We Undead 2.0

— Не замёрз? Этот басистый, пропитый и прокуренный от и до голос, что каким-то приятным эхом раздаётся в барабанных перепонках, невольно заставляет вздрогнуть. Заставляет в неком блаженстве прикрыть глаза и даже нелепо улыбнуться. Дилан, который сидит на облюбованной крыше уже час или два, или хер его вообще разберёшь, медленно выдыхает в атмосферу едкий полупрозрачный дым и на секунду оборачивается, чтобы мельком взглянуть на стоящего в проёме небольшой дверцы Джордана, по-отцовски строго сложившего на широкой груди руки. — Ты когда-нибудь влюблялся? — звучит почти как ответ на поставленный минуту назад вопрос. Звучит жалобно и жалко, будто крик о помощи. А Чарли по-доброму усмехается, хмыкает и присаживается на сложенный из металлических пластин холодный карниз. Достаёт из лежавшей неподалёку белой пачки сигарету, подкуривает и беглым взглядом осматривает пестрящий ночной жизнью город под собой. — Красивая? — спрашивает он куда-то в никуда, словно не слышит тех умоляющих ноток в грубом баритоне. Альварезу хочется засмеяться. Да так громко и надрывисто, чтобы ещё потом несколько минут истошно пытаться восстановить дыхание. Альварезу хочется смеяться, но он лишь тихо говорит: — Смотря по чьим меркам судить. — Когда и в кого ты уже успел втюриться? — как-то недоверчиво фыркает Джордан, дёргая бровью и поджимая к себе одно колено. — Сам же однажды говорил, что любовь — последнее дело. А теперь тому хочется взвыть — прямо как раненному в лесу зверю, одиноко брошенному на произвол судьбы. Теперь тому хочется драть грубыми лапами землю и при каждом удобном случае взывать к господу-богу, жалуясь и ворча, мол, и где ты сейчас, святоша? Где ты, когда так нужен? Но подавив в себе животное начало, Дилан морщится. Щёлкает по уже скуренной сигарете и отбрасывает её куда-то вниз — жаль, если кому-то на голову. Потом отрывисто вздыхает и начинает говорить. Долго, подбирая правильные слова, растягивая в них звуки и выстраивая красивые, наполненные красочными оборотами предложения. Он ни с того ни с сего вдруг начинает раскрываться, подобно какому-нибудь цветку на засеянном поле. Плюёт на все свои принципы о том, что разговоры — чушь собачья, которая не приносит никакой пользы, и говорит. Выкладывает всё подчистую. Не утаивая, не скрывая. Честно и с душой. А Син слушает. На самом деле слушает, что какая-никакая, но редкость. Слушает и позволяет рассказу впитываться в какой-то потаённый участок мозга, будто бы не хочет, чтобы этот рассказ однажды исчез, не хочет, чтобы он просто так взял и испарился, оставив после себя лишь никчёмные обрывки фраз, которые, честно говоря, ни о чём потом и не скажут. Син молчит и не перебивает — боится, что приятель потеряет ход мыслей, что на этом всё кончится и вернётся на круги своя, что, сказать по правде, херня полная. Син не слепой и не дурак, вторые, а то третьи и десятые сутки он наблюдает за рассеянностью мексиканского амиго, за его нежеланием шутить и ходить по местным барам. Он наблюдает за всем этим и постоянно откладывает разговор на когда-нибудь, каждый раз вторя самому себе, мол, ладно, подождёт. А такое ждать не будет, выльется однажды во что-то навроде загубленного здоровья или реанимации, а там уже и поздно будет, и не нужно будет ничего откладывать — потому что и смысла уже нет. — А она-то что? Она-то тебя любит? — прерывает затянувшееся молчание щекастый. — Нет, — легко, без драматических пауз отвечает тот. — Врёшь поди? — Джордан глупо усмехается и делает последнюю затяжку. — То есть… ты же чёртов Фанни Мэн, как тебя можно не любить? — Очень просто, как видишь. — Но я не верю, чувак, — он спешно выдыхает и поворачивается корпусом к другу. — Ты ведь кумир тёлочек, тебе никогда не надо было особо напрягаться, чтобы влюбить в себя кого-то. Я имею в виду… ты всегда урывал лучших из лучших, не делая при этом практически ничего. — Здесь особенный случай. — Да брось… она что, звезда какая-то поднебесная? Чтобы не влюбиться в тебя, нужны серьёзные мотивы, — Чарли на секунду мечтательно прикрывает веки, невольно вспоминая школьные деньки, когда Альварез отбивал у него девчонок и с гордо поднятой головой уходил с ними в обнимку. — А знаешь… — теперь у него будто воодушевление через край плещет. Он встаёт, пару раз стучит приятеля по плечу и затем говорит: — звони ей. — Чего? — у Дилана тогда глаза почти на лоб лезут. Он с истеричной усмешкой оборачивается и хмурится. — Чего слышал, — фыркает тот. — Доставай свой телефон, набирай её номер и говори, что ты не сучка какая-то, что бегать за ней не будешь и что она вообще не знает, от кого отказывается. — Это крайне глупая затея, — осудительно протягивает Альварез, поднимаясь на ноги и нелепо фиксируя руки за спиной. — Не думаю, что… — А тут и думать нечего! — прерывает его Син. — Ишь чё удумала, змеюка. Ни одна баба не смеет отвергать моего брата, помнишь? И Фанни помнит. Конечно он, блять, помнит, потому что слова, сказанные когда-то там, с десяток лет назад, хорошо врезались прямо под корку головного мозга. Врезались и оставлять не собирались. И потому что теперь, эти слова, так часто всплывавшие в его голове, будь он на сцене или просто в компании друзей, больно сдавливали виски и мешали дышать. — Чарли… — Так, короче, ты либо сам звонишь, либо это делаю я. И почти перепуганный от такого напористого тона Дилан, поджав губы, достаёт телефон. Тычет влажными пальцами по экрану и затем подносит устройство к уху, буквально прожигая взглядом карие, наполненные своеобразным гневом глаза. — Ты это… ты не тот номер набрал, идиот. Ты мне позво… И тогда альварезовская «возлюбленная» замолкает. И только тогда эта совсем не девушка, начинает соображать. Джордан начинает соображать. До него начинает доходить, что та, кто покорил мексиканское сердце — он сам. Что нет на самом деле никакой расфуфыренной мадам, которую он там себе напридумывал, нет у неё комплекса бога или ещё чего, что мешало ей быть с Дилом, потому что… — Ты всё это время говорил, блять, обо мне? — Я понимаю твою злость, — каким-то виноватым голосом произносит Фанни, отшагивая назад и сглатывая подступивший к горлу ком. — Я не… — Слушай… — он решительно выдыхает и, повертев в разные стороны головой, пытается сформулировать продолжение. — Мы можем просто сделать вид, будто ничего не было, окей? Всё будет так, как было прежде, обещаю. Тебе не о чем беспокоиться. Террелл, от наплыва такого объёма информации, хватается за волосы и даже сжимает часть в кулаках. Разворачивается лицом к той ещё приоткрытой дверце, лупит глаза на виднеющуюся лестничную площадку, но хорошо знает, что уходить ему совсем не хочется. Чувство, которое разом захлестнуло его, не злость вовсе — скорее, удивление или… шок. Но он не может злиться. Как бы не хотел, всё равно не может. И принимая эту свою якобы беспомощность, он просто поворачивается обратно, сдержанно цокает и делает пару шагов вперёд, настигая эпично застывшего на фоне почти восходящего солнца друга… или не друга уже. Осторожно кладёт одну руку ему на плечи и почти шёпотом произносит: — Я думал, что это будет кучерявый. — Прости, что разочаровал, — сквозь истеричный смешок проговаривает тот, чувствуя приятное тепло в районе макушки — синовские губы.