Метаморфоза любви

      — Аленочка, почему ты опять грустная?       Валерия пытливо заглянула сестре в глаза, и Алена, не сумев выдержать этот ясный не по-детски серьезный взгляд, опустила голову.       — Все равно ты не поймешь, малыш. — Она слабо улыбнулась и потрепала сестренку по волосам.       — Не надо! — взвизгнула Лера и старательно пригладила взъерошенные русые волосенки. — Это тетя Надя мне заплетала, а ты портишь. Алена, поиграй со мной. Все заняты: и папа, и Орлуша, и тетя Надя, а мне одной скучно. Пойдем.       Она потянула Алену за руку, и та неохотно поднялась.       Мимо прошли, болтая, Ира и Вика. Удивительно, что они смогли найти общий язык, подумала Алена. А она вот ни с кем не может.       Вика бросила на нее красноречивый взгляд и скорчила подобие улыбки. Лера отпустила ее руку и, подпрыгивая, побежала вперед. «А они ведь правы, — в который раз вздохнула Алена, шагая по коридору вслед за сестрой. — Мне давно пора понять, кого я люблю. А может, и не люблю никого вовсе?»       «Сначала Макс и Герман, теперь Макс и Ренат», — вспомнились ей колкие от обиды слова. Алена даже улыбнулась, представив себя влюбленной в Рената. Бедная Ира, от ревности и не такое привидится. И Германа она тоже не любит — вздрогнула, вспомнив о нем. Путем исключения пришли к Максу…       — Ой!       Она так задумалась, что очнулась лишь тогда, когда, завернув за угол, налетела на Германа.       — П-прости…       Он смерил ее тяжелым взглядом и, не сказав ни слова, зашагал дальше, поигрывая неизменной рацией. Алена какое-то время растерянно глядела ему вслед, пытаясь собраться с мыслями.       Он шел уверенно, легкой поступью, и его высокая худощавая фигура показалась ей непреодолимо чужой и далекой. Так и должно быть. Но от чего же у нее защемило сердце?       Алена захлопнула книгу и подозрительно взглянула на притихшую у стола сестру.       — Ты о чем задумалась, малышка?       — Скажи, Алена, а если поцеловать злого человека, он станет добрым?       — С чего ты это взяла? — невольно улыбнулась Алена.       — Ну вот, посмотри, — Валерия подошла и сунула ей в руки большую легкую книжку. Ткнула пальцем в яркую картинку:       — Он был злым и страшным, а когда купеческая дочка его полюбила и поцеловала, превратился в красивого, доброго принца.       На глянцевой бумаге лохматое и не очень добродушное на вид страшилище лилейно склонилось над маленьким цветком с ярко-алыми лепестками.       — Видишь? — Лера забрала книжку и, перелистав страницы, снова сунула ее Алене на колени.       Перед улыбающейся девушкой стоял статный юноша в плаще и короне и протягивал к ней руки.       Алена сама невольно улыбнулась, вспомнив эту добрую детскую сказку. Не рановато ли гасить в ребенке веру в чудеса? Лера еще успеет столкнуться с реальностью.       Она притянула сестру к себе и обняла.       — Лерочка, дело в том, что Чудовище всегда, с самого начала, было добрым. Он и купца отпустил, и для дочки его все пытался лучше сделать, чтобы она не скучала одна. Она поцеловала его, потому что полюбила за доброе сердце, понимаешь?       Лера внимательно ее слушала.       — Значит, если полюбишь и поцелуешь злого, нехорошего человека, он добрым не станет?       — Нет, малышка, не станет. Люди не меняются просто так… Давай-ка лучше поиграем с тобой во что-нибудь или, хочешь, порисуем?       — Привет, стукачка.       Алена усилием воли подавила в себе желание немедленно пуститься бежать. Ей не хотелось сейчас ни с кем разговаривать, тем более с Максом. Она ускорила шаг, надеясь, что он не подойдет к ней. Но он подошел и придержал ее за руку.       — Погоди. Я хотел поговорить.       — У меня нет времени.       Он несильно сжал ее руку и с нажимом произнес:       — Мне кажется, у тебя найдется свободная минутка.       Она не может ему отказать. А он, недолго думая, глядит ей в глаза и говорит напрямую:       — Стукачка, почему ты меня избегаешь?       Он всегда прямолинеен, искренен, честен. Алене трудно ему врать.       — Разве? — криво улыбнувшись, отвечает она. — Тебе кажется.       Она не может смотреть ему в глаза и отворачивается.       — Алена, что случилось? — с тревогой в голосе шепчет Макс и склоняется над ней.       — Ничего. Пусти.       Его прикосновения ей приятны, но что-то в ней отчаянно им сопротивляется. Алена попыталась выскользнуть, но он, вытянув руки с двух сторон от нее, уперся ими в стену, зажимая ее, как в капкане.       — Погоди. Пожалуйста, скажи мне.       Он наклонился к ней, пристально глядя в глаза. Это неприятно. Алена, казня себя в душе, резко оттолкнула его и быстрым шагом пошла по коридору. Нет, он не бросился за ней.       Готовая расплакаться, она почти вбежала в каюту отца и, споткнувшись на пороге, стала как вкопанная, глотая слезы и от удивления лишившись дара речи.       Маленькая Лера тихо-мирно рисовала за столом. Фломастеры с тихим скрипом красили бумагу. А напротив нее сидел, как ни в чем не бывало, Герман и, слегка склонив голову на бок, наблюдал за девочкой.       Алену как громом поразил не столько сам факт присутствия здесь Ворожцова, сколько выражение его лица.       Он смотрел на Леру, и тихая, чуть печальная улыбка бродила по его лицу. Он, казалось, не видел ее или, скорее, видел не ее.       Это длилось лишь мгновение. Герман поднял голову, и взгляд его черных глаз снова был непроницаем. В следующую секунду Алена спрашивала себя: уж не померещилось ли ей?       — Что ты тут делаешь? — вырвалось у нее.       — Зашел посидеть с Валерией. Все были заняты, а она бродила, как привидение, по коридорам. Я уже ухожу, — спокойно ответил он.       Легко поднявшись со стула, он на миг задержал взгляд на ее лице и вышел, больше ничего не сказав, хотя на ресницах у нее поблескивали слезы.       Непонятная обида захлестнула ее, но она вдруг представила тот взгляд, каким Герман смотрел на Леру, и, забыв о слезах и Максе, подошла к сестре и тревожно склонилась над ней:       — Малыш, зачем сюда приходил Герман?       Лера удивленно на нее посмотрела.       — Он же сказал тебе, что пришел посидеть со мной, чтобы мне не было скучно.       — А он, может, ходил по каюте, осматривал что-то или спрашивал тебя о чем-нибудь? — продолжала допытываться встревоженная Алена.       — Нет. Он только спросил, когда я ходила по коридорам, что я тут делаю. А потом сказал, что если я устала сидеть одна, он составит мне компанию.       — И ты согласилась? Ты же его боишься.       — Я его уже почти не боюсь. Он совсем не страшный, когда не злой. Он мне рассказал, откуда берется радуга. Я ее рисую.       Алена рассеяно взглянула на рисунок сестры.       — Зачем же он все-таки приходил? — спросила она скорее у самой себя.       — Почему-то когда со мной играет Орлуша, ты не спрашиваешь, зачем, — пробормотала Лера, увлеченно работая фломастером.       Слезы снова подступили к глазам Алены: она вспомнила про Макса.       Алена, как ребенок, бросилась на отцовскую кровать и зарылась лицом в подушку. Пара соленых капель скатилась по щеке и намочила наволочку, но она не позволила себе расплакаться при Лере.       Она лежала, уткнувшись носом в подушку, и постепенно успокаивалась. Разве не ссорилась она и раньше с Максом? Все скоро встанет на свои места.       Подушка пахла знакомо и уютно: морем, немного сыростью и отцом. Алена глубоко вдохнула этот запах.       Кто-то подергал ее за рукав, и она перекатилась на спину. Конечно, Лера.       — Что, малыш?       Какая-то мысль, видно, никак не выходила из головы младшей дочери капитана.       — Алена, помнишь, мы с тобой когда-то смотрели мультик, где тоже была девушка и страшный хозяин замка? Только это не «Аленький цветочек».       — «Красавица и Чудовище», — несколько раздраженно подсказала Алена.       — Да, да! Так там Чудовище было злое. Оно рычало и заперло сначала отца девушки, потом ее саму, — взволнованно перечисляла Лера. Алене этот разговор о чудовищах начинал надоедать. — И заколдовали его потому, что он был злым… А девушка его полюбила.       — Это сказка, Лера, сказка! Когда вырастешь, поймешь, что нет такого понятия, как «злой человек».       — А какое есть?       — Долго объяснять. — Алена взглянула на небольшой будильник. — И, по-моему, тебе пора идти на полдник, а то опоздаешь.       — А ты?       — Я не пойду. Иди.       Свежий бриз дует соленым дыханием Алене в лицо и играет ее волосами. Вечер, и солнце уже садится, а на палубе еще удивительно тепло – так нагрело ее дневное светило своими ласковыми лучами. Солнце спрячется за океаном, а Алена еще будет ощущать его теплые прикосновения.       Она улыбается тихому плеску волн о борт корабля, и ветерку, и небу, а сердце ее сжимается от переполнившего его счастья.       Теперь ей кажется, что разобраться во всем было так легко.       Неужели она могла поверить, что в Германе, в ее Германе, нет ничего человеческого? Теперь ей ясно как день, что он любит ее, и любил всегда сильно и по-настоящему. А она так глупо его оттолкнула.       Она пойдет сейчас и разыщет его, и скажет ему все, что у нее на душе. Он простит ей заблуждение с Максом, обязательно простит. Ей немного жаль Макса, но мысли о предстоящем счастье прогоняют думы о нем.       — Вам обоим велено сейчас спуститься в машинное отделение, — слышит она усталый, чуть резкий голос, и сердце ее сладко замирает. Она подходит ближе и встает в тени стены.       Герман лишь передал распоряжение, сам он никуда идти не собирается. Алена выходит из тени и идет к нему. Он замечает ее, но ничего не говорит.       — Сегодня такой теплый вечер, — немного оробев, начинает Алена.       — Теплый, — соглашается он и выжидательно молчит.       Алена набирает воздуха для храбрости.       — Герман, скажи, о чем ты тогда думал, глядя на Леру?       Он вздрагивает и смотрит на нее не очень приветливо.       — Уверяю тебя, я не думал ни о чем, что может навредить твоей сестре.       — Знаю.       Снова пауза.       — Помнишь, ты когда-то говорил мне, — замирая, произносит Алена, — что от тебя так просто не уходят… Почему же ты меня отпустил?       Он, отвернувшись, смотрит на горизонт, и разговор этот ему неприятен.       — Да потому, что удержать человека можно лишь в том случае, если этот человек хоть немного хочет, чтобы его удержали.       Он поворачивается и смотрит на нее в упор. Уголки его губ дергаются в неприятной улыбке.       — Ты ведь думала, что у меня нет души. Что во мне нет ничего человеческого. Тебе, наверно, неприятно, что я оказался чуть-чуть хорошим, как сказала бы Лера. Гораздо проще видеть меня жестоким, хладнокровным и бесчувственным, правда? А тут вдруг случается проблеск души. И тебе неприятно оттого, что твоя детская совесть не даст тебе теперь покоя. О, я хорошо понимаю. Ты будешь стараться выкинуть из головы все хорошее, что я сделал, и упорно будешь вспоминать все плохое. Ты не бойся. Плохого я сделал больше. Твоя совесть скоро успокоится.       — Герман, ты говоришь ужасные вещи! — передернувшись, бросает Алена. А в душе с ужасом понимает, что он отчасти прав. Так и было бы, если бы она не… Ах, почему он так некстати переменил тему разговора?       — Я и буду жестоким, бессердечным. Так легче, да никто и не видит меня по-другому. А ведь я умею любить, Алена. Я бы любил тебя нежно, бережно… Но не будем об этом. Ты не захотела. Девочка, которая считает себя взрослой, а в душе – еще ребенок.       Он смотрит на нее чуть ли не ласково, с какой-то обидной жалостью и толикой сострадания. Алена слушает его, вздрагивая, и губы ее дрожат. С чего, с чего завел он сейчас этот разговор? Она неотрывно смотрит ему в лицо, а он продолжает, как ни в чем не бывало:       — Только иногда становится совсем невмоготу. От одиночества.       Герман поднимает глаза к небу и чему-то тихо улыбается. Не ей. Не кому-то здесь. Воспоминаниям, которые греют его сердце.       — Герман…       Он переводит на нее изучающий, задумчивый взгляд, потом берет за подбородок и поднимает ее лицо к сереющему сумерками свету.       — Ты мне веришь, я вижу. Но не бойся: я не намерен мешать вашему с Максом счастью. Давно уже не намерен.       — Почему? — осипшим голосом шепчет Алена. — Почему?       — Нет смысла. Когда любишь, еще есть смысл бороться, но и он постепенно умирает. А когда уже не любишь… — Он пожимает плечами. — Ты просто подумай о том, что ты со мной делала, как мучила. Просто подумай. Может, ты сейчас пойдешь и не сможешь уснуть, еще слишком эмоциональна, впечатлительна. Это пройдет.       — Не надо… Замолчи. Это ужасно...       Он отпускает ее, отстраняется и встает, облокотясь о перила. Алена невольным порывом приближается к нему и тоже касается рукой еще теплого металла.       Она не хочет его слушать. Это слишком мучительно. Только не сейчас, только не так. Но он, кажется, намерен высказать все до конца.       От его бесстрастного голоса хочется убежать и забиться в угол. Голос, в котором нет нежных ноток. Нет теплоты. Нет даже резкости, эмоций. Алена зябко передергивает плечами, хотя палуба еще горяча. Ей хочется лишь уткнуться носом ему в плечо и ощутить его объятия.       Но становится ясно: он не раскроет объятий. По крайней мере, сейчас.       Солнце утонуло в океане. Медленно опускаются голубые сумерки. Только там, на горизонте, море еще вспыхивает кроваво-красным пламенем.       Алена смотрит туда, куда ухнуло солнце. Вместе с ним, кажется, в бездну низринулись все ее надежды. Только на поверхности еще призрачной пеленой маячит последний ее отблеск.       Только сейчас она начинает понимать, как больно было тогда Герману. Она ведь была единственным светлым лучиком между ним и одиночеством, на которое он обрек себя. Как тоскливо, как горько ему, наверное, было! Но позволит ли он ей все исправить?       — Герман, прости меня! — вырывается, как стон.       А он удивленно вскидывает брови:       — За что?       И правда, за что? Она знает и с трудом удерживает слезы.       — Не надо плакать. Я сам виноват, — он усмехается, словно произошло что-то в крайней степени забавное.       Алена ловит себя на том, что напряженно следит глазами за полетом ремешка на его рации. Вправо — влево. Вправо — влево. Она поспешно отводит взгляд.       — Виноват в том, что позволил себе полюбить глупую девочку, которая толком не знает еще о любви реальной, не взятой из книги. Которая не готова еще любить. Это мой промах.       Он говорит с безмятежной улыбкой, устремив чуть прищуренный взгляд на горизонт, и Алене становится нечем дышать, потому что говорит он обо всем как о давно прошедшем, глупом недоразумении.