queen of killers

ЛСП - Вверх-вниз

Горох дождевых капель упруго стучит по асфальту в ломаном ритме. Параллельные прямые высоток не сходятся вместе даже в ночной заплывшей тучами перспективе, блюя размытым светом на улицы мегаполиса. К стуку пружинящих горошин на мгновение добавляется шуршание автомобильных шин, хлопок двери, а потом сменяется на ленивый цокот дамских каблучков по направлению к дверям одной из миллионов Вавилонских башен нового мира, стремящихся к бесконечности. - Итак, - голос сухой наждачкой трется об оголенные нервы и крепко вьет веревки вокруг легких старикана, теребящего какую-то замызганного вида папку. Он, скорее всего, понимает, что сидит перед ним далеко не девушка (да что там, даже не женщина!), но для себя решает, что безопаснее будет считать гостью именно такой. Хрипотцу же можно повесить на сигареты, одной из которых она сейчас упорно и прованивает его кабинет? – Мне сообщили, что у вас есть ко мне просьба. Пока лифт неспешно, как будто в его распоряжении все время этого бесполезного мира, ползет вверх на тросах, дамочка поправляет тонкий капроновый чулок на стройной ножке: подцепляет прозрачно-черную ткань на хрупкой лодыжке и разглаживает образовавшиеся складки, как вторую кожу, до самого бедра, откинув полу черного плаща в сторону и аккуратно расправляя кружевную резинку. Так, словно она не одна в этом душном ящике в два на полтора метра. Оборачивается к зеркалу, придирчиво рассматривая в его матовой от времени глади свое отражение, взбивая роскошные каштановые кудри. Внешне хладнокровна, но каблуки ее красных туфелек – такие же тонкие и миниатюрные, как и их обладательница – беспокойно постукивают по полу кабины. Старикан отчего-то нервничает в ее присутствии, лебезит, предлагает то кофе, то бренди, словно ожидает какого-то знака. Мол, молодец, вот тебе косточка, а теперь рассказывай, кто у нас был плохим мальчиком. Но вместо косточки получается резкий взгляд подведенных идеально ровными стрелками глаз и удушливый дым в щекастую рожу, лоснящуюся благоговейным ужасом. - В-вся информация в этой папке, - заикается старикан, уже жалея, что предложил даме сесть, ведь гостевое кресло торчит из пола прямо напротив его собственного. Дамочка благородно красива и оставляет на мундштуке ровный след от помады, а ленца в каждом ее движении выжимает из него пот, как уборщица – воду из половой тряпки. И для нее он, трясущийся на своем насесте подобно просроченному желе, не более чем эта тряпка под ногами, посмевшая запачкать новые туфельки. – Оплата полностью вперед, - осмеливается проблеять он и снова промокает платком блестящий жиром и страхом высокий лоб. - Оплата… - бархат ее голоса мелодично заливается ему в уши серными пробками, становится почти физически трудно дышать. Она брезгливо пролистывает содержимое папки, лишь на мгновение дольше остановив взгляд на фотографии, прежде чем впиться им в старикана. – Вы играете не по правилам, друг мой, - цокает дамочка, ткнув в него наманикюренным ноготком – его черный глянец чудится ему пулей, пущенной из чистого отвращения, даже если это совсем не ее почерк. - Но… но я думал… - она затыкает его метко выплюнутым в морду дымовым колечком. У этих чиновников она, кажется, одна на всех – уродливая и такая круглая, что вот-вот треснет. - Но для друга, - и она особенно подчеркивает последнее слово, посылая ему мимолетную и совершенно фальшивую, как Божье благословение, улыбку, - я сделаю исключение. А друзья у меня щедрые, не так ли? Лифт-туберкулезник кашляет и, наконец, испускает дух на двадцать первом этаже, раскрывая для нее свою пасть и вываливая длинный язык из красного ковра во весь этаж. Он приглушает ее шаги до двери в самой дальней стене, будто лежит здесь именно для этого – чтобы она ненароком не свернула не в ту сторону. Хотя куда еще можно свернуть в полом коридоре с тремя дырками, первая из которых уже знакомый лифт, а вторая – застекленное окно в Лимб? Кнопка дверного звонка с готовностью проваливается под тонким пальчиком, и за черной металлической преградой раздаются неторопливые, уверенные шаги. Пищит кодовый замок, шуршат где-то в металлической толще шестеренки запорного механизма, и из-за двери ей, наконец, улыбается сегодняшний оппонент. Несмотря на свои размеры, помещение набито людьми почти под завязку – остается только небольшой свободный клочок под бесвкусной репродукцией Мона Лизы. Чанёль откровенно скучает уже минут двадцать к тому моменту, как замечает у стойки с шампанским дамочку в красном, как глаза похмельным утром, платье в пол с невозможным вырезом. Оно кровавым морем колышется при каждом мягком шажке, и мелькающая в нем очаровательная ножка, обутая в черную туфельку, так и притягивает взгляд. - Столпотворение, как при постройке Вавилонской башни, - ее голос густым медом обволакивает слегка захмелевшие мысли. Он задумчиво кивает, все еще не в силах вырвать из них те образы, в которых он закидывает эти прелестные ножки на свои плечи, потому поворачивается к ней с легким запозданием. - Тоже скучаете? – оба понимают, что в их ситуации даже такой разговор – уже показатель прогресса, поэтому продолжают цепляться за бесполезную беседу. Впрочем, сам Чанёль сказал бы, что беседа тут не имеет совершенно никакого значения: дамочка раздела и вылизала его взглядом еще у фуршетного стола. - Неимоверно, - она заправляет каштановую прядку за ухо, сверкнув тяжелым камнем на указательном, и оставляет на фужере след приятного макового оттенка. Хочет сказать еще что-то, но кто-то толкает ее в спину, заставляя выплеснуть остатки шампанского на безлико-белую рубашку Чанёля. – Ох, мне так жаль! Позвольте вашу визитку, я обязательно возмещу ущерб и извинюсь за причиненные неудобства... Сегодня дамочка в коктейльном бордовом платье на одно плечо, обтянувшем ее так, что тесная юбка-карандаш, кажется, вот-вот лопнет, выпуская на волю упругие бедра, не дающие Чанёлю покоя, и с бутылкой двенадцатилетнего бренди в руках. Он не уверен, что из этого извинение за неудобства, а что – возмещение ущерба. Но когда она неестественно прогибается в спине, открывая ровную линию застежки на платье под волосами и наполняя бокалы, он понимает, что ни то, ни другое. Она – Аполлон в женском обличии, Цезарь в юбке – покорила его, завоевала кокетливой улыбкой и томным взглядом подведенных глаз с сокрывшейся в их глубине чертовинкой. И если сейчас вздумает всадить нож ему в спину, как Клиту, он даже не заметит. - У вас хороший вкус, - льется ее голос из гостиной, где она вальяжно расхаживает между кожаными креслами и переходит от одной картины к другой. – Я тоже люблю экспрессионизм. - Не хотелось бы вас обижать, но мне эта мазня интересна так же, как свежевание бурого медведя, а я не поклонник охоты, - басит ей в ответ Чанёль, замечая, как поджимаются в алую полоску ее губы. Мягкие и сочные, через мгновение они складываются в неловкую улыбку с просквозившим в ней презрением. - Как грубо, - замечает она, окидывая взглядом его холостятско-стерильный мир. Судя по виду, остается, все-таки, довольна и продолжает обход не своих владений, снимая тонким пальцем миллиметровый слой пыли с бутылки розового вина на дубовой подставке. – Чем же вы увлекаетесь? - Больше всего музыкой, - Чанёль приземляется в любимое кресло, не лишая себя удовольствия лицезреть первую даму в своей обители за долгое время. Среди чопорного монохрома его квартиры она выделяется ярким пятном, резко контрастируя с окружившей их обстановкой. Она привнесла в его блеклый мир сочную изюминку, и Чанёль не сказал бы, что ему это не нравится. - Зачем же увесили тут все картинами? Это ведь все равно, что приколотить на стену голову убитого не вами медведя, - заканчивая свою прогулку по гостиной, она кидает жадный взгляд на черный рояль и присаживается на подлокотник кресла напротив хозяина квартиры, обдавая его ароматом летней звездной ночи и отпивая выдержанной янтарной лавы из стеклянного куба. - Как напоминание о том, что есть вещи, в которых даже я несовершенен, - цепкий взгляд впивается в него, будто вознамерился вытащить на поверхность все его слабости: тянет за рыжие пряди, кончик носа, кусает за скульптурные скулы и полные губы, вгрызается в сильные пальцы, едва не проломив грудь и облапав крепкие бедра. Но так и не замечает, что единственная его слабость сидит напротив, покачивая закинутой одна на другую стройной ножкой. - Вы самовлюбленный мужлан, - заключает она, ничуть не расстраиваясь, и он улыбается в ответ. - А вы скрываете истинную цель вашего визита за разговорами об искусстве, - кидает он, как обвинение, и, наконец, впервые слышит ее смех – звонкие колокольчики рассыпаются по квартире, затерявшись по углам, пока шоколад ее кудрей мягко пружинил на плечах. - Каюсь, вы меня подловили, - кубики льда в ее стакане застряли в бесконечной цикличности, влекомые по кругу мягкими движениями хрупкого запястья. – Давайте сыграем в игру, - предлагает она, и Чанёль ставит себе очередной плюс за мысль, что с ней все не может быть так просто. Она не флиртует открыто, не предлагает ему заняться грязным сексом прямо посреди гостиной и не ерзает приглашающе на его коленях – все это он намеками читает в ее глазах с томной поволокой и в промежутках между словами. – Угадаете, как меня зовут, и я гарантирую вам самую незабываемую ночь в вашей жизни. Даю две попытки. - Слишком сложно. Такая дама, как вы, явно не разменивается на простые и не звучащие имена, - Чанёль хмыкает, катая на языке тающий кубик льда, но понимая, что она поймала его на крючок, как золотую рыбку. И он готов выполнить любое желание, лишь бы она задержалась в пределах его личного пространства подольше. - Три попытки, - соглашается она, явно польщенная. Чанёль оставляет почти допитый бренди на подлокотнике и наклоняется вперед, изучает взглядом ее губы и острый подбородок, светлую кожу лица, будто обшитую бархатом. Красива, чертовка. - Думаю, именем, которое дали вам при рождении, вы не пользуетесь. Его знают только самые близкие, а значит, это, скорее всего, что-нибудь американское… что-нибудь вроде… Джессики, - размышляет он, отмечая неторопливое покачивание головой – кудри снова приковывают его взгляд, обрамляя узкие плечики и мягко поблескивая в свете бра. – Нет? Тогда что-нибудь нежное, светлое… Оливия? - Сдавайтесь, вы позорно проигрываете, - смеется она, снова и снова целуя ободок стакана и откровенно забавляясь. В ее глазах пляшут черти, но Чанёль видит в них затерявшуюся среди этой вакханалии каплю предвкушения и заинтересованности. Она ждет, что он угадает, она этого хочет. Весь ее вид, напрягшейся от ожидания, просто кричит: «Назови же, назови это чертово имя!». Он притворно вздыхает, качая головой, прежде чем отметить едва ли не разочарование в почти потухшем взгляде и однобоко дернуть губами в улыбке: - Ох, даже не знаю. Вы ведь неспроста оставили свою визитку тому беременному своей алчностью старикану на приеме, - он видит, как ее зрачки резко разбухают, как после укола адреналина. Его хрипловатый смех мурашками ползет под ее кожей, заставляя выпрямиться стрункой и до хруста сжать стакан в пальцах. Чанёль вновь утопает в мягкой обивке, смотря на нее чуть свысока. – Пришлось потрудиться, чтобы ее выкупить, так что вы мне крупно задолжали, Ребекка. Шах и мат, миледи. В море снисхождения, затопившем ее глаза-льдинки и механическую улыбку, можно смело захлебнуться, но Чанёль упивается им, словно вознамерившись по глоткам иссушить его до самого дна. До тех пор, пока там не останется ничего, кроме слепого обожания. Хотя бы на эту ночь. Она явно не ожидала, что он сможет получить ее вот так просто – вся ее поза напряженная, будто она готова сорваться с места и выпорхнуть из окна от понимания, что продешевила. От того, что он своим бахвальством оставил заметную трещину на ее сакральной таинственности. - Вы до безобразия довольны собой, - укоряет она, пока остатки льда в ее стакане заходят на последний круг. Чанёль не спорит, он и вправду собой доволен: если бы не его врожденная привычка скрупулезно подмечать каждую мелочь, величественная птичка с лазурными перьями упорхнула бы от него без шанса на возвращение. Но сегодня удача у него в руках, и он готов обменять ее на обещанную незабываемую ночь. – Сыграете для меня? – дамочка клыком раскусывает ледяной кругляш и изящно указывает в сторону заскучавшего рояля. – Быть может, вам удастся убедить меня в том, что медвежьи головы на стене не такая уж плохая перспектива, и я тоже захочу повесить себе парочку… - Не могу представить себе ваши апартаменты, но сомневаюсь, что рояль впишется в их интерьер, - он давит смешок, но таки поднимается с кресла, доходя до инструмента в пару широких шагов. Пустой стакан остается стоять на стеклянном столике, рукава минималистично-монохромной рубашки закатываются, бесстыдно выставляя на обозрение сильные руки и предплечья, обвитые надписями, а помещение заполняют первые тревожные ноты. Чанёль играет увлеченно, грациозно вытягивая из инструмента мелодию, не разбирая за ее звуками легкую поступь, и отвлекается только когда дамочка по-царски устраивается на его коленях, перекинув через них ножку – пальцы замирают, оборвав сонет едва ли на середине. - Не убедили, - его губы опаляет томный шепот, пока легкие движения узких ладоней ложатся ему на плечи отпечатками на черном атласе рубашки. В ее глазах расплавленная медь смешивается с его собственным отражением и затягивает его, как топкое болото. И когда он, пытаясь удержаться на поверхности, скребет пальцами по обтянутым чулками бедрам, складками собирая платье на талии, она подобно сирене влечет его все ближе к скалам: - Но я дам вам еще один шанс, - о которые безжалостно топит его флотилию терпения. Черно-белые клавиши жалобно звякают, когда он вжимает ее спиной в крышку рояля, черную, как два уголька его глаз. Она ерзает и притягивает его ближе, влажными от помады губами обхватывая его нижнюю, царапая зубами и непослушными пальцами нашаривая пуговицы на его груди. Податливая, готовая, распятая для него на сумеречной глади его святая святых, которую они вот-вот опорочат. Чанёль скалится, а после терзает ее губы, безбожно размазывая по ним горчащую помаду, собирая первые судорожные всхлипы, когда ладони поднимаются по ее бедрам, сминая в складках капрон и касаясь нежного кружева белья… - Минус одна тайна, моя королева, - слова насмешливым басом громыхают над маленьким ушком, а Чанёль наматывает каштановые пряди на кулак, толкая свою «даму» грудью на крышку инструмента – на шее, под самой кромкой волос красуется выбитая в черном цвете шахматная королева, а под его ладонью набухает аккуратный, обтянутый кружевами член. Мальчишка шипит на него сквозь зубы, но податливо прогибается в спине, оттопыривая сочные половинки, на которые в вечер их знакомства без зазрения совести пускала слюни каждая обрюзгшая и воняющая большими деньгами развалюха с яйцами. Но этот сладкий мальчик с совершенными бабскими манерами дрожит именно под Чанёлем, когда тот зубами задирает подол платья выше и оставляет отчетливый след от укуса на еще бледной коже ягодицы. Совершенно не желая заморачиваться с бельем, он делает из него лохмотья. Просто потому, что любоваться такой красотой должен он один. Под черным кружевом прячется бесстыдно сжимающийся розовый вход, уже влажный от нетерпения, и Чанёль не отказывает себе в удовольствии вылизать его под томные стоны мальчишки, разглаживая языком каждую нежную складочку и не забывая держать изящные ручки строго на глянцевой крышке. - Все еще думаете, что медвежьи головы ни на что не годны? – мурлыкает он, обводя чувствительные мышцы по узкому кругу и укусами поднимаясь до лопаток, оставляя на молочной коже дорожку из ярко-красных следов. Тело под ним трясет, будто в лихорадке, хриплое дыхание ласкает слух, а узкие ладони со скрипом елозят по крышке, к чертям заляпывая его отпечатками, но Чанёль готов ему это простить. Только сегодня. – Поверьте мне, прямо сейчас вы довольно аппетитно смотритесь на одной из них, - добивает он. «Дама» негодующе дергается под ним, но тут же глухо скулит от оглушающего шлепка, с готовностью обмякая – по кремовой коже ягодицы расплывается безобразное алое пятно. Кап. Кап. Бедра дрожат, а по паркету стучат тягучие капли смазки. Мальчишка течет перед ним, хотя все еще упрямо пытается это отрицать, чтобы сохранить оставшиеся крохи гордости. Но Чанёль не настолько щедр, чтобы оставлять ему хотя бы это, no, sir. Сегодня «дама» уйдет от него на дрожащих ногах и с уверенностью в том, что он идеальный в своей беспощадности любовник, или не уйдет вообще. И проблема, пожалуй, в том, что он и сам не уверен, какого исхода хотел бы добиться. Ему нравится, как кудри пружинят под пальцами, когда он дергает за них, и парень в платье подчиняется, запрокидывая голову – помада с губ давно стерлась, размазавшись вокруг них, делая его похожим на грязную, дешевую порно-актрису. И это, вероятнее всего, выглядело бы отталкивающе, если бы не казалось таким притягательным. Или все дело было в этих самых губах, сложившихся в короткую усмешку?.. Тонкое тело начинает скользить и извиваться, и танец его совершенно бесстыдный, порочный, как и его сегодняшний гость, Чанёль видит это по его прикрытым в экстазе глазам, по трепещущим кончикам ресниц, и танцует вместе с юношей, на мгновение позволяя ему вести, следуя его молчаливым желаниям… Рояль возмущенно стонет под ними – мальчишка задевает пятерней клавиши, вырывая из лона инструмента бессмысленный рев, заставляя Чанёля нахмуриться и прийти в себя. Липкий морок спадает, и он резко впечатывает ладонь между острых лопаток, придавливая, не давая больше двинуться: его Аполлон прекрасен ровно настолько же, насколько опасен, а он еще не готов сдать свои позиции – игра только началась. Чарующий голос зовет его, даже если слышны только сдавленные хрипы, изящный изгиб шеи манит, и он внезапно чувствует, что не в состоянии сопротивляться. Платье жемчужным водопадом с приглушенным шорохом скользит к их ногам, открывая глазам гибкую спину с горсткой точек-родинок, и Чанёль собирает каждую языком, щипает зубами края лопаток и вгрызается в плечи, всем телом ощущая чужой трепет. Ладони, жадные до открывшейся светлой кожи, оглаживают, сминают и похлопывают, словно поощряя, словно говоря: «Хороший мальчик. А теперь покажи, насколько тебе все это нравится». И на каждый такой немой вопрос в ответ – несдержанные всхлипы, кричащие громче слов. В мире одноразовых наслаждений и людей оба окунаются в очередной порок, даже если он грозит остаться всего лишь воспоминанием. Даже если и таким же одноразовым, как фруктовая жвачка, что теряет вкус уже на второй минуте. Оба, не сговариваясь, тонут в нем с головой, с готовностью заполняя нутро киселем из похоти, а легкие – мускусным ароматом бренди и горячей кожи. Чанёль приставляет к совершенным губам пальцы, и те уверенно их обхватывают, покрывая горячей влагой, размазывая языком по ним вожделение и безумие, царящее в квартире. Словно пульсирующий ком, поглотивший два ненасытных тела, возбуждение окутывает пространство между ними, впитывается в поры через кожу и грозит разорвать их на лоскуты, если сейчас же что-то не предпринять. Мальчишка изнемогает под ним, до упора насаживаясь на длинные пальцы и раскрывая роскошные губы в требовательных стонах, пока Чанёль не дает ему то, что тот так отчаянно жаждет. Первый толчок идет легко, а вот второй выходит уже с трудом – ощутившее удовольствие тело отказывается отпускать его, тесно сжимаясь горячими стенками вокруг. Он низко стонет, потому что внутри мальчишки узко до умопомрачения, влажно, волшебно, но все равно с силой тянет его на себя за волосы, чтобы видеть. Чанёлю необходимо видеть, что его «даме» хорошо, что мягкие губы тщетно хватают воздух, нещадно закусываются в стонах и ругательствах, что чужой взгляд мутный и бессмысленно шарит по обстановке, пока наманикюренные ногти без особой цели скребут по черному глянцу. И это тоже волшебно, потому он плавно наращивает темп, сжимая каштан чужих кудрей в кулаке, стискивает в пальцах округлую ягодицу и врывается в податливое тело, снимая с влажных губ новый «комплимент» в свой адрес. - Надеюсь… ваши фантазии… не ограничиваются… одним только роялем… - хрипит юноша, пока Чанёль невольно дает ему передышку, до упора загоняя в него член и грубо кусая за плечи в попытке оставить напоминание о себе дольше, чем на одну ночь. Багровые следы равномерно ложатся на полотно кожи, словно то было создано именно для ношения сделанных Чанёлем меток, и его терпко-горьковатый вкус, он уверен, надолго застрянет в его рецепторах. Впрочем, как и образ этого экстравагантного мальчишки – в мыслях. И чтобы разнообразить и без того дурманящие воспоминания о незабываемой ночи, он нехотя выходит и тянет его на пол, усаживая на свои бедра. - Достаточно разнообразно? – в его голосе насмешливые нотки, но неудовлетворенность просачивается через них, сквозь каждое сказанное слово, слышится за каждым тяжелым вдохом и повисает в воздухе с каждым выдохом. Чанёль чувствует, что его гость и сам едва держится, торопливо юркнув ладошками на его торс, раз уж ему предоставили теперь такую возможность, и нетерпеливо ерзает ягодицами, устраивая член в ложбинке между, чтобы слабо надавить, вырвав из Чанёля глухой стон. Ковролин впивается в лопатки, сквозняк холодит кожу спины, но все, что он может чувствовать в данный момент – жар, исходящий от нависшего над ним совершенного тела, и тонкий капрон чулок под пальцами на чужих бедрах. - Не совсем… - горячий шепот в губы вытесняет из легких воздух, заменяя его собой, разгоняя по венам высшего сорта наслаждение, когда мальчишка подается назад, самостоятельно насаживается и принимается плавно раскачиваться, вытягивая из Чанёля грудное рычание. Вверх-вниз. Узкие ладони упираются в плечи, не давая оторвать лопатки от пола, изредка оглаживают волны ребер и подтянутый живот. Вверх-вниз. Чанёль задыхается от этой медлительности, плавности движений – рывком тянет любовника на себя и задает быстрый, размеренный ритм, схватившись за бедра. Тот стонет прерывисто, хрипло, почти до боли сжав его бока острыми коленями и краснея щеками, и все равно умудряется сохранять капельку таинственности под подрагивающими темными ресницами. Чанёль рычит, впиваясь в его губы настойчивым, даже диким поцелуем, и двигается вверх-вниз, вверх-вниз, вверх, вверх, вверх… … пока горло не пережимает тонкое ледяное лезвие. - Я не велел тебе останавливаться, - голос у мальчишки дрожит не то от веселья, не то от возбуждения, а роскошные пальцы сжимают рукоятку длинного кинжала, грозящего ему неминуемой смертью. И все-таки, пластичный таинственный юноша с копной фальшивых каштановых кудрей и никотиновыми поцелуями, как бы иронично это ни звучало, станет его погибелью. Если и не в буквальном смысле, то в каком-нибудь другом. Потому что забыть этот восхищенный блеск в томных омутах его глаз, опасно перемешанный с адреналином в его собственных венах, у Чанёля не получится, проживи он еще хоть десять жизней. И он возобновляет движения, такие же резкие, впиваясь пальцами в капрон чулок и оставляя на них дыры, зияющие белизной кожи. - И кто же решил подарить мне смерть в такой красивой обертке? – мальчишка откидывает голову назад и надрывно стонет на очередном особенно глубоком толчке, заставляя его любоваться ломаными прямыми ключиц, обозначившимися так болезненно-ярко. Его прожигает обвиняющим взглядом из-под густых ресниц, а острые наманикюренные ноготки впиваются в грудь, будто бы в отместку за то, что посмел нарушить момент экстаза, а потом розовый язык лениво смачивает мягкие губы: - Не все ли равно, если к утру от тебя не останется ничего, кроме эфемерных воспоминаний и мелового следа на полу? – не сбавляя темпа движений, напряженное тело то прогибается в спине, открывая обзор на узкую грудь с вишневыми сосками и плоский живот, украшенный аккуратной ямкой пупка, то нависает над ним, горячо и сбивчиво шепча в самое ухо, словно что-то греховное и оттого наиболее желанное: - Но ты хорош, я-то знаю. Поэтому скажу. Профессиональная солидарность, как говорится, - теплые губы негромко усмехаются ему в изгиб шеи, а потом выплевывают в ухо: - Трусливый политикан, ты наверняка о нем наслышан, никогда не выпускает из рук… - … золотой перстень с гербом на цепочке, - прокатывается так же, шепотом, но рокочет во внезапно установившейся в комнате тишине – мальчишка смотрит на него недоверчиво, настороженно даже, и сильнее вжимает лезвие кинжала ему под кадык. – Во вторник в семь выпивает глоток вина за ужином, состоящим из салата, потому что жена посадила его на вынужденную диету, а по пятницам потрахивает в подпольном клубе таких же смазливых, как ты, мальчиков за большие деньги, - насмешливо хрипит Чанёль; смена эмоций на благородно-красивом лице его забавляет. Настороженность сменяется недовольством, а то – на откровенную брезгливость, но даже это выражение смывается из теплой охры глаз, стоит ему снова начать двигаться. Толчок. Стон. Резкий, звонкий, почти надрывный. Бледные бедра раскрашены во все оттенки космоса, алые губы блестят от вязкой слюны, и Чанёль собирает ее своими, забыв про проклятое лезвие у горла – ему не до этого. - Откуда… такая осведомленность? – «Ребекка» пытается опомниться, трясет не своими волосами и смотрит на него так доверчиво-беспомощно, словно не раздвигает перед ним ноги, да и ножик, будто бы, тоже не его. Но Чанёлю эта осознанность не на руку, только не сейчас, когда он держит в руках совершенное создание, словно вышедшее из его фантазий. Ему ничего не стоит подмять гибкое тело под себя и сжать хрупкие запястья грубой ладонью – холодный "тесак" со звоном откатывается куда-то под рояль. Мальчишка рычит и пытается выбраться из-под него, бьет коленом в живот и ползет, сдирая острые колени, по ковролину за своим оружием, но Чанёль сильнее – дергает обратно за тонкую голень, наваливаясь сверху. - Он – моя цель, - прорезь улыбки на покрасневшем от усердия и возбуждения лице кажется пугающей, в надменном же взгляде из-под взмокшей челки на мгновение мелькает недоверие и снова тонет в бушующем коктейле из похоти и неприкрытого восхищения. За спиной Чанёля лодыжки ложатся крестом, удушающими змеями обвиваются руки, а сам он грубым толчком вновь погружается в разомлевшее тело, заставив проехаться по жесткому ворсу лопатками и расплескать по ковру шоколад кудрей. – Точнее, был ею, - добивает он в унисон с отчаянным стоном, растворившимся между губами. Старикан облегченно крякает, стоит неторопливому стуку каблучков раствориться за дверями его кабинета, и, как набожный, принимается перебирать жирными пальцами тонкие звенья цепочки, всякий раз потирая выбитый на перстне герб большим. Словно это ему хоть чем-то поможет. Он не знает. Не слышит провонявшее мертвечиной дыхание нависшей над ним старухи-смерти, не может видеть светящую ему ровно в затылок алую точку лазерного прицела. Бах. Звон стекла, чавкающий звук и бордовое, как выплеснутое вино, пятно на белизне стены – все, что Чанёль оставляет в своих воспоминаниях об этом задании, падая вниз на лифте соседней высотки. Только вниз. Вниз. Бэкхён. Так подписывается мальчишка, когда сбегает в предрассветное марево, оставляя после себя лишь мятый стикер веселенькой розовой расцветки на зеркале в прихожей. Жемчужный дождь платья и кинжал исчезают вместе с ним, даже визитка таинственной Ребекки пропадает из его бумажника – так, словно все это Чанёлю лишь приснилось. Но россыпь ярких укусов и ломаные дорожки царапин вдоль позвоночника ярко иллюстрируют обратное. Для нового сюжетного витка игра должна потерять одного игрока, поэтому он не пытается бежать за ним. Знает, что бесполезно – его «дама» достаточно самостоятельная, чтобы пропасть из его жизни навсегда, если того пожелает. Но девчаче-розовый клейкий клочок бумаги доносит до него аромат звездного летнего неба и одну-единственную фразу: «un giorno tu mi capirai»*. И Чанёль видит в ней новую подсказку в излюбленной игре его единственной Королевы. Бэкхён бежит от него, потому что любить убийцу, коими они оба и являются, слишком опасно, но волнительно, и его нестерпимо влечет обратно, в плен властных рук и горячего шепота. И все же, романтик по натуре, он ждет, что Чанёль разгадает его тайны и планы. Снова. Не все, конечно же, но хотя бы парочку из числа тех, которые он намеренно почти раскрыл ему. Парень с пугающим взглядом и улыбкой сумасшедшего один из лучших в их деле и вполне мог бы претендовать на звание Короля, его Короля, и от этой мысли аккуратные губы, сомкнувшиеся на стакане с приторным коктейлем, тянет в улыбке. Рим утопает в туристическом приливе и плывет в солнечных лучах, едва не рассыпаясь на квадратики пикселей – все слишком ярко, и сосредоточиться получается только на кислотно-розовом коктейле с зеленой соломинкой в собственной руке. Образ таинственной Ребекки остался в квартире Пак Чанёля, увешанной «медвежьими головами», полгода тому назад, до сих пор слоняясь бесплотным призраком в его воспоминаниях (по крайней мере, на это привык надеяться Бэкхён), и вместо нее в полоске спасительной тени на площади Навонны стоит неприметный мальчишка – растянутая майка на пару размеров больше, джинсовые шорты и каштановые кончики волос под цветастой бейсболкой, но неизменный тонкий кинжал вплотную к телу. Чанёль аннулировал его заказ, убив заказчика, поэтому Бэкхён с чистой совестью тратит полученные за сгоревшее дело деньги. И плевать, что они пропитаны чужой кровью до самой распоследней купюры – деньги, как известно, не пахнут. Аргентина, Бразилия, Испания – отовсюду он шлет на адрес Пака открытки с одной единственной фразой и просто ждет. Ждет, пока стаканчик с коктейлем не выпадает из пальцев, дрожащих от долгожданных крепких объятий со спины, пока взгляд не искрится счастливыми крапинками, упуская из вида и потоки туристов, и периметр украшенной для фестиваля площади, пока теплые родные губы, наконец, вновь не касаются тонкой татуировки на шее, а рокочущий бас мгновенно не заполняет все его мысли: - Поиграем, моя королева? __________________________________________________________________________________ *un giorno tu mi capirai – (однажды ты меня поймешь) Laura Pausini - La Solitudine