«В нас ничего не осталось».
***
Когда Кавеху что-то около пяти, он обещает себе дотянуться до неба и его звезд. Оно падает, когда ему немного за двадцать. Вместе с небом — все, что было «до». Солнце и луна меняются местами, трава под ногами плывет во что-то едкое и жидкое, тело ощущается разбитым и склеенным заново, как будто кто-то действительно предположил, что пластырь на треснувшие подъязычные кости — действенный метод. Кавех прикладывает ладонь к животу сквозь тонкую ткань рубашки — белая, потому что как холст, и это что-то из попыток концептуальности. Он говорит профессору однажды: «Искусство можно сотворить из пустоты», — а сам держится за парту, как будто несуществующий шов под пупком сейчас разойдется и вся лекционная аудитория увидит его кишки. Будто выпотрошенные и зашитые обратно. Перед глазами плывет мутная пелена и спирает дыхание. Профессор тогда ничего ему не отвечает — а может и отвечает, но Кавех не следит, утопленный в непонимании происходящего, — кивает, скорее для того, чтобы побыстрее перейти на другую тему, чем если бы он был согласен. В академических кругах молчание это всегда либо попытки смешать кого-то с грязью, либо унизить — другого не дано, в мире учебников и исследований словами пользуются только для того, чтобы казаться умнее. Тишиной и ядом — чтобы избавляться от соперников. Некоторые одногруппники оборачиваются на него с тяжелым взглядом — из них кислотой сочится неодобрение и желание пнуть посильнее, но конкуренция в университетской среде не вызывает удивления; Кавех ничего лучше не ожидает, потому что ожидание наиболее возможного или надежда на хорошее — то, что ломает людям ноги, вышибает дух неожиданным ударом меж ребер. Он привык к худшему: будто всегда ждет, что после фразы «могло быть и хуже» действительно станет хуже. Правда жизни, иначе и не бывает. Её либо принять и смириться — либо убиться в несогласии; и то, и то ведет к одному исходу. Скрип мела по болотной зелени доски. Пыль в воздухе; такая же обыкновенная, как и та, которую ветром метет по каменным улицам нижнего города, и разницы между ними — той и этой, застрявшей между бесконечных рядов лекционной, — никакой нет. Есть лишь чужое желание казаться лучше и выше; снобизм; взгляды свысока; четкое деление на пыль получше и пыль похуже — отличие лишь в том, в чьи легкие она западает и купирует сосуды. Или не сосуды — артерии или что-нибудь еще, что ощущается в теле, потому что здесь тоже разницы никакой нет. Кавех не учится на врача, чтобы знать точно; из точных знаний здесь только чувство, что пыль застревает в горле и душит его. Что он задыхается, и эти мелкие песчинки — существуют ли они вообще, — впиваются гвоздями в горло; наждачка; царапает глотку. Спускается ниже и крутит острым спазмом в животе; хочется вцепиться в свою же кожу и снять ее с мясом. Пальцами-когтями. Они — ногти, под которыми немного грязи и грифеля карандаша: Кавех прошлый вечер и ночь тратит на домашнее задание по проектированию, — врезаются в запястья больно. Но не так, как пыль. Не до скрежета и не до чувства, что сердце вот-вот даст остановку и заполнит слизью-кровью легкие. Его тошнит, глаза горят и ощущаются лишней влагой. Кавех не понимает, что с ним происходит. Все слишком чужое. Неправильное. Неподходящее. Дерево парты под касанием ладони будто не должно им быть, но чем должно — он не знает. Гортань заходится удушьем и время выпадает из-под ног, воздуха не хватает и хочется вгрызться этими же ногтями себе между ребер, раскрывая ими себя и распуститься цветком из костей и мяса, чтобы не было так тяжело и плохо. В несуществующей петле Кавех не замечает окончания лекции. — Глубокий вдох сделай, — ему говорят, и не послушаться не получается. Сам не знает почему. Основы изучения человека сведут это желание к определенным звуковым волнам, их влиянию на психику, что-то про поврежденное и легко внушаемое сознание, но об этом не получается думать. Получается только глубоко-тяжело дышать и царапать кожу на запястьях до крови. Перед лицом застывает такой же непонятный взгляд бирюзовых глаз. Непонятный — потому что контуры плывут, а в голове разверзается сцена конца света, и наблюдать за реальностью становится слишком тяжело. Кавех старается сделать вдох и у него не получается. В гортани рождается ощущение, будто ее наглухо чем-то заткнули, как щели в крыше раньше затыкала мать грязными тряпками, и чтобы сделать вдох — ему обязательно нужно вытащить тряпку. Ладони потеют, под ними ощущается суховатый хлопок на чужих ключицах, переходящий в прохладную обнаженную кожу плеч — а Кавех представляет перед глазами родительский дом, маму, дыры в крыше. Тряпки в них, и пытается до них дотянутся — как будто бы они существуют здесь, и их склизкая мокрота действительно оседает на пальцах. — Сосредоточься на моем голосе, — ему говорят; откуда-то из пыли и дерева аудитории, а не блестящих звезд детства, — и дыши. Вдох и выдох. Вместе со мной. Давай. Кавех слушается, но мысленно себя ругает. Вцепляется сильнее в чужие плечи — иначе не получается, — повторяет за громкими вздохами, а в голове голос, собственный, повторяет, что ничего не получится, и он точно-точно задохнется, и эта боль никогда не пройдет. Но он делает вдох — не знает зачем, но делает, — первый случается вместе, следующий — только его, и это что-то про слаженную работу и партнерство. До тех пор, пока стены не перестают давить и не становится легче. Человек перед ним шумно оседает на пол — и с этого могла бы начаться красивая история, но в жизни Кавеха красивое не бывает. Он себя убеждает, что в него не верит и не надеется, потому что надежды — это для тех, у кого хоть что-то есть внутри. А у него — пустота, и прежде чем начать об этом думать, он переносит свое внимание на происходящее вокруг. Как будто если и правда игнорировать, нервный спазм, комом стянувшийся меж ребер, пропадет сам по себе. Испарится. Рассосется и растворится в крови. Такого никогда не было — таким, как он, никогда настолько не везло, — но Кавех всегда был мечтателем; старался верить в лучшее — врать себе, но продолжать ожидать что-то, ради чего по утрам встает с постели. Конечно — он его знает. Как и практически все в академии с первого дня запоминают лицо своего примера-идеала, которого никогда не достигнут. Хайтам известен всем. Он сгибает ноги и опускается перед ним так, будто то, что Кавех не задохнулся на задней парте и не умер — действительно важно. Хочется спросить «зачем и почему?», потому что они никогда не общались и сейчас не пересекаются в коридорах; потому что такому, как Аль-Хайтам, не должно быть дела до таких, как Кавех. Как один из бесконечных законов человечества, истина бытия, которую обязательно напишут в сводке правил правильной жизни: любить родителей вопреки обидам, продолжать строить из себя хоть что-то, даже если не получается, и — обязательно — не строить ложных надежд, что умные и гениальные этого мира захотят проводить время с такими, как Кавех. Он скорее поверит, что Хайтам не хочет вносить изменения в расписание учебы из-за внезапного трупа на задних партах, чем в его желание помочь. Внезапный труп — звучит громко. Но Кавех существует в полярностях: в лишней драме и нулевом эмоциональном участии одновременно, и это единственная мысль, которая звучит громче тех, от которых крутит желудок. Саможалость спасает от самоуничижения. Интересно — услышав это, Хайтам бы его пожалел? Он вертится в хороших кругах и его имя знает едва ли не большая часть университета. Исследования, работы, академическая успеваемость — он есть и там, и здесь, и на его лице не отражается ни грамма той усталости, которая могла бы быть, и Кавех иногда и правда не понимает, почему ее нет. Почему Хайтам смотрит так, будто ему есть дело до незнакомого студента с потока, а не до собственного недосыпа и подступающих экзаменов, вереницей яда и терновником крутящихся возле шеи. Будто они знакомы, потому что они не были, до этого делили лишь списки поступающих, и Кавех снова чувствует себя так, будто ничего не понимает. Без будто. И правда ничего не понимает. У Хайтама нечитаемый взгляд — в нем нет ни радости, ни беспокойства, ни ненависти, поэтому ответы в нем найти не получается. Оба молчат — и для молчания снова нужно искать причины, Кавех в этом не силен и больше не пытается. Переводит взгляд на окно, потому что глаза-в-глаза слишком неловко, а ловить взгляды кажется чем-то неприличным. Поэтому руки сами опускаются на край рубашки — ее холщовый край поеден сотнями попыток себя успокоить и нулевыми возможностями купить новую, — как будто если ее дернуть пару лишних раз, тишина заполнится сама собой. Кавех не глупый. Он знает, что не должен так реагировать, но нервный спазм образуется сам по себе. Возможно, это ускользает от взгляда Хайтама. Возможно, что нет, но он никак это не комментирует. Молча и сосредоточенно смотрит куда-то туда, где сплетаются между собой стены позади их тел. Первая мысль в голове после — что нельзя ударить в грязь лицом. Нужно показать, что они равны и в принципе одинаковые — чтобы у Хайтама не было желания подумать, что он зря ему помог, — пусть это и мало реализуемо, и звучит как фантазия и бред. Кавех выпрямляет спину и встает. Надеется, что выглядит хорошо, что заслуживает отсутствие сожаления о потраченном времени. Кивает, тянет улыбку, вспоминает, как ведет себя Нилу, когда смущается, и пытается перетянуть мышцы лица так, чтобы выглядело хотя бы похоже. Он надеется, что получилось хотя бы что-то. Аль-Хайтам ничего не говорит, молчит, смотрит — как обычно — сложно. — Давно ты так? Кавех готовит себя ко многому, но этого не ждет. Опешивает, и нервный спазм снова собирается где-то в гортани, падая вниз живота. Почему-то становится стыдно. Будто его проблема — это исключительная вина собственного восприятия реальности, и он смотрит на то, как себя ведет Хайтам — спокойно и уверенно, будто ему не больно выжимать из себя сейчас слова, — и становится хуже. — Успокойся. Все нормально, — он кивает, скрещивая руки на груди. Говорит так, будто ему и правда есть дело (или Кавеху просто хотелось бы, чтобы это было так), — все мы люди и у всех нас есть эмоции. Я понимаю. Не переживай. Кавех знает по личному опыту: скажи человеку «успокойся» и его эмоционально размажет его сильнее, в сопли-слюни и завывания от рвущейся грудной клетки. Но перед Хайтамом хочется казаться лучше. Поэтому он и правда старается. — Просто день тяжелый был, — хочется оправдаться. Чтобы никто не мог подумать, что Кавех такой всегда. Что это попросту неудачный день. Неудачная жизнь. Так же бывает у людей? Чередование плохих и хороших дней, только в его случае — исключительно плохих. Оттенки черного, сменяющиеся оттенками серого. Кому-то везет, кому-то нет. Так ведь и случается — так все и работает, он это понимает и не обижается на судьбу-небо. Разве что совсем немного, самую чуть. Самую чуть плачет по ночам и в туалетах, пытаясь не удавиться слезами, но Хайтаму этого знать не обязательно. — У меня тоже. Он ему кивает. Может, и правда понимает, может и нет, но Кавех в ответ тоже кивает. Признательно и будто бы благодаря за то, что не выставляет идиотом; не достает костей из шкафа и не трясет ими перед лицом, заставляя упасть на колени и снова рыдать. Все нормально. Нормально же? — Круто, — он перебирает в голове кучу вариаций ответа, как в каком-нибудь словаре иностранного языка для чайников, от «замечально» до «вау!», исключая тот факт, что знает язык с рождения. Все равно звучит бредово. — Спасибо, что помог? — Не за что. Ладони неприятно потеют. Неловко. — Я пойду, — Кавех дергается плечом в сторону двери, но останавливается. Будто не получив ответа, он не может уйти. Хайтам на его телодвижения никак не обращает внимания. — Ага, пока, — говорит. — Еще увидимся. Отойдя, Кавех ловит себя на мысли, что жалеет. О том, что не говорит чего-то еще, потому что Хайтам, возможно, ожидает от него большего. Другого. Не того, что он уйдет, быстро скрывшись за дверьми аудитории. А чего именно — Кавех спрашивает себя, — он не может найти ответа. Или этого ждет сам от себя. Конкретно понять не получается, — получалось ли вообще когда-то? — но послевкусие того, что можно было поступить иначе, остается неприятной горечью, желанием обернуть время вспять и снова прожить тот эпизод в лекционной, но уже не как Кавех, а как кто-то другой. Иной. Тот, который бы не испугался сказать что-то больше; который бы нравился окружающим. Понравился даже Хайтаму. В голове хаотично вертятся слова-фразы, которые он бы мог сказать, маски-улыбки, которые мог натянуть. Лямки сумки нестерпимо жмут на плечи. Сколько в них — килограмма три-четыре, — учебники и тетради. Пустые листы бумаги и исписанные книги — абсолютно между собой равнозначны, потому что больно тянут своим весом к земле. А она далеко. Простирается где-то там, внизу Академии, люди и дома — едва ли определяемые точки, стирающие свою значимость мелкой дисперсией. Он заглядывает через перила вниз, смотрит на далекие точки, и в какой-то неопределенный момент ловит себя на чувстве, что не ощущает реальности. Думает — будто ничего из того, что было в лекционной, на самом деле не происходило. Выдумал. Как и эти точки внизу — простые люди, — сейчас только точки и не больше. Если он не видит — значит этого больше нет. Физика определяет реальность — если объекта не видно, его нет; физика определяет реальность — несущая стена нужна, чтобы потолок не обвалился. В какой-то момент Кавех понимает, что откровенно их путает. Потолки-имена-реальности; то, что происходит и то, чего нет. Того, каким является, и каким не является. Иногда на занятиях это стоит ему баллов — но он теряет себя чаще, чем успевает за этим уследить. Хайтам, как ему кажется, из тех, кто успевает следить за всем. Он выглядит как тот, у кого все всегда по расписанию, плану и исключительно по заданному времени. Кавех идет мимо прилавков нижнего города, закатное солнце целует его в лицо яркими бликами и обнимает своим теплом через тонкую ткань рубашки. В тень — куда ему и нужно, чтобы пройти к дому, в котором он снимает комнату, — заходить не хочется. Поэтому он застревает посреди улицы, шума и гула, впервые ощущающегося таким, от которого не хочется бежать. Минута спокойствия. В воздухе застревает аромат пряностей, доносящихся с рынка, как и запах от пыльцы зацветающих повсюду цветов, а пыль от каменной дороги щекочет нос. Кавех облокачивается на скамью и думает — бывают ли такие моменты у Хайтама? Когда хочется остаться именно здесь, именно в этой минуте. Скорее нет, чем да, и поэтому Кавех думает — они ни за что не сойдутся. Ни при каких обстоятельствах и деталях, даже если он приложит все усилия, или если раздражающее внутри наконец умрет; если от этого будет зависеть судьба всего мира и Хайтам тоже пойдет навстречу, у них едва что-то получится. Даже если очень захочется. Потому что он другой. Потому что их интересы расходятся, а если начнут сходиться — обязательно станут параллельными прямыми, и это нужно признать. Но помечтать хочется. О том, что если бы Кавех был нормальным, то люди вокруг определенно бы к нему тянулись — не из жалости, как это делает Нилу, когда будит его по утру и заставляет вылезти из постели, и не из-за того, что он безумно похож на свою мать, нежные волосы и грустный взгляд, когда чужие руки и их громкие мерзкие мысли. Он бы хотел быть интересным. Таким, чтобы популярность в Академии, когда пересекает двери аудитории, и каждый отбивает ему пять и слушает, заглядывая в рот. Чтобы кто-то точно спросил, с искренним желанием узнать, как прошло его утро, как он планирует провести вечер. Чтобы его звали на студенческие встречи, а потом правда были рады, что он пришел. Он бы хотел быть значимым. Таким, чтобы такие, как Хайтам, действительно могли бы с ним общаться. А не таким, какой он есть. Жаль, что судьба всегда распоряжается иначе.