август 2006
Фенрир в приступе щенячьего восторга носился вокруг дома, катался по траве и выслеживал кого-то. Лави постоял немного, наблюдая за ним, наслаждаясь свежим воздухом, потом бросил взгляд на небо. Собирался дождь. Подождав еще пару минут, он отправился на поиски. – Росвелл, я вроде просил... Он вошел в гостиную, бросил взгляд на диван и смолк. Улыбнувшись, достал из одной коробки дорожный плед и накрыл сына. Росс, педантично снявший перед сном ботинки и куртку, тут же навернул вокруг себя кокон и довольно улыбнулся во сне. Лави взъерошил ему волосы, поцеловал в висок и вышел. Росвелл всегда старался быть серьезнее и старше своих лет, но по сути был еще мальчишкой. Хотя Лави никогда бы ему этого не сказал. Он быстро перетаскал оставшиеся сумки, перебрасываясь с Вивиан беззаботными смс-ками, состоявшими в основном из воспоминаний об их путешествиях еще до рождения первого ребенка и о коротких походах после. Потом загнал машину под навес, зашел в дом, плеснул себе кофе и присел на диван. Росвелл все так же спал, только теперь забрался под плед с головой. Рюкзак одиноко горбился у изголовья, вывалив на пол часть содержимого. Росс глубоко вздохнул, придвинулся ближе, бессознательно обхватил бедро Лави рукой и уткнулся в колено лбом. Мужчина усмехнулся. Ему было хорошо и спокойно. Спать совершенно не хотелось, можно было и посидеть. Росвелл взрослел стремительно, начал отдаляться. В Миннесоту вот явно не особо рвался. Еще немного – и такие моменты навсегда канут в прошлое. Это злило, огорчало, и даже понимая, что уже совсем скоро нужно будет отпустить парня, дать ему жить своей жизнью, Лави в душе отчаянно сопротивлялся. Рядом с рюкзаком лежал альбом. Росс всегда с огромным удовольствием делился своим творчеством, поэтому Лави безо всякой задней мысли поднял его и открыл. Ему очень нравились дорожные наброски Росвелла – молниеносные, небрежные и в то же время напористые, четкие, которые тот делал так, как иные фотографируют на телефон. Несколько нарисовано в излюбленной манере: одной линией. В прошлом году Росвелл даже поспорил с преподавателем и нарисовал целую картину, не отрывая карандаша от бумаги. И выиграл поездку в Британскую Академию Искусств. Вив тогда чуть не лопнула от гордости... Некоторые листы были выдраны и склеены вместе в длину: для панорамных рисунков. Здесь таких было пять. Лави долго их разглядывал. Страницы тихо шуршали в руках. Перед ним открывалась Америка глазами Росвелла. Удивительная и уникальная. Лави с удовольствием бы по такой прокатился. На последнем листе по памяти нарисована была семья. Замена семейной фотографии. Мини-комикс. Вивиан в обнимку с нереально огромным гроссбухом и "паркером" в собранных в пучок волосах. На диване Джо и Фенрир. В пузыре над головой Джо Росс нарисовал хаски в очках и с томиком Байрона в лапах. Над головой пса – пузырь с Джо с миской корма в руках. Лави съезжал по перилам навстречу Росвеллу, у которого волосы встали дыбом от ужаса. Внизу сделана была приписка: "Семейка Эккеров". Один из сотен их секретов – Росс был ничуть не меньшей ехидной, чем сам Лави, просто реже это показывал. Усмехнувшись, он хотел уже было закрыть альбом, но обратил внимание на пухлую вклеенную папку в самом конце. Обычно ему даже в голову не приходило туда лезть, но сегодня руки шли вперед головы. Там оказались наброски – яркие, чувственные. Росс потратил на них много времени. Собственно, часть уже и не наброски, а готовые рисунки. Несколько девушек – невысоких, тонких, гибких, с насмешливым прищуром. Росвелл любил таких еще со школы. Очень красивый худенький юноша, темноволосый и темноглазый. Глядя на эти наброски, усомниться в отношениях, связывавших юношу и его сына, было невозможно. Так Росвелл рисовал только тех, с кем трахался достаточно долго. И нарисован парень был в чем-то даже лучше девушек. Сердце вдруг неприятно кольнуло: Росс никогда не рассказывал, что у него были мальчики... Следом снова шли наброски девушки, уже постарше, судя по всему, последней подруги – более жесткие, зрелые. Лави запоздало сообразил, что эти рисунки были для Росса чем-то глубоко личным и для посторонних глаз не предназначались. Он хотел уже убрать их обратно в папку, но взгляд зацепился за следующий лист. С изображением самого Лави. И для этого рисунка он точно не позировал. Недоумевая, он машинально перебрал оставшееся – два или три десятка набросков. Рисунки были очень эротичны, а то и откровенно порнографичны. Лави никогда не думал, что может так выглядеть со стороны. Тем более в глазах сына. В голове что-то натужно щелкнуло и неохотно провернулось. Во рту вдруг пересохло. Лави бросил короткий взгляд на Росвелла – тот по-прежнему безмятежно спал, – осторожно высвободил ногу и сполз на пол, раскладывая наброски перед собой и разглядывая их уже совершенно иначе. Словно оценивая шансы при новой сдаче. Здравый смысл забормотал, что этого не может быть, что это абсурд, что ему кажется. Но здравый смысл спохватился поздно. Все, с кем сын когда-либо встречался, имели заметное сходство с Лави Эккером, и теперь игнорировать его было невозможно. Лави невольно дернул рукой, опрокинул чашку, и несколько мгновений смотрел на расплывающуюся по полу коричневую лужу. В голове словно зажигалась и гасла аварийная лампа. В груди растопырился холодный колючий дикобраз. Наконец он заставил себя сдвинуться с места, стащил рубашку и накрыл пятно за пару мгновений до того, как оно дотянулось до первого рисунка. Еще раз оглянувшись на Росса, тихо собрал и сложил наброски в прежнем порядке, вернул альбом на место. Двигаясь как заржавевший автомат (казалось, что скрип отдается эхом по всему дому), разобрал часть сумок, бросил рубашку в стирку, погасил везде свет, свистнул собаку и ушел к себе. Лави так и не научился толком проживать сильные отрицательные эмоции. Лэнгдон говорил, что становится легче, если перевести их в движение – побить посуду, поколотить подушку, наколоть дров, сесть на велосипед и уехать настолько далеко, насколько хватит сил, пойти в спортзал на дорожку и бежать, пока не зазвенит в ушах... Пользу всего этого Лави прекрасно понимал – и никогда не мог воплотить. Эмоции сковывали его по рукам и ногам, стискивали в железных объятиях, заставляли замирать на месте и задыхаться как рыба на льду. И как рыба же он временами дергался в мучительных спазмах бестолковых резких движений, всей пользы от которых и было, что исчезновение нелюбимой чашки или потеря скатерти, которая никому не нравилась, и то – если повезет. Он забился в низенькое кресло, обхватил рукой горячее собачье тело и замер так, глядя в темноту, которая больше была внутренней, чем внешней. И в этой темноте безупречная память щедро делилась с ним запасами, услужливо подбрасывая новую картинку, едва Лави успевал осмыслить предыдущую. Логика не менее безжалостно расставляла эти картинки по местам, выкладывая пугающий паззл. Росс, переставший сопровождать их с Вив и Джо на любимые пустынные пляжи, где можно было не думать про купальные костюмы. Росс, избегающий тактильного контакта. Росс, связывающий его трясущимися руками и, словно боясь обжечься, хватающийся за блокнот. Росс, который больше не просит позировать. Росс, который так внезапно уезжает из дома за пол-Америки, что это больше похоже на бегство... Все это время... Фенрир, чувствуя, что с хозяином что-то не так, тихо скулил и пытался дотянуться языком до лица, но даже когда ему это удавалось, Лави не замечал, только сжимал сильнее пальцы в густой шерсти. Отчего-то пришло в голову, что он испытывает совсем не те эмоции, какие надо испытывать отцу, который только что узнал о том, что его хочет собственный сын. Но – что должен ощущать человек в такие моменты? Он даже не понимал толком, что именно чувствует. Без сомнения, его шокировало внезапное открытие, напугало, но почему-то не разозлило, не оскорбило, хотя… Должно было? Уже под утро он забылся тяжелым тревожным сном прямо в кресле. Показалось, что едва успел закрыть глаза, когда на запястье аккуратно сомкнулись острые зубы. Лави с придушенным криком проснулся. За окном брезжил белесый от тумана рассвет. Фенрир встал лапами на бедра и заглядывал в глаза: все ли в порядке, успел ли спасти от кошмара? Лави слабо улыбнулся и почесал его за ухом. Потом скрутило. Навалилось вперемешку – и наброски, и собственнический захват бедра, и вечерние метания, и панические размышления над паззлом из обрывков воспоминаний. И было что-то еще. Что-то важное, что пришло во сне, и теперь не желало отпускать, тянуло где-то в затылке, ломило висок. Но ускользало и в конце концов туманом залегло где-то в подсознании. Лави, едва соображая, что делает, встал, принял душ, оделся, спустился вниз. Молча постоял рядом с диваном, глядя на Росса словно новыми глазами, невольно ловя себя на том, что смотреть на него приятно. Всегда было приятно, но в последнее время – иначе. Одернув себя, вышел в кухню, налил в термокружку кофе и отправился за лошадьми. Даже за рулем не удалось ни успокоиться, ни упорядочить хаотическую пляску мыслей. В основном, бессвязных, сумбурных, перескакивающих с предмета на предмет и ни на чем не задерживающихся. Мешанина эмоций подавляла, не давала не то что мыслить здраво, но даже просто – мыслить. Джексон был так любезен, что встретил его, сам повел показывать лошадей, помог выбрать седла и рекомендовал не пользоваться мундштуками. Они быстро разговорились – фермер почуял в Лави лошадника и рассказывал о своих красавцах не меньше получаса. Общение немного отвлекло, но на пути обратно Лави вернулся к проблеме, и в конце концов неохотно, словно продираясь через болотную жижу, вспомнил свой сон. А сразу за тем – что это был далеко не единственный подобный сон. Их было много, он не помнил лишь как давно они снятся. Машину повело. Эккер не видел дороги: вместо серого с прочернью полотна стояло перед глазами лицо Росса, его расширенные зрачки, жесткий рот. Руки, заплетенные венами уже в этом возрасте. Напряженные плечи... Тело против воли свело, выгнуло... Фенрир оглушительно взвыл, дернул когтистой лапой ногу, и Лави очнулся, коротко выругался, возвращая машину на полосу. Мимо, трубя как недовольный слон, промчался по встречке трейлер. Лави съехал на обочину и остановился. Его трясло. Он вышел, с трудом успокоил взволнованных лошадей в прицепе (животные хорошо чувствовали охватившую человека панику и поначалу лишь больше тревожились). Но заставить себя снова сесть за руль смог только минут через двадцать. Сообразив, что уже в сотый, нет, тысячный раз по кругу думает одно и то же, гоняя, как заезженную пластинку, Лави вздохнул. Ясно было, что сейчас он решение принять не сможет. По крайней мере, такое, какое могло бы устроить всех. А значит, нужно было как-то успокоиться, взять себя в руки и… Вот это самое "и" растворялось в ворохе вопросов. – И понаблюдать, – наконец с силой выдохнул он вслух, захлопывая дверцу и пристегиваясь. В конце концов покерфейс был его профессией наряду со всем остальным, что делало покер покером. И все время – пока ездили по округе, пока ловили рыбу в отдаленных озерах, пока бродили постоянно промокшими от росы или тумана в поисках грибов, пока дурачились с Фенриром и возились с лошадьми и лодкой – Лави наблюдал. За собой, за Росвеллом. За тем, как тот реагирует на поддразнивания, за своим желанием дразнить и заигрывать. И память подсказывала: да, так уже было – и не раз. Он не пытался анализировать или делать выводы, хотя это давалось нелегко. Ему важно было увидеть и понять правду. В первую очередь – о себе. Много времени не потребовалось. И оставалось только удивляться, как не замечал раньше и как мастерски умудрялся пудрить самому себе мозги. Через неделю он отправился за продуктами и по пути завернул в местный костел. Внутри было тихо и немного сумрачно – здание окружали высокие деревья. Лави зажег пару свечей, коротко помолился о ниспослании мудрости и терпения, прошел в боковой неф и сел там, пытаясь сообразить, что же теперь делать. Самым правильным казалось поговорить со священником, исповедаться, принести покаяние, а потом отпустить Росвелла и не видеться до тех пор, пока тот не вырастет из своей влюбленности, не найдет себе пару и они не забудут об этом. Вот только где-то в глубине души сидела уверенность, что им обоим будет не так-то просто это сделать. В особенности теперь, когда Лави сообразил, наконец, чего именно ему так хочется рядом с Россом. – Извините, могу я вам помочь? Лави вздрогнул и в замешательстве уставился на священника. В голове все разом взбаламутилось. "Ну, давай же. Это твой шанс." Но что он скажет? Что отвратный отец? Проглядел то, что проглядеть мог только слепой? И, похоже, развратил собственного сына? А главное, что может ему сказать святой отец такого, чего не сказал уже себе он сам? Лави медленно покачал головой. – Нет. Думаю, не можете. И никто не может. Кроме него самого. – Я вас раньше не видел. – Я отдыхаю здесь. Я из другого штата. Вы не против, если... – он улыбнулся и посмотрел на распятие. Священник кивнул и удалился. Лави еще минут десять сидел и молча смотрел на Христа – застывшего в эйфории, с нездешним взглядом. Потом он встал и вышел. Против обыкновения вера и молитва не помогли. Либо недостаточно Лави верил, либо хреновый из него был христианин, либо проблема была не из рядовых, либо все вместе. У них оставалось еще почти полторы недели, и Лави предложил пойти по реке на каноэ. Изначально – чтобы после физической нагрузки не оставалось мыслей ни о чем, кроме отдыха и еды. Тщетность этой надежды он осознал уже на второй день. А после внезапного паводка и спасения звереныша, устроившись в кольце рук, он окончательно убедился в том, что от наваждения избавиться не так-то просто. Сука-память помогать не стремилась. Услужливо подбросила воспоминание о рождественском вечере прошлого года. О том, каким горячим было тело Росвелла, какими желанными и до чертиков правильными ощущались и его объятия, и его дыхание на щеке, и жесткие пальцы в волосах, и тихий чуть охрипший голос. Росвеллу понадобилось лишь немногим больше часа, чтобы вывести его из сабдропа. И Лави даже не мог понять, что более странно – что это удалось, или что он сам этому не удивился и принял как должное. Потом каникулы подошли к концу. Как ни тяжело было сдерживать себя и контролировать каждое свое движение и почти каждое слово, отпускать Росса в Питтсбург не хотелось. Лави уже ощущал настоятельную потребность в разговоре. Но пока не знал, где, когда, как и о чем разговаривать. Идея насчет "где" и "когда" пришла к нему прямо в аэропорту, и он позвал Росвелла с собой в Мексику, ожидая, что тот, скорее всего, откажется. Но Росс почему-то согласился. Возможно, от неожиданности. Или не смог отказать сразу. Так или иначе, Лави выиграл немного времени. Которого, он надеялся, хватит на то, чтобы продумать их будущий разговор. Но думалось плохо. Без Росса в домике было пусто и тоскливо. Не спасали даже длительные прогулки в сопровождении пса. Вечера тянулись невыносимо долго, заполненные нескончаемым потоком мыслей. Лави попеременно захлестывало то страхом, то стыдом, то удивлением, то жаром от воспоминаний, то приступами горькой иронии. Он то рвался немедленно позвонить Россу и признаться в том, что его чувства взаимны, то напоминал себе, что раз сын столько сил и времени положил, пытаясь скрыть их, значит, наверняка не хочет, чтобы он знал, планирует нормальную жизнь, возможно, проходит терапию. Что, к слову, и ему не помешало бы. Лави поговорил с личным психоаналитиком, но так и не смог себя заставить рассказать все полностью. Все пытался сделать разговор абстрактным. В конце-концов Лэнгдон не выдержал и отказался помогать, пока Лави не сформулирует запрос и желаемый результат, и Эккер оставил его в покое. Еще немного подумав, он разыскал хорошего специалиста, занимавшегося в том числе проблемами инцеста, набрал его, договорился о приеме и отправился в соседний штат. К сожалению, и эта встреча ничего не дала. То есть, Лави верил, что с помощью Саймонса рано или поздно справился бы со своим влечением, но где-то в середине сеанса он вдруг понял, что совсем не хочет справляться. И это оказалось страшнее всего. Распрощавшись с ним, Лави вернулся в Миннесоту. Осень, верховая езда, рыбалка, прогулки без Росса совершенно не радовали. Оставаться здесь и дальше было бессмысленно, поэтому он вновь вернул лошадей владельцу и отправился в Саванну – забросить вещи и Фенрира. Дома, к его удивлению, удалось перехватить Вив. Пока жена жизнерадостно делилась планами расширения компании, когда Джоан доучится и сможет управлять небольшой "дочкой" или просто возьмет на себя часть дел, он смотрел на нее и думал о том, что если она узнает, ее удар хватит. И, весьма вероятно, совсем не в переносном смысле. С трудом вернув себя к реальности, Лави сумел покивать в нужных местах и даже искренне восхититься. – Главное, чтобы твои планы совпадали с планами Джо. – Да она спит и видит себя топ-менеджером, – усмехнулась Вив. Потом вперила в него внимательный взгляд. – Ты плохо выглядишь. Что-то стряслось? "Катастрофа". – Нет. Все в порядке. "Надеюсь, Росс не делился ничем с Энн". Вивиан еще раз окинула его взглядом и отпустила из дома только под обещание обязательно рассказать, если что-то случится или понадобится помощь. Лави сдержал желание попросить таблетку от памяти, на данный момент представлявшей одну из двух основных его проблем. Память Лави напоминала стальной капкан. Он мог в точности пересказать свою жизнь почти день в день с детства, не исключая даже самых ничтожных деталей. И так же подробно – жизнь Росса с самого рождения. Дав требуемое обещание, он быстро собрался и уехал, гадая, чем можно было бы помочь больному извращенцу, который умудрился влюбить в себя собственного сына, кроме как электрическим стулом.1974–1979
Самым ранним воспоминанием Лави были вязы. Старые, корявые, с прозеленью, с ветвей свисают длинные бороды испанского мха... Ему все казалось – вот, сейчас выглянет кто-то из волнистой проседи, скользнет меж стволов неясная фигура. Или уже скользнула – на границе зрения, там, где живут все страхи и где обитает волшебство. И он пугал, очаровывал, радовал, убаюкивал и будоражил сам себя причудливыми историями про жителей вязовой рощи. Иногда он делился этими историями с Эльзи, которая в ответ рассказывала ему старые негритянские сказки – о хитроумном Ананси, о богах Ньяме и Асасе, о скупой Гиене, о мудром Зайце, глупом и сильном Льве и прочих африканских героях. Это были счастливые воспоминания, наполненные золотистым сумеречным светом и шепотом снов. Потом к ним присоединился дом. Молчаливый, полный секретов и тайн. Можно было исследовать его бесконечно. Всегда находилось что-то новое. И всегда оставался шанс так что-то и не найти – это было самым захватывающим. Лавиния, бабушка Эккер, была королевой этого маленького государства и управляла им железной рукой. Долгое время она была для Лави альфой и омегой мира, в котором он жил. Именно она, а не какая-нибудь религия, не законы, не мнение окружающих, определяла степень его вины, меру наказания, уровень заслуг и величину награды. И каждый новый раз не соответствовал предыдущему. Потому что Лавиния играла по своим правилам, и они постоянно менялись. И если кто-то хотел сыграть с ней, нужно было предугадывать эти правила, вовремя под них подстраиваться. Лави это удавалось нечасто. Но он снова и снова пытался. Он любил ее – осторожно, с опаской, как любят грозу или наводнение. Бабушка была всей его семьей, если не считать многочисленных двоюродных бабушек, дедушек, дядюшек и теток и их зачастую невероятно вредных детей. К счастью, многие считали старое поместье слишком мрачным, а болотные испарения слишком вредными для здоровья и приезжали нечасто. Отца, красавца-военного, героя Вьетнама, он воспринимал весьма абстрактно: его фигура находилась примерно на одной доске с медальонами святого Христофора, распятием или музейным экспонатом. Мимо алькова, где Лавиния хранила фотографии, письма и разные документы сына, мальчик проскальзывал неслышно, стараясь, чтобы темные глаза с большого портрета не выхватили нарушителя спокойствия. Но они, конечно, всегда выхватывали, и часто случалось так, что Лави, пригвожденный нарисованным взглядом к месту, замирал и подолгу не мог оторваться от манящего красноватого полумрака алькова. Потом его спугивал какой-нибудь звук, и Лави сбегал за дверь и терялся среди деревьев, гадая, почудился ли ему влажный живой блеск в глубине зрачков Этьена. Матери он не помнил вовсе. Как будто ее не существовало. В доме не было ничего, что позволяло бы думать, что у него была мать. Но, конечно, к шести годам Лави уже догадывался, что мама есть у всех. Иногда он лежал в постели и тщетно пытался представить, какой она могла бы быть – наверняка красивой и очень улыбчивой. Иногда тайком, украдкой искал в доме следы ее присутствия. Но их не было ни здесь, ни в городском особняке. – Ты мог бы называть мамой меня, – ответила как-то на один из бесчисленных вопросов Лавиния. Лави взглянул на нее немного удивленно: взрослые порой вели себя загадочно и говорили презабавные вещи. – Ба, ну как ты не понимаешь, – улыбнулся он так, словно она была младше его и надо было объяснять элементарное. – Ты моя бабушка и вдобавок слишком старая, чтобы быть моей мамой. Лавинию этот ответ почему-то невероятно разозлил. Она оставила его без сладкого на неделю и примерно столько же с ним не разговаривала, пока он не набрал тайком в лесу цветов и не влез поутру на ее постель с извинениями. С постели она его прогнала, поставив в известность, что воспитанные джентльмены так не делают, но цветы ей понравились. Лави знал, потому что они еще долго стояли в вазе на тумбочке у кровати. Единственную фотографию матери он нашел, когда ему исполнилось семь. Уговорами и лестью удалось выманить у Эльзы ключ от чердака. – На! – она сняла маленький ключик, терявшийся в объятиях других, с кольца. – Но верни. – Конечно, – Лави старомодно чмокнул ее сильную черную руку и тут же сбежал, стянув попутно истекающий ромовым соком кекс. Донесшееся в спину "Негодник, что же из тебя в шестнадцать будет?!" заставило его недоуменно пожать плечами. В шестнадцать он станет почти взрослым и будет ходить в старшую школу и водить машину. Это же очевидно. К тому же, это еще через целую тысячу лет. На чердак Лави хотел попасть уже давно. Это было единственное не разведанное и не завоеванное пока место. Поэтому проникал он туда осторожно, готовый ко всему, крепко сжимая в руке меч, который изображал стащенный на кухне у повара нож. Как на вражескую территорию. Проскользнув за дверь, Лави закрыл ее и прижался к растрескавшимся доскам спиной. Сердце отчаянно колотилось, пока он пытался нащупать выключатель. Все чудилось, что кто-то трогает за лицо невесомыми и тошнотворно мягкими пальцами, что бегает кто-то прямо по ногам. И когда зажегся свет, мальчик еле сдержал рвущийся из груди крик. Перед ним колыхалась густая пелена паутины. Пауков Лави не боялся – но не ожидал, что у самого лица и правда что-то окажется. Срезав махом половину белесой гадости, он шагнул вперед. На чердаке был настоящий рай. Старая мебель, стопки книг и нот, огромные канделябры (Лави такие видел только в книгах), древняя утварь (он понятия не имел, как использовалась половина вещей), несколько почти пиратских сундуков и пара комодов. С потолка свисали пучки каких-то трав, две старинные лампы, какие-то железяки, цепи и самый настоящий свернутый кнут. Лави видел на рисунках такие. Он, конечно же, немедленно попытался снять его с крюка, но не удержал, и рукоять пребольно ударила по голове. Сердито потерев шишку, Лави поднял кнут. Был он кожаным, потертым, красивым и тяжеленным – невозможно было представить, что можно ударить такой штукой и не убить. Мальчик почтительно отложил его. Нечего было и мечтать самому повесить на место. Потом он выслеживал пылевых кроликов, сражался на стороне добрых призраков и напоследок играл в детектива и устроил настоящий обыск. В самом дальнем комоде в нижнем ящике обнаружилась большая деревянная шкатулка. Вообразив, что там непременно украденные драгоценности, он немедленно конфисковал ее и открыл. Чтобы проверить. Драгоценностей там было всего две и те скучные – простые желтые колечки безо всяких камней. Одно пошире, другое тоненькое. Под ними лежала стопка писем, перевязанных лентой. А ниже немного пожелтевшая бумага с вензелями и что-то еще. Лави читать уже умел, но не любил документы, считая их скучными. Их он отложил в сторону, зато под ними наконец-то нашел сокровище. С фотографии на него смотрел Этьен – улыбающийся, веселый, совсем не похожий на парадный портрет в алькове. А рядом... Сердце Лави зашлось, пустилось вскачь, а потом и вовсе замерло. Он взял фотографию и поднес ее к пробивающимся через жалюзи полосам света. И глядел и не мог наглядеться на красивое тонкое лицо и две простые черные косы, на черные же глаза, на бронзовую кожу, бессознательно водя по глянцу пальцем. Мама. Ему не надо было даже переворачивать фото, чтобы прочесть на обороте: «Этьен и Чэпи* Эккеры, 1970». Он знал. Он знал, что она есть. У него есть мама! Он сложил в шкатулку все неинтересное, а фотографию забрал себе, спрятал и согрел на груди. Самое большое сокровище этого чердака теперь стало величайшей драгоценностью Лави. Старательно заперев дверь, он бросился вниз по лестнице и столкнулся с Эльзой. – Вот ты где. Неужели все время там и просидел? – экономка незаметно забрала ключ, который он послушно сунул ей в руку, и попыталась смахнуть с него пыль, но Лави не дался, боясь, что, отряхивая, она обнаружит ненароком его тайну. – Ну все. Тебя мадам зовет. Очень сердится. Лави наморщил нос и рванул дальше. Перед комнатой Лавинии он притормозил и вошел уже чинно и степенно. – Где ты был? – Играл, – уклончиво ответил Лави. – Я спросила, не что ты делал, а где ты был. Лави попытался незаметно вытереть пыль с рук о штаны и подтянулся. Бабушка и впрямь была не в духе. – В доме. Бегал по дому… Отчего-то ему ужасно не хотелось говорить, что был на чердаке. Он безошибочно чувствовал, что Лавиния взбесится. А они только-только помирились. Чуть дрогнули веки и рука шевельнулась еще менее заметно – но Лави тут же приблизился, послушный знакомому жесту, холодея от понимания, что она догадалась. – Как ты попал на чердак? – нехотя выронила Лавиния, окинув его коротким взглядом. Лави упрямо сжал губы. Надо было смотреть на время. Теперь из-за него попадет Эльзи. Но помимо этого на языке уже тяжело ворочался вопрос, и он сорвался с него прежде, чем Лави успел придумать отговорку про то, что нашел ржавый ключ. – Почему ты ничего не говорила мне про маму?! Почему сказала, что у меня ее нет! Она есть! – выпалил – и сжался весь, заметив, как при первых же словах стискивают набалдашник трости белеющие костяшками пальцы. Бабушка смотрела на него молча почти целую вечность. Лави знал: пытается понять, что именно он мог отыскать на чердаке. И Лави едва не выдал себя, чуть было не прижал к груди руки, защищая фотографию. Но все же сдержался. – Мама! – наконец почти выплюнула Лавиния. – Ни одна женщина, бросающая своего ребенка ради гулянок и мужиков, не имеет права называться матерью. От Этьена ей нужны были только деньги, имя и дом. Поэтому когда ты родился, она сбежала. Поняла, что ничего из этого не получит. Лави дернул головой. Каждое слово вонзалось в сердце, словно кинжал. И за укусами этих кинжалов он чуял фальшь, хотя не смог бы объяснить, в чем. Просто чувствовал, что бабушка врет, что-то не так в этой вроде бы складной обвинительной речи. Но доказать не мог. Не мог и защищаться – от волн ненависти, от презрения, от яда, который лила на него Лавиния. Только бессознательно сжал кулаки и уставился с вызовом в сверкавшие сталью глаза. Она ответила безмятежным с виду прищуром. – Теперь ты знаешь, что мама, – она неуловимо выделила это слово тоном, словно отплевываясь от грязи, – у тебя была. И больше я не хочу слышать об этом ни единого слова. Ты понял меня? Лави кивнул. – Повтори. – У меня есть мама, о которой ты не хочешь слышать ни слова. Скорее всего, бабушка прекрасно услышала, что он перечит. И припомнит потом. Но сейчас Лавиния просто встала и подошла к окну. – Я хотела поговорить с тобой о твоем образовании. С сентября ты отправляешься в школу... Поначалу Лави обрадовался. Школа – это значит, на целых полдня уезжать из дома, у него будут друзья, новые книги. Но, к его разочарованию, в школе ему совершенно не понравилось – Лавиния Эккер выбрала дорогое учебное заведение, куда ходили довольно странные, на взгляд Лави, дети. Во всяком случае, детей они напоминали мало, эти копии мамаш и папаш, играющие в манеры, дорогие аксессуары и прочую ерунду. На Лави, дикого и вольного, слишком живого и подвижного, одноклассники смотрели свысока, и мальчик чувствовал себя при них как Золушка на балу, даром, что Эккеры обладали куда большими деньгами, чем значительная часть семей Нового Орлеана, не говоря уже о более знатном происхождении. К концу второго учебного дня он понял, что не желает иметь с этой самой школой ничего общего. С него было достаточно. Разумеется, он понимал, что Лавиния его решению больше не ходить в школу не обрадуется. Оставалось только уйти и избавить ее от хлопот. Вернувшись домой, он воспользовался тем, что бабушка уехала в благотворительный фонд (после чего обычно заезжала в церковь), а прислуга в честь этого устроила сиесту. Дом словно вымер, так что Лави без помех собрал в рюкзак вещи, копилку, на кухне сложил в пакет кексы и запеченную рыбу. Рыбу Лави не любил, но ничего другого не нашел. Налив полную флягу воды, он сбежал из дома. В миле ниже по берегу, он знал, старый Рэди держит лодку. Вот в эту-то лодку он погрузился и безо всяких сожалений отчалил. И тут же забыл и про школу, и про бабушку, и вообще обо всем на свете, растворившись в бесконечных болотных протоках. Парой часов позже он сидел на небольшом островке и печально скармливал рыбу маленькому аллигатору, который еще не научился бояться людей, а уж о том, чтобы причинить вред даже ребенку, ему и мечтать было рано. Сам Лави с аппетитом ел кекс, намаявшись на тяжелых, напитанных влагой и непривычных его рукам веслах. В протоках он давно заблудился и решил стать болотным жителем. Как матушка Полулуна, к которой тайком брала его с собой Эльза, чтобы он послушал еще сказок, пока она выбирает себе новые травы для отваров да крутит для Лавинии ее любимые сигариллы в компании внучек и правнучек матушки Полулуны. Можно даже построить себе домик по соседству – наверняка они не будут возражать. На взгляд Лави, сбежать из дому было отличной идеей. А еще так можно было попытаться найти маму, ведь она тоже бродяга, по словам бабушки. К матушке Полулуне ходили все бродяги, а раз так, значит, и мама вскоре объявится там, нужно только подождать. И Лави твердо решил – дождется. __________________ Raise (Рэйз) – повышение ставки. Подъем, увеличение предыдущей ставки. *Чэпи (алгонкинск. женское имя) переводится как фейри, или волшебная.