День Матери

Мать не всегда способна ясно мыслить, когда с ее ребенком что-то случается. Какая мать не пожертвует собой и кем угодно еще ради счастья своего ребенка? Занзас покупает огромный букет ромашек. Ни банальные до безобразия розы, ни лилии с фиалками. Просто белоснежные ромашки с ярко-желтой сердцевиной. Флористка улыбается ему смело, стреляет глазками и периодически наклоняется, демонстрируя задницу или слишком объёмную грудь. Вертится, как юла, пробует разные ракурсы и позы. Зачем хвалиться умными мыслями, если есть тело? Красивое и доступное тело. Глупая. Босс Варии же не мальчишка с перебором гормонов, который бросается на всех под ряд. И увы, не его девиз: «Выебать все, что движется. А что не двигается — двинуть и выебать». Шатен давно пережил этот возраст. Вырос. И доказывать свою мужскую силы каждой встречной куртизанке — не вариант. — Может, поужинаем как-нибудь? — рыжая с белым бумажным бейджиком на рубашке с именем «Стелла» не выдерживает, наконец, говорит напрямую. А взгляд её снова останавливается на дорогих часах, подаренных вредной капитаншей на Новый год, на костюме никчемного, но до безобразия известного модельера. То ли Габана, то ли Гучи. Какая к черту разница? Занзас не успевает ответить дежурное «нет» или промолчать, как дверь с привычном звоном колокольчика открывается и вваливается Скуало, привлекая к себе внимание. Красивая и статная, в юбке и на каблуках… А в эту блузку с совсем небольшой грудью, он бы с удовольствием запустил ладонь. Провел бы подушечками пальцев по внутренней стороне, огибая кружевной чулок телесного цвета. — Ты кошелёк в машине оставил, — улыбается она и качает головой. Ей вспомнилась его коронная пафосная фраза «я ничего не забываю, никогда». Шатен вскидывает брови кверху и легко бьёт себя по карманам брюк. И правда, забыл. — Да… — А говорил!.. — Захлопнись, женщина, — шутливо фыркает он, сгребая с прилавка огромный букет. — И поторапливайся. — Как будто это я тут битый час торчала, — бурчит девушка под нос, доставая из его бумажника крупную купюру. И нарочито медленно движется к кассовому аппарату, наслаждаясь презрительным взглядом флористки. За спиной капитана Варии раздается звон маленьких колокольчиков и едва слышный хлопок двери. Он будет ждать её в машине, такой вечно недовольный и хмурый. — А поменьше не найдётся? — с такой неестественной улыбкой интересуется рыжая. Так и хочется врезать смазливой дамочке по идеальной рожице. Кулаком. А не так, как делают типичные бабы, то есть царапая морду и клоками выдирая волосы. Это… как-то мелко. Пепельноволосая сразу ломала нос. Супербия заправляет за ухо прядь серебряных волос: — Не найдётся. Обычно женщина не мелочится, оставляет хороший чай… Но тут другой случай. Тут посягнули на её территорию. На итальянскую наглую территорию. — Тогда подождите минутку. — Хоть две. Девушка уходит и возвращает слишком быстро: — Прошу. У вас красивый… брат? Такой горячий. — Начальник, — поправляет её Супербия и тут же добавляет:  — Но мы пробуем и другие ролевые игры. А ещё, — склонилась вперед, переходя на шепот, — сиськи такие же ненастоящие, как и липовое имечко… Так вульгарно. Просто фу. Лучше бы стриптизершой стала… Денег побольше. Продавщица хлопает накладными ресничками и приоткрывает рот, хватая воздух. Сжимает в руки доселе идеальную новенькую купюру и не верит своим ушам. Не ожидала подобной наглости? Это точно. Супербия уходит, мысленно ликуя. Стучит каблуками по покрытому голубой в цветочек плиткой полу. А на спине чувствует взгляд «умри, сука, умри!». И снова издевательский звон колокольчиков. На этот раз — прощальный. — Жарко, — сама себе говорит Акула и щурится от пронзительного, яркого солнца. Рядом с магазином цветов припарковано её авто, в котором на полную работает кондиционер. И сидит её мужчина. Вокруг Скуало слишком много океана и мало земли под ногами, она всегда чувствует себя свободнее в стихии. Но не сегодня. Ей некогда бултыхаться в холодной водичке, играясь с животным из коробочки. Сегодня Супербия — эскорт. — Долго, женщина… — говорит он. Тот, что привольно откинулся на пассажирское сидение и закинул ноги на бардачок. Пассажирское сидение наклонено слишком низко, позволяя проделывать вот такие кощунственные действие с ее милой крошкой. Пепельная проводит ладонью по волосам и садится за руль небесно-голубого Бугатти, взятого в прокат буквально час назад. Но мечница уже уверенна в том, что машина вскоре войдет в коллекцию и перекочует в особняк Варии. Занзас смотрит в окно, вертя в руке бутылку минеральной воды: — Давно я здесь не бывал. Когда в последний раз? Как будто она все должна помнить! — звучит голос в голове. И все-таки Скуало помнит, знает, больше чем должна знать. И это чувство приятно греет душу. Она — для него больше, чем просто друг; больше, чем любовница. Важнее, чем кто-либо в этой жизни. Акула это знает, ей не нужны подтверждения в виде громогласных слов и дорогих подарков. — Пять лет назад… Ну, когда… — Да понял я. Пепельноволосая выдыхает и тянется к нему. Немного неловко, но от этого не менее уверенно. Притягивает к себе ближе, за затылок: так, чтобы их лбы соприкоснулись. — Что? — хмурится мужчина. — На улице жуткая жара, ты бы хоть пуговицы расстегнул на рубашке. Хорошо, что пиджак додумался снять… — Отвали, я сам разберусь, — ворчит Занзас, двигаясь еще ближе. Он может говорить все, что взбредет в эту чудную голову, но действия говорят больше. Как там? Язык тела? Точно. — Мы в десяти минутах езды от места Х. Все нормально? — Не разговаривай со мной как с ребенком… Я же не сопливый школьник, Скуало. И далеко не эмоциональный человек, с какой стороны не посмотри. — Конечно! Альфа-самец, — улыбается она, отстраняясь. И ловкие пальцы поочередно, одну за одной оголяют его исковерканную белесыми шрамами грудь. — Домогательством попахивает. И извращениями. Стекла без тонировки, поэтому ты будешь хорошенько отрахана на глазах у целой толпы. — Ой, да ну тебя! — рассмеялась капитан, поудобнее устраиваясь на водительском сидении. — И ноги опусти на коврик! А то остановит же полиция. Огромный букет цветом мирно покоится на заднем сидении, ожидая своего часа. *** — Я подожду тебя в машине, — кивает Скуало. — Столько, сколько потребуется. Занзас в ответ пожимает плечами: ему ненадобно много времени. От силы час — не больше, а, может, и то меньше, минут пятнадцать-двадцать. Итальянец не знает о чем говорить с Ней, что рассказать и зачем ему это вообще нужно. Супербия настояла на встрече, Вонголе было не то что бы все равно, просто… не так важно приходить сюда. Навещать Ее. И дарить чертов веник. Огромные литые ворота с черными плетенными тюльпанами нагоняют тоску, а стайка ворон так прекрасно сочетается с этим местом. Местом, где будет каждый рано или поздно. Он ступает по каменной кладке легко, двигаясь вперед. Пока не достигает цели. Молчит с полминуты, разглядывая ухоженную землю, красивые искусственные цветы в резной вазе. — Здравствуй, мама, — говорит Занзас и садится на корточки. — С праздником тебя, что ли. Каменное надгробие в ответ молчит. Оно и ясно, конечно. Мертвые ведь не говорят. Мужчина помнит мать плохо, расплывчатое лицо с безумной улыбкой и морщинками вокруг глаз неизвестного цвета (просто не смог вспомнить какого именно). Худые загорелые руки с длинными пальцами и искусанными ногтями. Вместо дорогого платья, обычное, дешевое из задрипанного магазинчика — все, что мама могла себе позволить. Ее голос по ночам, хриплый и певучий, вводил его в состояние той истории, сказки, что ведала ему женщина. Поцелуи в лоб перед сном; сладкий чай по утрам и вымученная улыбка после долгой ночной смены на рыбной фабрике. Занзас помнит мать плохо. Но он никогда не забудет, что она сделала для него. Воспитывала на протяжении пяти лет, кормила не часто, но сытно. Хотя, сама порой не доедала. И подарила сыну будущее, сумев отыскать встречи с Девятым. Сильная, очень сильная женщина, сумевшая дать жизнь своему ребенку, идя наперекор всему свету. Одна против слишком враждебного мира. Смерть подкралась к ней в возрасте двадцати четырех — воспаление легких. Не было ни лекарств, ни врачей, ни помощи. И труп ее нашли лишь через неделю, когда хозяин квартиры пришел за очередной арендной платой. После матери в мире Босса Варии всегда было мало хороших и верных девушек. Пока не появилась Супербия, будто проклятие, свалившееся на него из самых глубин Ада. Самое лучше в мире проклятие, от которого не было никакого желания избавляться. Громкая, яркая с этим ее «Врой!», непонятно откуда появившимся. Он не знает сколько сидит здесь, вот так, на корточках, разглядывая неживой камень. Пока не затекают ноги, и солнце не начинает палить еще сильнее. Время уходить. Ветер трепещет живые цветы, ласково кидаясь в широкую спину и проникая под тонкую рубашку. А Занзас, сунув ладони в карман брюк, идет в сторону машины, где его ожидает скучающая капитан. Сегодня итальянец слишком сентиментален, но в День Матери это кажется нормальным и более чем естественным. Завтра снова все станет на свои места. Завтра он будет привычно хлестать виски (едва ли много, привычки нажираться в хлам у мужчины не было) и перебирать отчеты под треп Луссурии. — С возвращением, — улыбается пепельноволосая. — Ага. У Скуало вместо руки стальной протез. Но Занзас считает её самой красивой женщиной на свете.