Понимание

Она приходит ко мне посреди ночи, после того, как Прим заснула, прижав Лютика к груди. Она пристально смотрит на меня, и я вижу как ее глаза слегка мерцают в полутьме, и как она моргает. Даже отвернувшись, я все еще чувствую на себе ее взгляд, а вскоре я ощущаю и что-то еще. Ее прикосновение. Прошло так много времени с тех пор, как я позволяла ей так - утешительно и нежно - себя касаться. Я уже почти забыла это ощущение. Ее пальцы скользят по моему лбу, убирая с него волосы за ухо. Кровать слегка скрипит, когда мама садится на самый краешек, и стараясь не слишком заметно меня касаться. Знаю, она ждет, что я сейчас стряхну ее руку. Но впервые за долгое время я не хочу этого делать. - Так тяжело будет тебе не всегда, - говорит она. Пусть эти слова и почти пустой звук, от них у меня сжимается сердце и а горло першить от подступивших слез. Кажется, я узнаю их, но слишком устала, слишком отупела от боли, чтобы вспомнить где и когда слышала их в прошлый раз. Вместо этого я окончательно отворачиваюсь от нее и прячу лицо в подушку, избегая соблазна навсегда пресечь в себе дыхание. Хотя это было бы так просто сделать. Она поднимает мою руку и разжимает пальцы, судорожно вцепившиеся в грубую ткань постельного белья. - Ты сама мне так однажды сказала, но я тогда тебе не поверила. Я не поворачиваюсь к ней. Не хочу даже приоткрывать глаза. Теперь я вспомнила. Вспомнила, как говорила это ей. Как я была на нее зла, как отчаянно желала вернуть ее себе и Прим. Какой брошенной я чувствовала себя тогда из-за того, что она предпочла утопать в своем горе, в то время как мы, её дочери, голодали, умоляя её нас не оставлять. Подушка намокает от слез. Мои плечи начинают дрожать, но я собираю все оставшиеся силы, чтобы унять эту дрожь. Не хочу показывать ей свои слезы. Ее рука ложится мне на плечо, и большой палец принимается поглаживать его тем удивительно успокаивающим движением, которое я помню с раннего детства. Потом она наклоняется, чтобы поцеловать мою голову, и губы на пару секунд замирают в меня на макушке, а потом я ощущаю, как к моим спутанным волосам прижалась ее щека. - Ты была права, - шепчет она, - Сейчас тебе так совсем не кажется, но… со временем ты сможешь из этого выбраться. Нет. Я не смогу. Я просто не знаю как. Я не могу теперь и дня прожить без успокоительного. Не могу выносить общество других людей, когда гораздо проще спрятаться от них где-нибудь в темном закоулке, шкафу, подсобке. Но даже там я не могу избавиться от несмолкающего шума в моей голове. От голоса, что, словно призрак, меня везде преследует. От голоса, который, возможно, сейчас уже умолк навеки. Если он действительно умрет – и у меня будут тому неоспоримые доказательства - может быть тогда я перестану так страдать и примирюсь сама с собой? Хотя кого я обманываю. Моя мать так и не обрела душевный покой, даже после стольких лет. Она лишь научилась быть бесчувственной к боли. И вот чем она хочет теперь со мной поделиться. Как стать бесчувственной, застывшей. Попытаться забыть тоску, что наполняет мои вены, когда я представляю себе мир, в котором больше нет Пита Мелларка. - Вот так… отбрось это … Я даже не понимаю поначалу, что всхлипываю. Из моих губ не вырвалось ни звука – но поток соленых слез и дрожь во всем теле я не могу обуздать. Ее руки меня обвивают, чтобы меня успокоить. И я им это позволяю. - Прости, - говорю я. - За что? - За то, что не понимала. Не знала, как тяжело это переживать. За… то, что ненавидела тебя за эти переживания. Ее руки обхватывают меня еще теснее, и я чувствую, как ее губы вновь прижимаются к моей макушке. - Я бы все отдала, чтобы уберечь тебя от этих страданий, - говорит она. И я уверена, что так оно и есть. Но уже слишком поздно. Сейчас уже слишком поздно.