Кудрявые метафоры

      Я спускаюсь с крыльца, спотыкаюсь на второй ступеньке и лечу прямо в потные объятья, одетые в синюю рубашку-поло.       - Ну что, волнуешься? – подмигивает мне Марлоу, ставя меня на ноги.       А я не волнуюсь – волновался я три дня назад; я не в ужасе – в ужасе я был вчера. Сегодня мне всё равно. Я всю ночь не спал, после бессонницы не остаётся сил на переживания. Только руки трясутся.       Я бестолково киваю. Марлоу с усмешкой хлопает меня по плечу. Что ему надо возле моего дома?       - Хочешь, подкину до места?       Я вежливо отказываюсь, но он почему-то не уходит.       - А где все твои? – спрашиваю я.       - У них сейчас время с женой, - он опять подмигивает.       Жена у него редактор.       - У всех?       - Ага, - довольно кивает Марлоу. – Кроме Элегии, она покинула нас.       - Так скоро, - бормочу я, потирая затылок. И чувствую, что ненавижу Марлоу всё сильнее.       - Жду не дождусь, когда мы увидим твоего первенца. А потом я буду спрашивать: «Хедли! Где та кроха, которая начиналась у тебя две недели назад?». А ты будешь отвечать: «Сдал в издательство, Винсент, полных четыре тома, такие дела».       И он нагло ржёт, потому что шутка уж очень неправдоподобная.       Хедли – это моё имя. Ненастоящее, но настоящее я всё равно не скажу. Псевдоним. Для нас, авторов, он очень важен. Даже Винсент Марлоу не издаётся под собственным именем, хотя у него псевдонимов целый набор, для каждого жанра свой. Недавно он сдал в издательство пятидесятую юбилейную рукопись. И он полный придурок.       - Мне пора, - как можно невозмутимее говорю я. – Ещё увидимся.       - Увидимся, Хедли, - машет он.       Как только он исчезает из поля зрения, я перехожу на бег.       Встреча назначена в кафе, что на углу Уличного переулка. Я появляюсь там взмыленный, тяжело дыша. Женщина за барной стойкой узнаёт меня и приветливо кивает. Я прохожу к дальнему столику: такие длинные столики с оранжевыми диванчиками, стоящие у огромного окна без переплёта; на окне краской выведено название кафе – что-нибудь незапоминающееся, вроде «У дороги» или «Твой день» – и предлагается бесплатный чай к заказу от шести баксов.       Можно было бы выбрать для встречи что-то поромантичнее и поинтереснее, вроде зенита в колесе обозрения или ночного парка, пока идёт дождь. Зато мне не пришлось далеко идти. Я умею видеть положительные стороны.       Внутри почти никого нет. Я устраиваюсь и выбираю в меню жареную картошку.       Время идёт. Время тащится, едва волоча ноги и переставляя перед ними свои непарные костыли.       Я барабаню пальцами по подоконнику, сверяюсь с часами и иногда засовываю в рот картошку. Слежу за зелёной мухой, ползающей по стеклу. Она единственная составляет мне компанию. Официанты в таких местах приучены уважать чужое одиночество – мне нравится так о них думать, хотя на самом деле они просто крайне ленивы и пальцем лишний раз не шевельнут. Муху я убиваю, когда она решает, что может подобраться к моей картошке.       Я не хотел гадать, какой о н а будет, но ожидание не оставляет мне выбора. Господи, думаю я, только бы не поэма, меня же засмеют. Даже от Марлоу такого никто не ожидал, но он решил, что ему всё можно. Его ненаглядная Элегия была вульгарной (все только из уважения называли её эпатажной и оригинальной) и сыпала жаргонизмами.       - Простите, - говорит подошедшая миловидная официантка. Форма ей очень к лицу. – Это не ваша? Я думала, она потерялась. Сидит здесь уже довольно давно.       Я перевожу взгляд ниже. В ответ на меня в упор смотрят два блёклых глаза.       Сидит давно? Господи, думаю я, неужели она совсем г л у п а я ?       - Спасибо, - говорю я, криво улыбаясь.       Официантка сияет и оставляет нас наедине.       Мы долго молчим.       Я рассматриваю её, гадая на кого же из моих бывших она больше похожа. Надин, если убрать той веснушки и поубавить яркость. Или Айрис, учитывая, как плохо мы расстались (поэтому ли взгляд напротив настолько угрюм?). В конце концов, решаю, что на всех по чуть-чуть. Жаль, а я надеялся, что меня вдохновит какая-нибудь одна дама и станет моей вечной музой, моей Петраркой… Нет, Лаурой, точно.       А теперь я даже не знаю, кому её посвятить.       Она неулыбчивая и невысока, в общем невзрачная. Не могу понять, какого цвета её глаза: не голубые и не серые. Одета она во что-то бесформенное. Кажется, она мне не очень нравится.       - Хочешь чего-нибудь? – спрашиваю я, внезапно испугавшись, что она не умеет говорить.       - Банановое мороженное, - не задумываясь отвечает она, - моё любимое.       - И моё, - автоматически откликаюсь я, а сердце моё падает. Не может быть, что она будет списана только с меня! Какой ужас! Дурновкусие и узость мысли.       Может, у меня всё ещё недостаточно опыта, чтобы справиться?       Мне вдруг хочется бросить всё и уйти. Оставить её здесь, сказать друзьям, что не было никакой встречи, что вышла ошибка. Или – ладно – забрать её с собой и никогда не выпускать из дому, то есть, что называется – «запереть в стол».       - Как ты меня назовёшь? – любопытствует она, пока я пытаюсь обратить на себя внимание для заказа.       - Ещё не знаю. Я думал взять имя заглавного героя...       - Нет! – с отвращением восклицает она.       - Но если оно будет выдуманное? Или очень редкое?       Она мотает головой, глядя на сжатые кулачки поверх коленок.       - Тогда, может быть, некий важный для персонажей вопрос?       - Ненавижу знаки препинания, - кривится она.       Она капризная. Будь у меня хорошее настроение, я бы использовал слово «требовательная», но моё настроение давно покоится ниже уровня моря. В толще воды над ним парят меланхоличные киты и шипастые рыбы, излучающие свет; оно смотрит вверх и не видит там ничего, кроме многотонной темноты…       - Купи тетрадь, - говорит она.       Перед ней ставят вазочку с мороженым       - Но у меня есть прекрасная пишущая машинка, - возражаю я.       - Нелинованную, - она меня совершенно не слушает. – Я буду будить тебя по ночам, - добавляет она.       Я думал, что готов к этому, но теперь не уверен. Точнее, захочется ли мне подскакивать во втором часу р а д и н е ё ? А ранним утром?       - Какой у тебя жанр? – спрашиваю я.       Она пожимает плечами, ковыряя мороженое. Я с трудом подавляю желание уронить голову и застонать.       Возвращаясь домой, я веду её за руку, молясь о том, чтоб не наткнуться на Винсента Марлоу. И, конечно же, он поджидает меня прямо напротив моего дома, да ещё со всем своим выводком.       - Папа! Это она? – восклицает Новелла, дёргая его за штанину.       - Тише, крошка. Привет, Хедли, - здоровается Винсент. Он всегда раздувается и становится ещё больше, чем есть, когда рядом с ним его орава. – Познакомишь с новенькой?       - Да-да, конечно, - бормочу я, - может быть как-нибудь позже…       - Какая она маленькая, - шепчет толстушка Повесть. У меня неприятно колет за пазухой.       Они все глазеют на неё. Мне хочется прикрыть её, спасти и спрятать. Так сильно, что я готов её убить.       - Смотри, какие кудрявые метафоры, - хихикает Повесть, сверкая коротко стрижеными предложениями. – Это сейчас совсем немодно!       - Отстаньте от неё, - буркаю я.       - Ладно тебе, Хедли, - миролюбиво встревает Винсент. - Прости их. Они не хотят её обидеть.       - Не надо обижаться на то, что мы лучше, ты не виноват, – пищит Новелла.       - Да, папочкина гордость, всё верно.       - Заткнись, Марлоу! Если ты возомнил себя гением на том основании, что способен одновременно прокормить несколько идей, то ты заблуждаешься.       Марлоу хмурится.       - Осторожнее, Хедли, я признан критиками.       - Так что же в ней особенного? – надменно интересуется Очерк, взирая сверху вниз.       - Это моя идея. И если ты, салфетка графомана, сейчас же не…       Она отпускает мою руку и делает шаг вперёд.       Она поёт – и это песня без слов, та, что проступает между строчек.       Это такая мелодия, которую каждый мечтал услышать. Она простая и вечно вертится на кончике языка, но напеть её верно никогда не выходит. Она оставляет послевкусие; один раз услышать её достаточно, чтоб запомнить на всю жизнь. Ты слышишь её и невольно киваешь, узнавая – да, именно так, каждая нота на своём месте, – а с глаз у тебя при каждом кивке падают слёзы. Как будто вспомнил что-то очень важное, и теперь всё хорошо, будто вернулся домой…       Новелла с криком падает на землю и начинает кататься, бессмысленно суча ногами. Она – пустышка, всё, на что она способна – это кричать. Даже крепкая Повесть бледнеет. Она оглядывается в поисках поддержки, но Очерка и след простыл.       Я смотрю на мою и пытаюсь нащупать пропавший голос. Что-то обжигает глаза. Я касаюсь пальцами век, вдруг с удивлением обнаруживая, что плачу. От понимания становится совсем легко.       И вот я уже рыдаю, стоя на коленях и зарывшись лицом в её бесформенную одежду.       - Прости меня… я сделаю всё, что угодно!       - Ничего, - ласково говорит она, - чем более горькие у тебя слёзы, тем чище моя песня.       - Пожалуйста… - захлёбываюсь я. Приходится начинать сначала: - пожалуйста… я готов заплатить. Всё, что нужно…       - Я буду петь, - тихо обещает она, гладя меня по волосам, - но не для тебя. Тебе придётся как-то самому – жить, сочинять, искать вдохновение и сюжеты. Ты просто не забывай, как я умею, и ради чего всё это началось.       Она обнимает меня, а её кудрявые метафоры ласково щекочут мне щёки.