Ориентальный романъ.

На следующий день Варя заявилась в полицейский участок так рано утром, что ей добрых четыре часа пришлось сидеть на улице, ожидая, когда же сие исправительное заведение соизволит открыть свои двери. В руках у барышни, завернутые в хрустящую упаковочную бумагу, были аккуратно сложены брюки, рубашка, жилет и шейная лента. По соседству покоился бритвенный прибор, гребень, и с большим трудом найденные в завалах личного кабинета шпиона темные синие стекла. По знаку надзирателя девушка поднялась со скамьи у входа и прошла внутрь полицейского участка. Стоящий на посту охранник смерил ее презрительным взглядом и отвернулся к набежавшим вслед за Варей женщинам. К большому разочарованию Варвары Андреевны, кулек у нее отобрали, спросив только список «предоставленных заключенному личных вещей». Списка не было, и пришлось писать его прямо там, на коленке, оторвав от упаковки маленький неровный клочок. Надзиратель стоял над ней все это время, после чего Варя долго и с ужасом вспоминала его полуулыбку, больше похожую на гримасу озлобленного лешего. Ей очень хотелось убежать из этого места, но Варя твердо осознавала, что не может бросить в беде человека, которого она решила полюбить. Барышню попросили подождать. Сидя у письменного стола дежурного по политическому отделению, ей удалось выяснить некоторые подробности хода предварительного расследования: — Десять-пятнадцать молодых болванов, надеясь с помощью громких фраз и демагогических статеек сделать карьеру и занять высокие государственные посты, стали орудием нескольких проходимцев, авантюристов и продажных людей, — говорил, проглатывая слова, старый жандарм в теплой форменной накидке, предлагая Варе сухари, — а теперь они рыдают перед судебными приставами, изливают свое горе нам, жандармам, и, тайком составляя доносы, выдают новых сообщников. Черви, а не люди, ей богу, ханымэфенди. Наконец, появился дежурный и пригласил Варю в уже знакомую ей комнату для свиданий. На вопрос, почему они должны встречаться там, раз Анвара освободили, хмурый мужчина лишь указал кивком на дверь. Эфенди, уже успевший переодеться, но не сбривший щетину, встал, как только увидел свою посетительницу. — Почему здесь? — спросила Варя, забыв поздороваться. — Я жду официального документа о моем освобождении. Он должен быть готов через пару часов, я знал это, поэтому и пригласил вас. Двух часов вполне достаточно. Анвар предложил даме сесть. — Достаточно для чего? — девушка забыла, что еще вчера Анвар хотел о чем-то с ней поговорить. — Видите ли, Барбара, — начал турок, закинув ногу на ногу. В тоне звучала не задушевность, а скорее снисходительность учителя или старшего брата, — я вчера был с вами не до конца откровенен. Признаться, вы сильно смутили меня своим неожиданным появлением, хотя я и был несказанно счастлив узнать, что с вами все хорошо… Варвара Андреевна раскраснелась, вспомнив про очередной синяк и собственную наглость в обращении с пострадавшим мужчиной. — Халиф узнает об этом, — прошептала она твердо, видя, как рука Анвар непроизвольно тянется к месту удара. — Вот об этом я и хотел бы поговорить, — мужчина улыбнулся через силу, — понимаете, я сказал вам вчера о составе моего обвинения, но не рассказал его сути. Чтобы не томить вас в ожидании, замечу сразу: по воли падишаха я здесь и оказался. Нет нет, прошу, не говорите ничего, — Анвар сжал Варину руку, предваряя ее удивленный крик, — дайте мне закончить, иначе я собьюсь и никогда не смогу вам сказать этого. Так вот, еще в первую ночь здесь я понял — все было хорошо спланировано, и убийство Арлины здесь совершенно не при чем. Я вернулся из России, не до конца выполнив свое задание: да, Турция не была побеждена, но и не получила всего того, на что рассчитывала. Разумеется, это моя вина. Вы не возражаете, мадемуазель, если я закурю? Не дожидаясь разрешения, Анвар вскочил и отошел к крохотному окошку, напоминавшему скорее кривую вентиляционную отдушину. Варя впервые видела, как у него тряслись руки. Турок раз за разом обжигал себе пальцы спичками, доставая их и тут же роняя на пол. Так продолжалось около минуты, пока, наконец, Анвар не разломил сигариллу пополам, выкидывая ту в окно, и вновь садясь напротив барышни. — Простите, мадемуазель Барбара, я нервничаю, — проговорил он, вновь чувствуя ладонь Вареньки в своей, — ну, продолжим. Как я уже сказал, логические умозаключения халифа свелись к тому, что именно я не дал турецкой армии победить в этой злосчастной войне. Тогда великий правитель начал размышлять: убить меня нельзя, я слишком ценен. Простите мне эту нескромность, милая. Оставить на прежнем месте меня тоже не получится — я допустил оплошность и должен понести за это наказание. Уж не знаю, как во дворце прознали про мою связь с полуболгарской студенческой группировкой вольнодумцев, но обвинение для меня нашли очень быстро. Причем, заметьте, как умно: я осужден не за сотрудничество, а за взаимодействие, а это — большая разница. На таких основаниях мне даже не могут дать тюремного срока, лишь пару дней в каземате до окончания следствия. Что, собственно, и сделали. Да, меня сегодня выпускают, но к прежнем обязанностям я вернуться не смогу — негоже отсидевшему в политической тюрьме человеку вершить судьбу империи на официальном посте. Падишах всё спланировал просто замечательно. Еще до вашего прихода мне передали от него депешу, в соответствии с которой я официально освобождаюсь от должности первого секретаря великого визиря. Сейчас припомню метафору… Как же там было… Ах, вот: «Меня не интересуют приемы и принципы чистильщика сапог. Но когда я вижу, что он плохо вычистил мои башмаки, я вправе высказать недовольство». Немного грубовато, но крайне метко. Не стоит так пугаться, милая Барбара, не на эшафот же меня отправляют! Даже наоборот: мне разрешено оставить за собой пост советника, но от важных государственных решений я ныне отстранен. Анвар вдруг резко встал, увлекая барышню за собой и заглядывая ей в глаза. — А теперь, мадемуазель, что я, собственно, пытаюсь вам сказать, — он поморщился, — эх, хотел бы я сделать это в другом месте, но в последнее время и люди, и пространство — все против меня… Анвар хотел было что-то еще добавить, но не решился. Губы его шевельнулись, и Варя терпеливо ждала, когда он соберется с мыслями. — Так вот, — наконец продолжил он, — я давно хотел предложить вам… — он замялся, — Кое-что, требующее решительных действий. И до недавнего времени я был почти уверен, что вы согласитесь. Варя затаила дыхание, надеясь, что правильно поняла смысл сказанных Анваром слов. — Вы предлагаете мне стать… — Я хотел бы! — перебил ее турок, — но, боюсь, сейчас обстоятельства несколько изменились. Поймите, мое решение принято не сию минуту. Я думаю о нем уже десять дней. Десять бессмысленных дней я мучаю себя самотерзаниями, и оказывается, что я кругом зажат в тиски обстоятельств… Я говорю серьезно и говорю правду. Мне перевалило за тридцать лет. И вот я подумал: что я сделал за эти годы? Абсолютно ничего. Нет в мире ни одного человека, которого бы я сумел сделать счастливым. Я забылся в служении своей стране, стал находить отраду в черствости и интригах. Что может быть глупее и постыднее? Хотя не могу сказать, что теперь мне не нравится это, но я хотя бы с уверенностью могу сказать об ущербности собственных предпочтений… Но я не плохой человек! Да, я убийца, но не делать людям зла — еще не значит быть человеком хорошим. Плохое заложено в каждом из нас… Есть такое поверие здесь, в Турции, что в душе каждого человека живет дьявол. Ловкий ответ и бойкая острота для тех, кто не может совладать с собой. Это идиотская выдумка для успокоения собственной совести. Весьма нехитрая уловка. Никакого дьявола в нас нет, а есть лишь бессилие. Есть лень, безволие, невежество и самое страшное — нежелание взглянуть правде в глаза. Мы не привыкли напрягать расслабленные мозги; мы не считаем нужным крепить свою волю, в конце концов становимся абсолютно безвольными и носимся по жизни, как лодка без руля и без паруса. А когда опрокинемся вверх тормашками, виним во всем какие-то неведомые, сверхъестественные силы, — Анвар стал задыхаться и рванул ленту с воротника рубашки, — так прожил бы и я, не замечая своего дьявола, если бы одна русская мадемуазель не решила позабавиться, отправившись со мной в столицу Великой Порты. К сожалению, теперь я могу предложить вам немногое, о пышных балах и выходах в свет на некоторое время прийдется забыть. Конечно, у меня более чем достаточно средств, чтобы гарантировать вам безбедное существование, но ни титула, ни громкого звания я вам предложить не могу. Я даже не могу предложить вам своё настоящее имя, так как мне все еще нельзя его упоминать. Свобода и моя бесконечная преданность — вот все, что я открыто готов отдать вам, да еще свою душу и свое измученное сердце в придачу. Ох, черт… У меня словно пропал голос, как у соловья наевшегося шелковицы*, я мучу вас, никак не говоря всех важных слов… Я хочу спросить вас, мадемуазель: вы здесь из жалости, или потому, что хоть что-то чувствуете ко мне? Если первое, то милости прошу на выход, милостыньки мне не надо, я не шифровальщик с дурным зрением! А если второе, то… — Анвар взял девушку за руки и продолжил по-русски, — выходите за меня замуж, Варвара Андреевна. Я не могу настаивать, тем более, что после моей практической отставки вы вряд ли согласитесь связать жизнь с… — Но я согласна! — выпалила Варя, испугавшись, что эти слова прозвучали слишком громко. Она положила руки на плечи турку и стиснула меж пальцев ткань его рубашки, — я здесь больше никому не верю, кроме вас, и… — она задышала тяжело и надрывно, — я люблю вас! Точно стыдясь показать свое лицо после этих слов, она спрятала голову у него на плече и отвернулась. Анвар положил пальцы ей на подбородок, заставив смотреть прямо в его глаза, полные какого-то бессмысленного страдания, широко раскрытые, в свете керосиновых ламп приобретшие зеленоватый оттенок. Турок наклонился, и впервые, трепетно и скромно, прильнул к ее губам. Варе показалось, что таким и должен был стать этот поцелуй: едва ощутимым, теплым, без цели доказать свои чувства, а лишь чтобы без слов признаться в них, почувствовать себя счастливым обладателем сердца того, к кому неравнодушен. На смену нечеловеческому напряжению последних дней пришло чувство облегчения и блаженства. Надзиратель, вошедший внезапно, протянул турку пропуск. Весь путь по коридорам жандармерии пара прошла молча. Анвар думал о чем-то, а Варя просто смотрела ему в лицо. Она внимательно слушала тишину, связавшую их, и сама для себя понимала, что ни один разговор, ни одно пламенное признание не могли сблизить их так, как эти минуты молчания. От площади Султан-Ахмед тянулась прямая дорога до дворца Великого Визиря. Они вышли из участка, морщась от яркого солнечного света — впервые за много дней над городом показалось солнце. Варя видела, что Анвар мучается откровенностью, непривычной для резидента разведки, и ей было жаль его. Чтобы подбодрить турка, она взяла его за руку. Вдруг барышне показалось, будто кто-то провел пальцами по ее затылку. Она долго старалась заглушить это ощущение, и все же не выдержала и обернулась: позади них никого не было. Варя вздрогнула. Сердце ее бешено заколотилось, перед глазами мелькали образы, картины, люди, краски — сотни оттенков прощания с былым мировоззрением. Девушка взглянула на Анвара. Только что вместе они пересекли черту и шагнули в бездну новой, непривычной обоим жизни. Они оказались в том положении, когда сослагательное наклонение утрачивает всякий смысл. В каких соблазнах, ужасах, безумствах теперь суждено им испытать взаимные чувства? Варя не знала. Помутнение продолжалось недолго. Девушка быстро овладела собой и снова ухватилась за турка, терпеливо стоящего рядом. — Пойдем домой, — шепнула она, делая первый шаг. Перед ними обнажалась новая сторона жизни, заманчивая и пьянящая, и тут же с удивлением Варя призналась себе, что готова идти навстречу неизвестному будущему. Перед ее мысленным взором стояло сосредоточенное лицо только что оправданного мужчины: она видела его рот с капельками пота над верхней губой, слышала какие-то слова, произносимые то робко, то властно, и не столько содержание речей, сколько интонация вызывали в ней то желание покориться, то щемящую жалость. Это была их точка невозвращения. Та, позади которой больше ничего не осталось, ничего, чего ни турок, ни Варенька никогда не боялись лишиться. То, что они чувствовали друг к другу, было слишком осязаемым, слишком настоящим, а, может быть, это был оседающий на землю последний неласковый зной.