Часть 1
14 мая 2015 г. в 00:09
– У меня кончился оранжевый.
Олег поднял голову. Они сидели в маленькой библиотеке, что была пристроена к их детдому – больше, по сути, было негде. На улицу без нянек не выпускали, а в классах, где проходили уроки, сироты и так слишком много времени проводили – так что оставался только этот закуток.
Здесь было пыльновато. Даже пледы, кажется, были сотканы из пыли; в прекрасный солнечный вечер Олег и Сережа должны были сидеть в душной библиотеке, потому что просто когда-то их родителям и им самим не повезло. Потому что мать не могла раз в час выглянуть в окно и увидеть, что они все еще во дворе и никуда не сбежали.
Остальным детям было можно, но только не тем, кто рос в детдоме.
Сережа не был очень мрачным. Он улыбался куда чаще Олега, по правде говоря; но далеко не всегда улыбка означала счастье. Чаще все было иначе: Олег просто не мог отличить улыбку от ухмылки, иногда злорадной, иногда довольной. Их Волк стал замечать совсем недавно.
Интересно, это Олег был таким невнимательным или же Сережа и правда раньше был чуть чище душой?
– Ну… У меня нет. Я читаю, – показал другу книгу Олег, а Сережа рассеянно ударил рукой по широкому подоконнику, на котором сидел.
Увидела бы нянька – убила. И плевать, что уже вполне здоровый лоб – четырнадцать все-таки лет – никак не вывалится из окна.
– Да я знаю, – пробурчал Разумовский, переворачивая страницу альбома. – А у Анны Сергеевны не выпросить теперь.
Олег ответил молчаливой мужской солидарностью. С этим правда нечего было поделать. Все-таки, это была Россия – даже карандаши в детдомах были в ограниченном количестве, теперь снова придется ждать, пока какая-нибудь школа в приступе «общественной активности» заставит учеников отдавать сиротам канцтовары и ношеную одежду.
Сиреневый свитер Разумовского пах печеньем, его до него носила какая-то девчонка, наверное, потому что духами тоже немножечко веяло. Он грел; но одежда вовсе новой не была.
Что же, Сережа был готов носить хоть пять таких, если бы у него всегда были карандаши.
– Коричневого нет. Зеленого нет. Оранжевого нет. Красного нет. Остались черный и голубой, – печально проронил тот, роняя альбом на стоящий прямо около стены столик, и прижался лбом к окну. – Черт! – раздраженно взмахнул он рукой. – Мне нечего рисовать.
– А как же твой… – начал Олег, но Сережа его перебил:
– Оранжевого нет…
– Придумай что-нибудь другое.
Волков не думал, что это успокоит Разумовского. Но тот вздохнул, покачал головой и пробормотал уже более миролюбиво:
– Черный и голубой. Огромный выбор, – махнул рукой он вновь, а потом соскочил с подоконника. – Черное на голубом и голубое на черном. Куча идей, как же.
Его голос не казался обозленным или гневным, просто… Расстроенным. Олег слишком хорошо умел улавливать эти нотки, да, если подумать, сильно и ловить их не нужно было: все было и так очевидно.
Очередная их проблема – не хватает карандашей.
Это тому, кто постоянно рисует, как будто руки отрезать. Как у Олега отобрать его любимую кожаную куртку, которую он даже этим теплым вечером не снял.
– Я могу подкинуть пару.
«Идей».
– Давай, – плюхнулся на стул напротив Сережа, кладя около себя огрызки карандашей и два оставшихся. Последних.
Он выглядел таким расстроенным.
Это было поразительно – то, как менялось его лицо. В миг Олегу стало так его жалко, что… Его обычное желание заботиться о Сереже не смогло больше сидеть в клетке его сердца. Хотелось обнять, согреть, успокоить… Погладить по голове…
Украсть сумку у школьницы, сбежав из детдома, забрать пенал и вернуть на крыльцо какой-нибудь школы. Чтобы достать оранжевый карандаш. И молча выслушать все упреки нянек и воспитательниц, побыть наказанным с месяц, но достать этот. Чертов. Карандаш.
Который был нужен Сереже.
Тот положил руки на стол и уткнулся носом в широковатые для него рукава сиреневого свитера, елозя по шерстяному рисунку щекой. Глянул на своего Волка выжидательно, печально, прикусил губу.
– Можешь нарисовать ворона на фоне голубого неба.
– Я и так слишком часто рисую птиц, немножко поднадоело, – ответил он.
– Тогда… – Олег запнулся.
– А? – вздрогнул Сережа, будто не услышал этого неуверенного «тогда».
– Нарисуй меня. Я часто в черном хожу, а глаза у меня голубые, – закрыл книгу Олег, складывая руки перед собой, и внимательно посмотрел на Разумовского.
Тот повел плечами и тихо рассмеялся.
– Не-ет, – протянул он. – Если рисовать тебя, то идеально. Я ж сам себя не прощу, – улыбнулся он мягко. Казалось, его тревоги улетучились от одной фразы Волка, и у самого Волка от сердца отлегло. – А тебя нарисовать будет очень… Непросто. Я еще не готов.
– Попробуй, – кивнул вместо этого Олег. – Я не обижусь.
– Куда ж ты денешься, – снова усмехнулся Разумовский. – Да только мне нужно большее, чем просто «нарисуй меня».
Олег встал из-за стола, осторожно приставил стул на место и подошел к Сереже.
– Я недостаточно красив? Или в чем дело?
– Не в этом дело, – пробормотал рыжий. – Я постоянно рисую птиц. Я привык. А для людей мне нужно настоящее вдохновение.
– Моя кожа мягкая, а цвет лица приятен глазу, – топорно не согласился Олег, беря руку Сережи и прикладывая к своей щеке. – Что еще может?..
– Твоя забота очаровательна, – прервал его Разумовский.
Отнял руку.
– Что-то должно будоражить мое сознание. Как… Птица, – провел он пальцем по черному карандашу. – Потому я ее часто рисую. Я должен переживать или чувствовать, а так я не буду стараться. Ладно, – встал он, тоже стул отодвигая. – Тогда…
Олегу всегда хотелось, чтобы он улыбался. Заботиться был готов о Разумовском бесконечно, даже в самых глупых мелочах; быть может, это его подвело, быть может, то, что внимание его всегда было и так на Разумовского обращено… А быть может и то, что карандаши новые они получат совсем не скоро.
Он осторожно схватил Сережу за руку и, крепко сжав, подскочил, обнимая и мягко целуя. Прижался губами к губам неловко, Сережа удивленно вздохнул – и поддался от неожиданности, наверное.
Его глаза цвета янтаря были широко открыты, он не смог прикрыть их – и только когда Олег оторвался, сощурился.
Что-то темное, мелькнувшее в них, не понравилось Олегу.
– А ты знаешь, что человека можно убить карандашом? – спросил он, сжимая огрызок оранжевого в руке, и Олег поджал губы.
На миг ему стало не по себе.
– Что?
– Просто, – отложил карандаш Разумовский. – Ты знал?
Его голос вновь стал непринужденным, он улыбнулся и пару раз стукнул пальцем по столешнице, что отозвалась гулким звуком.
На миг Олегу показалось, что он только хотел это сделать. Только подумал, но не решился. Такое вполне могло быть – но губы Разумовского, сухие, совсем не мягкие, чуть грубоватые и солоноватые, настойчиво разомкнули его прикушенные.
– Я нарисую тебя, – прошептал Разумовский, отстранившись на миг. – Каким угодно, каким пожелаешь.
Сереже Разумовскому нужны были чувства в четырнадцать лет, только-то и всего.
А Олег Волков просто хотел и мог их дать.