их – словно такое вообще возможно. Словно любовь можно просто взять и выбросить. А потом пришло письмо от Лондона. Я аплодирую растущей тонкости твоих намеков. Я едва уловила сарказм последнего послания. Отвечая на твой вопрос, я получила те письма, просто не хотела отвечать. Тебя война словно и не касалась. Что ж, некоторых из нас она затронула. Свой первый ответ я послала лишь за тем, чтобы подтвердить наше нынешнее перемирие, в надежде, что на этом ты меня оставишь. Видишь ли, несколько лет назад я была влюблена в человека по имени Нельсон. Он был моим всем, и его у меня отобрали. О нет. Грантер потер переносицу. Ему стоило ожидать чего-то подобного. В отличие от остальных, у Лондона была склонность влюбляться в людей. Чосер, Матильда, Генри V, Елизавета и Шекспир были лишь немногими из них. Ее сердце было широко, как море, и, пусть темное и глубокое, пустым оно не было. В этом они были схожи. Он заставил себя продолжить читать. Как только это произошло, во мне было больше ненависти к тебе, чем ты способен вообразить. Я преследовала французов через всю Испанию, ожидая момента, когда ты появишься на поле сражения, чтобы я могла вырвать твое чертово сердце. Но тебя там не было. Тебя там никогда не было, и моя ярость так и не нашла выхода. Мне бы очень хотелось тебя ненавидеть, но ты, милый Париж, усложняешь ситуацию. Серьезно, пренебречь империей из любви к своим людям. Только твоя печаль способна выстроить чертову империю. Никогда не меняйся. С того момента прошло уже какое-то время, но недостаточно. Я успокоилась. Не ты выстрелил из ружья. Да и я наносила тебе удары похуже. Быть может, это даже в какой-то степени справедливо – любовь за любовь. Нельсон за Жанну, погибших за недостойных нас. И все же, из какого-то затерявшегося порыва любви, я хотела тебя игнорировать. Но звучание барабанов я игнорировать не могу. Не моих, конечно. Мои англичане, во всей их дикости в белых перчатках, начали отбивать свой собственный бой, чтобы заглушить все прочие. (Прямо как поработившие нас римляне. Кажется, история повторяется). Я говорю о твоих. Теперь они достигают меня и через море. Пару дней назад Кардифф пришла ко мне, сказав, что тоже их слышит. Она была напугана. Что-то случится с тобой. Что-то ужасное, – не в том смысле, который теперь придают этому слову люди – я имею в виду грандиозное; грандиозное и невообразимое. И не только с тобой, со всей Францией. Бог знает, они не слышат тот же бой, что слышим мы. А все же, что-то бьется под водой, и оно способно создать волну. Если не будешь осторожен, это может затронуть всех твоих людей. Поэтому я тебе пишу. После стольких лет, я не могу не чувствовать себя ответственной за ту глупость, что ты совершаешь, чем бы она ни была. Ты сказал, что влюблен. Это, несомненно, правда. В последнем твоем письме ты звучишь живым, как никогда. Что будет дальше, решать тебе. Знаю, что должна сказать тебе бросить этого человека, так же, как ты предупреждал меня о Елизавете. Я могла бы сказать, что так будет безопасней, что без Анжольраса (какое у него, собственно, имя?) будет проще, но мы оба знаем, что любовь так не работает. И, откровенно говоря, когда это мы шли простым путем? Ты будешь страдать, безусловно. Ты будешь разбит, и сердце твое будет разбито. Ты падешь. Это неизбежно. Так почему бы не насладиться полетом, пока ты еще в небе? Навечно твоя, Лондон. Крайняя искренность последних слов совершенно сбила Грантера с ног. Он стоял онемевший и беспомощный, в то время как его израненное сердце ныло счастьем таким нежным, что он, казалось, вновь истекает кровью. (Он потянулся сквозь воду, туда, где был свет) И затем, одна последняя записка, настроченная поверх брошюры и в спешке подсунутая под дверь. Позволь мне убедить тебя. – А. (Он вырвался на поверхность и вздохнул)