Анастасия. Возвращение к жизни

Разумеется, никуда она не уехала. На следующее утро Анна, как ни в чем не бывало, зашла к Владимиру, а следом за ней семенила служанка с подносом. - Доброе утро! – бодро проговорила Анна, глядя на барона, который, кажется, совсем не ожидал ее увидеть. – Надеюсь, вам сегодня лучше? Прошу простить мне мою вольность, но я распорядилась насчет завтрака. А к полудню Михаил Александрович обещался приехать с лекарем. Он нашел где-то замечательного доктора – вроде как француза. И знаменитого. Даже если вы не захотите прислушаться к его рекомендациям, вам наверняка будет, о чем поговорить с ним. Вы представляете, он здесь всего на неделю, а после едет в Гельсингфорс. Она болтала без умолку, словно бы опасаясь, что установившееся молчание разрушит ту стену, которую она усиленно воздвигала вокруг них с Владимиром – стену, которой надлежало оберегать их обоих от всего мира. Но ей пришлось, наконец, замолчать. Владимир недобро усмехнулся. - Вы полагаете, что французский лекарь за неделю сотворит чудо, в чем бессильны оказались те немцы, которых Репнин привозил ранее? Святая наивность! Или вы надеетесь услышать что-то новое? – он все больше распалялся. – К примеру, что все те эскулапы, коих здесь побывало великое множество, ошибались? Что я не разбитый параличом убогий калека, который ходит под себя и ни на что не годится? Вы затем его позвали? Так отмените приглашение! Я не расположен кого бы то ни было видеть! А еще лучше соберите свой багаж и уезжайте куда подальше! И заберите с собой свой бульон! Служанка в ужасе замерла вместе с подносом у изножья кровати. Хоть и прикованный к постели, молодой барин все еще вселял трепет и страх. Анна уже не трепетала. Она побледнела, сверкнула глазами, сжала руки в кулаки и воскликнула: - Хорошо! Хорошо, извольте – я отменю визит доктора Ренье! Но никогда, слышите? Никогда не смейте указывать мне на дверь, потому что я все равно не уеду. Глаша! Поставь поднос и ступай! Я сама помогу господину барону позавтракать. Перепуганная крепостная неловко опустила поднос на прикроватную тумбочку и поспешила унести ноги прежде, чем Владимир Корф разразится громкой и до неприличия красноречивой тирадой. Однако тирады не последовало. Вместо этого барон как-то обреченно посмотрел на Анну и тихо сказал: - Вы ведь все равно не сможете так жить… Так нельзя жить… Уходите, пока не увязли, пока не возненавидели… Я понимаю, вас держит чувство долга, но нет никакого долга. Господи! Как объяснить? - Не объясняйте, - просто ответила Анна, - едва ли вы будете достаточно убедительны, даже если сами верите в то, о чем говорите. - Да поймите вы, я не нуждаюсь ни в вашей жалости, ни в вашем сострадании, ни в вашей помощи! - Довольно того, что я нуждаюсь в вас! – воскликнула Анна. – А теперь извольте завтракать. Чем скорее к вам вернутся силы, тем лучше. Как только вы сможете выдержать долгую поездку, мы вернемся в ваше поместье. Там всем будет проще. С того дня возвращение в Двугорское стало главной целью для обоих. Анна рассчитывала, что в деревне, в родном доме все будет располагать к скорейшему заживлению ран – как телесных, так и душевных. Там всегда было проще, чем в Петербурге, где они оказались у всех на виду. Владимир все еще надеялся, что в деревне Анна, столкнувшись со всеми трудностями, опомнится, а уж он-то ей эти трудности устроит. Да и что таить – он скучал по дому. Этот последний год медленно превращал его в кусок льда. Там, где полыхало пламя войны, он леденел и переставал чувствовать себя смертным. Он вообще перестал чувствовать. В пылу сражений было проще, было легче – там не нужно делать вид, что жив. Там нет смысла изображать из себя кого-то, кем не являешься – публика не та. Публике плевать. Никто не полезет в душу. Мысли о прошлом не преследовали его. Этого прошлого словно бы не существовало. Стирались мысли, стирались лица. Изредка оно беспокоило его с письмами от Мишеля, скреблось в двери, теребило. Но все было проходящее. И лишь ночами ему снилась одинокая фигурка с поникшими плечами, тянущая к нему тонкие длинные руки и умоляющая: «Ты только вернись, вернись ко мне». Просыпался по утрам в мрачном расположении духа, не успев во сне произнести «Не вернусь». Владимиру Корфу не к кому было возвращаться. Потом было сражение. Гул канонады. Свист снарядов. Совсем близко. Страшные, дикие глаза навалившегося сверху Никиты «Барин! Что же вы!». Всего одно мгновение, когда совпало все – мысль о том, что это конец, боль, разрывающая тело, шум в ушах, после которого не будет ничего, и последняя мысль – о тонкой фигуре, шепчущей: «Вернись». В лазарете он то проваливался в черноту, то снова выныривал. Картинки сменялись, голоса были то ближе, то дальше. Пока однажды он не услышал знакомый, почти родной голос Репнина: «Дружище! Что же ты!» И вспомнил, что где-то там, в порохе и дыме остался Никита, рванулся с постели – но с удивлением обнаружил, что так и лежит, не шевелясь, только руки вцепились в простыню. «Эй, полегче!» - это уже снова Репнин. А потом мир перестал существовать. Одно он знал точно – не жилец. Была дорога. Его везли куда-то, бог знает зачем. Он уставал немыслимо и большую часть пути спал. В рот вливали какую-то дрянь, которую он послушно глотал. Его будило ржание коней, крики кучера звучали откуда-то издалека. А однажды, проснувшись оттого, что его больше не трясет в дороге, он увидел Анну. Она сидела у его постели так просто – торжественная, спокойная, несчастная. Она не тянула к нему рук. Она вглядывалась в его черты. А он и верил, и не верил тому, что она может быть рядом. Она что-то говорила ему, но он не слышал ни слова, важно было одно ее лицо, полное надежды. Надежды на что? - Не вернусь, - проговорил он с трудом, отвечая, наконец, той девушке, которую видел прежде во сне, а этой, замершей у его постели, из последних сил прошептал, - уйди. Уже на другой день он узнал, что более не поднимется. Ниже поясницы он не ощущал своего тела. Это было так странно – быть человеческим существом лишь наполовину. Доктора утешали его словами, что силы вернутся, что он сможет вести почти нормальный образ жизни. За тем лишь исключением, что ему никогда больше не придется передвигаться на своих двух. Какая, в сущности, мелочь! Зато он остался жив. Хорошее утешение. С этого дня Владимир возненавидел себя. Вернись он в прошлое, то предпочел бы погибнуть, чем жить так, как суждено ему. Никита погиб зря - так хоть один из них остался бы цел и вернулся домой невредимым. Владимиру Корфу не позволили отправиться в ад. Но забрали вместо него человека, которому там не место. Эта мысль неотступно преследовала его день за днем. Но самое мучительное, самое безжалостно жесткое чувство он испытывал, когда смотрел на сидевшую возле его постели Анну. Он наблюдал за ней сквозь ресницы наполовину сомкнутых век, когда она думала, что он спит. Смотрел, зная, что для них не осталось надежды на будущее. Впрочем, была ли когда-нибудь эта надежда? Однажды они оба уже растеряли все, что могло быть у них. И приняли покорно простую истину – не суждено. Так зачем теперь судьба снова свела их? Насмешничать? И что держит ее здесь тогда, когда ей следует бежать без оглядки, пока не вросла в эту жизнь настолько, что не выбраться? Жалость? Долг? Память о прошлом? Попытки убедить ее, прогнать прочь не увенчались успехом. Сперва он был груб с ней. Это действовало ровно наоборот. Затем он перестал ее замечать – она страдала молча. Каждое утро неизменно входила в его комнату, делая ее светлее. Приносила завтрак, приносила книги, газеты. Он ничем не интересовался. Единственное, что он мог – это приказать приставить к нему сиделку, которая избавила его хотя бы от чувства стыда, но не от отвращения к себе. В конце марта доктор Мандт, наконец, объявил, что более не имеет опасений относительно безопасности для здоровья больного в этом путешествии. - В дороге не сильно гоните лошадей, потихоньку. И запомните, сударыня, - говорил он внимательно слушавшей Анне, оставшись с ней наедине, - родные стены лечат. Нужно, чтобы силы возвращались к нему как можно скорее, иначе он либо с ума сойдет, либо угаснет раньше времени. Ему нужна определенная подвижность. Увидев ее недоумевающий взгляд, доктор пояснил: - Кресло-коляска, эдакое кресло на колесах. Но такое, чтобы он сам катать его мог, без помощи. Я видал однажды замечательные чертежи одного умельца из Бата. Англичане в этом толк знают, уверяю вас. Ежели пожелаете, я отпишу своему приятелю, он поможет. Когда господин барон получит возможность передвигаться самостоятельно, сами увидите, как быстро он пойдет на поправку. - Благодарю вас, доктор Мандт, - с искренней улыбкой отвечала растроганная Анна, - это было бы прекрасно. Они отбыли в деревню в первую неделю апреля, когда сошли снега, и земля выглядела дерзко и холодно, едва лишь прикрывшись первой зеленью. Дворня встречала их с надлежащей почтительностью, однако нет да нет, и мелькнет любопытный настойчивый взгляд – барин-то теперь калека убогий. После того, как мужики снесли барона в его прежнюю комнату, Варя, стоявшая все это время, вцепившись до побеления пальцев в собственный передник, неожиданно завыла. - Господи, да что это делается-то, а? – перепуганная, воскликнула Маруська, прислуживавшая теперь в доме вместо Полины. Вслед понеслись перешептывания, но вой старой кухарки заглушал все. - Немедленно прекратить! – не своим голосом закричала Анна. – Владимиру Ивановичу необходим покой! Ее впервые за всю жизнь резкий рассерженный голос, звучавший совсем иначе, чем когда-то давно, как помнили обитатели поместья, привел Варвару в чувства. Анна распорядилась насчет ужина и торопливо проследовала мимо глядевших ей вслед дворовых. Много позже она зашла на кухню к утиравшей украдкой слезы старой кухарке и тихо проговорила: - Прости меня, Варечка. Я не могла иначе. Ведь он все слышит. Его-то пожалей. - Это ты прости меня, дуру старую, - растерянно проговорила Варвара. Ближе к ночи явилась Сычиха. Не спрашивая ничьего разрешения и никем не остановленная, она поднялась в комнату к Владимиру. Он не спал. Он молча смотрел, как от пламени оплывает воск свечи возле постели. Едва она вошла, перевел на нее взгляд и замер в ожидании. Глаза Надежды Николаевны вспыхнули неожиданно счастливо, горя каким-то ясным светом, вопреки всему, губы растянулись в улыбку, и она воскликнула: - Мальчик мой! Ты жив! Жив! - Тетушка… - с хрипом вырвалось у него, - Господи, тетушка! Это звучало и как жалоба, и как надежда. Она прижимала его к себе, качала так, словно баюкала ребенка, и делала вид, что не замечает, какой влажной стала ткань на плече.