***
Мне не спалось. Тиканье часов вгрызалось в уставшее сознание, а время тянулось как никогда прежде. Отчет отнял у меня куда больше времени и сил, чем я планировал. Меня отвлекали мысли о Билле. Судьба подарила мне уникальную возможность, а я заметил это слишком поздно. Хандра опутала меня своей вуалью. А ведь всем известно, что беда не приходит одна. И меня отчаянно пугало будущее. Мне стоило ему просто написать, но сейчас я был не в состоянии даже его письма читать — я ощущал себя виноватым, что забыл про него. Я работал исключительно из дома, питался полуфабрикатами и не высовывал носа на улицу — паранойя накрыла меня с головой, и я всерьёз задумался над визитом к психологу, хотя до этого считал это абсолютно бесполезным делом. Утренний телефонный звонок меня разбудил не выспавшегося и раздраженного. Но от одного только взгляда на имя звонившего у меня потеплело на душе. — Совсем ты про меня забыл, Нойманн. — Я только с работы, на себя-то времени не хватает, — цокнул он, а я отчетливо представил, как он пожимает плечами. — Извини, что так рано, а то я опять забуду. — О чём? — Напомнить тебе о счетах, небось просрочил в прошлый раз. Я едва сдержал стон разочарования. Не ожидал, что ему будет совсем нечего мне сказать. Хотел было спросить, когда приедет или можно ли мне к нему, но не смог выдавить из себя ни слова. Том полоснул ножом по сердцу своим безразличием и интересом только к счетам. — Не беспокойся, я подключил автоплатёж, — постарался я убедительно и с улыбкой ему ответить. — Ложись спать, опять ты со своей работой ничуть себя не бережешь. — Конечно, мамочка, — засмеялся он в трубку, но я все равно слышал усталость в его голосе. — Ещё созвонимся. Мне подумалось, что не так уж и зря я переживал из-за всего. Осталось надеяться, что на этом мои неудачи закончатся.***
Не прошло и недели, как новый звонок отвлёк меня от дел. Я с неохотой спустился, чтобы забрать забытый на кухне телефон, и ответил на звонок с ещё большей неохотой. "Жена" изрядно поспособствовала нашему с Томом разладу, как только он увидел, под каким именем у меня забита в телефонную книгу Мередит. Не хотелось мне очередной ссоры. А она вполне была вправе на меня накричать. — Слушаю, — слишком веяло от моего голоса безразличием. — Как ты там, Дэвид?.. — вздохнула она, и я не смог ответить, что все хорошо, услышав нотки переживания. Всё-таки эту дружбу ничто не оборвет. Она долго извинялась, что так получилось с моим отцом. Меня не было рядом, и он был единственным, кого она знала, чтобы просить помощи с домом, если что-то ломалось. Единственным, с кем она могла поговорить, кто понял, что я изначально не планировал нашу с ней совместную жизнь. Кто поддержал и был рядом в нужные моменты. И я не злился на неё. Мер тоже было не так-то просто справиться одной в чужой стране, оставленной всеми. Несмотря на знание языка, она все равно была потеряна. Сейчас я не то, что злиться права не имел, сейчас мне стало крайне стыдно, что я так долго этого не понимал. Однако, один факт оставался фактом: на отца я злился и не собирался прощать его просто так, после звонка жены. Пока он лично не объяснится, я не собираюсь даже думать о нём. А когда пришло следующее письмо от Билла, я не смог заставить себя его отложить. Я чувствовал, что должен его прочитать. И бог знает, что было бы, не вскрой я его. «Я не знаю, кому еще об этом написать. Кажется, Том единственный, кто бы понял и смог меня успокоить. Но ты сам знаешь, что он не станет читать. Поэтому прости, что пишу тебе. Наверное, это последствия весенней хандры, гиповитаминоз и все такое... Но что бы там ни было, я не знаю, как с этим бороться. Я жутко устал через силу улыбаться, говорить всем, что я сильный, что справлюсь. Я разбит, Дэвид, и чувствую себя ни на что не годным ничтожеством. Я не способен достучаться до дорогих мне людей и выплескиваю это все на тебя, хотя едва ли имею на это право. Мне неохота жить дальше. Но не беспокойся, это пройдет. Мне не пятнадцать лет, чтобы пытаться наложить на себя руки. Все-таки еще есть люди, которым я не безразличен, и я не хочу делать им больно. Могу я тебя попросить позвонить мне, когда ты получишь это? Я хочу убедиться, что ты существуешь». После такого письма я бы не смог не позвонить. Билл был подавлен, у него дрожала рука и писал он быстро, изливая поток мыслей. Хорошо хоть номер не забыл написать... Я в очередной раз потерял телефон в собственном доме. За полчаса поисков я истратил немало нервов, прежде чем обнаружил пропажу между диванных подушек. Набрав номер, я не спешил звонить. А что, если уже поздно? Что, если я не успел, а Билл уже натворил дел? Я глядел на экран телефона, представляя завитушки цифр на письме и заставлял себя успокоиться. Но как только рука дрогнула, и пошёл гудок, я забыл, как дышать. — Дэвид? — с надеждой прошептали в трубку. Словно все эти дни он не выпускал телефон из рук, ожидая этого звонка. Я не знал, что сказать. Звонил, просто чтобы удостовериться, что все в порядке, чтобы услышать его голос. Но не представляя, что скажу ему. Молчать было нельзя, я все равно боялся за него. — Здравствуй, Билл. Что-то немедленно сжалось в груди, и в носу защекотало. Неведомо откуда навернулись слёзы на глаза. Я так ждал этого момента, но сам не представлял, насколько. Его радость ощущалась несмотря на расстояние. Я слышал учащенное дыхание и представлял улыбку на его губах. И наконец успокоился сам, убедившись, что все в порядке. Мне хотелось, чтобы он говорил еще, одно только звучание моего имени из его уст перевернуло все внутри, но он не спешил. И в какой-то мере я понимал его. Что сказать человеку, с которым впервые общаешься вживую? Это тяжелее, нежели вывести на бумаге несколько фраз, заранее заготовленных, пусть даже красками и кистью. Я и сам пребывал в том же состоянии, подбирая правильные слова. Но прежде, чем они успели сорваться с языка, Билл выдохнул «спасибо» и положил трубку. Повторная попытка дозвона была сброшена, но минуту спустя я получил сообщение. «Все в порядке. Но я отключаю телефон». Проверять я не стал, пребывая в некотором шоке от неожиданности всего этого. Но еще раз прокрутил в голове те два слова, услышанные от него, стараясь запомнить этот голос. Ведь кто знает, когда еще мне удастся с ним поговорить? На эмоциях я настрочил ответ, едва понимая, что сам пишу, представляя, что говорю ему это прямо, безо всякой бумаги, смутно отражающей все эмоции и переживания. И лишь отправив письмо, я осознал, что натворил. Все, что терзало меня, вылилось на бумагу, словно из переполненного ведра. Я писал, как меня напугали его слова, чтобы он никогда больше даже не думал о подобном, ведь каждый человек достоин быть счастливым, а такие мысли неподобающи для довольных жизнью людей. Написал про Тома и его отношения с письмами Билла, что хотел сам разобраться в том, что тревожит Нойманна и что почти с боем вырывал конвенты из объятий мусорного ведра. Не знаю, что на меня нашло, почему я не смог остановить в себе желание объяснить все и раскрыться. Такое сложно назвать поддержкой после депрессивных писем. Но уже ничего не попишешь... Мобильный Билла был отключен всю неделю, что я пытался дозвониться и предупредить, чтобы не читал. Вдобавок еще и Штерн вызвал меня к себе. Как, однако, оказалось, вовсе не за тем, чего я ожидал. Скрипя зубами, он выдавил из себя извинения за тот инцидент с почтой. Как бы мне ни хотелось, чтобы он еще и за отношение ко мне в целом извинился, я кивнул, будто это ничего не значило. Помимо этого, мне был вручен билет в Мюнхен, на оперный фестиваль. Судя по всему, очередной приказ сверху. Не знаю уж, чем я успел отличиться, чтобы жизнь так меня начала баловать, но на задание я согласился без раздумий. Кроме того, у меня появилась возможность побыть с Томом еще немного, возможно и его самого вытянуть на оперу. Его едкие комментарии были бы весьма кстати — я не большой любитель оперы, чтобы освещать ее в слишком серьезной манере. А с его помощью можно было и развлечься, и работу выполнить. Я отправил ему электронное письмо о своих планах и вскоре с радостью читал ответ-согласие.***
Звонка от отца я ожидал менее всего. Не думал, что совесть проснется в нем столь скоро. Держать меня в неведении было несправедливо... Но я не дождался извинений. — Приезжай, мама в тяжелом состоянии, сейчас на операции... Я не позволил ему сказать что-то еще, бросая трубку. Наплевав на сборы, прихватив только бумажник и телефон, я поспешил туда, где сейчас должен быть. Рядом с собственной семьей, какими бы ни были наши отношения. Я кусал пальцы и губы, второй рукой вцепившись в руль до побелевших костяшек — боялся не успеть. Все же, не обманули меня предчувствия — слишком рано я расслабился, а проблемы всегда бьют больнее, когда ты счастлив. Неожиданно подумалось, что на днях должно прийти письмо от Билла... До него я хотя бы успел дозвониться. Сердце подсказывало мне, что к матери я не успею. Слезы застилали мне глаза, как я ни старался от них избавиться. «Тяжелое состояние»... Как только я это услышал, я понял, что можно не ждать ничего хорошего. Все плохо. И будет только хуже. И нет — я не накручивал себя. Я просто знал это, как прописную истину. И не хотел ехать, но только сильнее вжимал педаль газа, потому что иначе бы не простил себя.***
Всевышний избавил меня от происшествий на дороге, должно быть, хотел, чтобы я подольше страдал. В больницу я ворвался вихрем, сжимая сумку с вещами, что попросил собрать для мамы отец. За это время любая операция должна была окончиться. Но палата была пуста. Ничего хорошего это не предвещало. Оставив вещи на кровати, я набрал отца. Он старался держаться, но я прекрасно слышал, насколько он переживает. Пускай время их любви давно прошло, в его сердце мама занимала далеко не последнее место. Родственников не пускали в реанимацию, несмотря на давно окончившуюся операцию, раз за разом повторяя, что ей нужен покой для восстановления. А потом и вовсе перестали выходить, несмотря на все наши попытки. Мама впала в кому, а я нестерпимо боялся услышать приговор. Наш последний разговор плохо кончился, еще на Рождество, мне ведь даже мысли не пришло в голову хоть раз поинтересоваться, как она. Чем живет, чем дышит. Не слишком ли обижается. Я рассказывал это отцу и понимал, что то же самое происходит и между нами сейчас. Сквозь череду оправданий прорвались и его извинения. Но виноваты мы были оба. Жаль только, что поводом для примирения стали проблемы со здоровьем мамы. «Если переживет ночь, можно будет что-то сказать. Это будет тяжелый путь, медленное восстановление. От вас потребуется огромное мужество, чтобы поддерживать в ней жизнь. Но сейчас все зависит только от ее силы воли. Выкарабкается сегодня — и будет сражаться за каждый следующий день». Я пропустил все прочие слова врача. Но эти мне запомнились на всю жизнь. Это «если» еще будет преследовать меня не одну ночь и даже не один месяц. Но пока я этого не знал, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони, чтобы отвлечься болью от этих неутешительных слов. Нет человека, что желал бы смерти любимым, но с таким прогнозом для нее это бы стало лучшим выходом, как бы ни было тяжело это признавать. Меня душила боль, и отцовские объятия стали лучшим лекарством. Он увел меня в кафетерий и заказал кофе. Знал, что кусок в горло не полезет. Мы оставили контактные данные, чтобы нам сообщили в случае каких-либо изменений, но сердцами все равно были там, наверху, в переживаниях о ней. Самым сильным переживанием в моей жизни был день получения диплома. Больнее всего делали отношения. Сегодня я узнал, что такое настоящая боль. Мне не довелось хоронить дедушек и бабушек и не хотелось хоронить родителей, пусть на задворках ума я и понимал, что рано или поздно это придется сделать именно мне. Но не думал, что этот момент настанет так скоро. Что-то подсказывало, что мама не справится. И это было самое страшное. Когда отец, наконец, прикорнул, я вздохнул с облегчением. Они разошлись не самым лучшим образом и за много лет почти не пересекались, но я видел, как сильны чувства папы к ней. Если бы что-то зависело от него, он бы не раздумывая сделал все возможное. Но сейчас... Мне не терпелось поделиться всем, что крутится в моей голове. Потому что казалось, что она в любой момент может взорваться. Несмотря на разговор с отцом, бОльшую поддержку оказал все же я ему. Я писал Биллу, потому что больше было некому. Неровным почерком исписывая страницы ежедневника, я выпускал пар. «...У меня нет сил бороться и опускаются руки. Так страшно терять дорогих людей. А в последнее время, кажется, только это и происходит. Общая беда сплачивает людей, но от такого примирения не легче. Не хотелось бы мне лишиться еще и связи с тобой. Я не стал звонить. Да и ты, должно быть, уже спишь. А бумага все стерпит, ей не привыкать...» Я долго подбирал слова, изливая всю боль, что скопилась в душе. Уже приглушили свет в некоторых коридорах, но постоянное копошение в реанимации не давало мне покоя. Прямо перед глазами стоял образ растерянного врача, что вот-вот выйдет, чтобы сообщить неприятные известия. Время шло, в больницу поступали все новые пострадавшие — персоналу было совсем некогда сомкнуть глаза даже на пару минут — словно все сговорились стать жертвами несчастных случаев именно сегодня. Я писал в час по чайной ложке, постоянно отвлекаясь на проносящиеся мимо каталки и людей. Но одно только ощущение ручки в пальцах меня успокаивало. За ночь я так и не смог вздремнуть, вглядываясь в каждого выходящего из реанимации человека. Отсутствие новостей — это не так и плохо в общем-то. Но утром я все-таки услышал не заветные, но все же желанные слова — мама смогла пережить эту ночь, а это дает нам больше шансов на ее восстановление. Не стоит ждать чуда сразу, но уже можно на него надеяться. К ней в палату все еще не пускали, как сильно нам ни хотелось ее увидеть, но мы знали, что это для ее же блага. И все недоумевали, почему она ни словом не обмолвилась о своих проблемах со здоровьем — чтобы довести себя до такого состояния потребовался не один год — по словам доктора. Если бы мы только были к ней внимательнее... Но что толку сожалеть о том, чего уже не изменить? Нам дается только шанс не допустить повторения в будущем. Однако, просто сказать «я буду хорошим сыном, заботливым мужем и отцом». Сложно воплотить это обещание в жизнь спустя столько лет жизни порознь. Поэтому я не стал ничего обещать. Отец настоял на том, чтобы я вздремнул. Прогноз на ближайшие часы был благоприятный, и я не смог отказать после бессонной ночи. Он отвез меня домой, к маме, не пустив меня за руль. Я уже был здесь вчера, но лишь ненадолго заскочил. Теперь же, оставшись в одиночестве среди давно знакомых стен, я ощутил усталость, свалившуюся на плечи. Здесь каждый сантиметр был пропитан воспоминаниями о ней — и нашими общими воспоминаниями. Как мы сидели за кухонным столом — все вместе. Как давно это было! Я всегда сидел напротив родителей, чтобы видеть их, счастливых, вместе. Солнце слепило мне глаза всякий раз, но я не пересаживался, радуясь тому времени, что мы были полноценной семьей. И не двигался, словно знал, что вскоре это время закончится. Когда отец замечал, как сильно я щурюсь, он пододвигался ближе к маме, обнимая ее, и незаметно мне подмигивал. Тогда я думал, что нет в мире никого счастливее нас. Как оказалось, мама до сих пор ничего не убрала из моей комнаты. Древние плакаты с моими школьными увлечениями так и украшали стены, на полках оставались детские фотографии и книги. Только одежды не осталось в шкафу, да кровать была приставлена к стене, чтобы было больше свободного места. Здесь мама шила — и определенно проводила немало времени в этой комнате. Так скучала или это просто самое удобное место? Почему она так себя не берегла? Я вздохнул, сжимая недошитую блузку в руках и глубоко вдыхая ее запах. Усталость дала о себе знать, глаза закрылись сами собой, как только я присел на кровать, не видевшую меня уже около десяти лет. Сны меня не тревожили, и к двенадцати, когда меня разбудил дверной звонок, я успел выспаться. Я не знал, кому пришло в голову прийти сейчас, но спустился — какой у меня был выбор? Неприятное предчувствие жгло душу, пока я спускался по лестнице. Ее скрипы сильно нервировали, но еще больше — гость в такое время. На пороге застыл отец. Его глаза были расширены, и он почти не моргал, лишь сильнее прикусывая нижнюю губу. Едва ли он понимал, где сам находится. Должно быть, ноги сами его сюда привели, на автомате. Еще до того, как он что-то сказал, я все понял. Заставить его зайти было не так и сложно — сейчас он, словно маленький ребенок, беспрекословно мне подчинялся. Но как только дверь с тихим щелчком закрылась за его спиной, он произнес эти страшные для меня слова: — Мама умерла два часа назад. Я кивал как заведенный китайский солдатик, глядя по сторонам и сдерживая отчаянно рвущиеся наружу слезы. Мне хотелось врезать ему, накричать — почему он не позвонил мне сразу, почему не позволил с ней попрощаться. Только сейчас я заметил пакет в его руке — те вещи, что я лично для нее собирал. Они маме больше не понадобятся. Я проклинал весь мир — и заодно себя. Мне хотелось напиться, чтобы хоть как-то заглушить эту боль, но я знал, что сейчас даже самый крепкий виски мне не поможет. Несмотря на все разногласия между нами, я любил ее всем сердцем. Разве можно не любить человека, подарившего тебе жизнь, какой бы сложной она ни была? Все произошло за какие-то сутки. Раз — и нет человека. Разве так бывает? Как оказалось... Всю организацию похорон отец взял на себя. У меня дрожали руки, когда я отдавал часть сбережений, чтобы покрыть расходы, и у меня не было сил даже что-то сказать. Я чувствовал себя потерянным ребенком, сиротой при живом отце. Это оказалось слишком сильным ударом для меня: я попросту не был готов. Эти несколько дней пронеслись как в тумане. Я был лишь ненужным балластом на заднем сиденье отцовской машины. Невидящим взглядом я смотрел в окно, пытаясь узреть что-то знакомое в этих улочках. И через одного прохожего мне виделись люди, которых уже нет в моей жизни. Я видел друзей, с которыми не пересекались наши дороги уже много лет, переехавших в другие города или даже страны. А в конце концов мне показалось, что за угол заворачивает Дай. Такого попросту не могло быть. Еще через несколько минут я увидел маму, выходящую из магазина, и поскорее лег на сиденье, чтобы воспаленное сознание больше не подкидывало мне подобных видений. Я был разбит и не знал, как жить дальше.***
Возвращение в Дрезден позволило мне вздохнуть свободнее. Я все еще не хотел ни о чем думать — ни о работе, на которой меня непременно будут ждать, ни о завещании, что мама, как стало известно буквально вчера, оформила за месяц до случившегося, словно знала, что подошел ее срок... Я запихал в спортивную сумку всего ничего вещей, тетрадь и пару ручек. Оставаться в Германии я не мог — сходил с ума. А это состояние настолько меня доконало, что первое, что я сделал, это зашел на сайт авиалиний и заказал билет в первое же место, что было в списке рейсов. На работу я отправил е-мейл, что вынужден взять отпуск по семейным обстоятельствам — практика показала, что есть возможность обойти написание заявления и личного присутствия при этом. Подпишу все по возвращению. А письмо Биллу я все-таки отправил, ничего не исправляя, просто выдрал листок из ежедневника. И подписал на всякий случай, что уехал и в ближайшее время получать его письма и отвечать на них не смогу. Почтовый ящик подарил мне еще одно письмо от него, но я не стал читать, сразу убирая в сумку. Боялся, что не смогу уехать, если обнаружу в нем что-то, что заставит меня остаться. А мне был жизненно необходим этот глоток свежего воздуха. И я сорвался, оставив дома все способы со мной связаться, взяв лишь деньги и надежду спокойно отдохнуть. Сердце подсказывало, что даже отъезд не поможет мне избавиться от ноющей боли в сердце, скорби по матери и желания вернуться к истокам. Когда все было стабильно и ничто не расстраивало. Наивные мечты. Детские. И глупые. На мюнхенскую оперу я не попаду, зато штаты уже ждут меня с распростертыми объятиями, и я не стану упускать такой шанс. На все остальное у меня еще найдется время.